Вечерний челябинский туман, густой и влажный, словно вата, пропитанная запахом мокрого асфальта и далекой заводской гари, оседал на плечах Екатерины. Она крутила педали своего верного «Форварда», и свет от фонаря на руле выхватывал из молочной дымки то осклизлый бордюр, то внезапно вырастающий ствол тополя. В свои шестьдесят два она чувствовала себя не просто бодрой, а победительницей. Победительницей возраста, одиночества и той самой «уральской хмари», о которой так любили сокрушаться ее ровесницы. Для нее же хмарь была лишь поводом надеть яркую ветровку и прокатиться вдоль набережной Миасса, вдыхая речную прохладу.
Велосипед был ее свободой. Ее личным пространством, где не было места для чужих проблем и жалоб. Сегодняшняя поездка была особенно сладостной, она выветривала из головы липкий, неприятный разговор.
Вернувшись, она с привычной сноровкой закатила велосипед в тесный коридорчик своей хрущевки на ЧТЗ. Лестничная клетка пахла кислой капустой и чем-то лекарственным. На лавочке у подъезда, как два неподвижных гриба, сидели ее соседки.
– Катюша, ты откуда такая румяная? – подала голос Зинаида Павловна, кутаясь в пуховый платок, несмотря на летний вечер.
– Да вот, прокатилась немного, воздухом подышала, – с деланой легкостью ответила Екатерина, звеня ключами.
– Счастливая ты, Катька, – вздохнула вторая соседка, Мария. – Всё летаешь, как девчонка. А у нас вон… давление, ноги…
Екатерина знала, что это прелюдия. Она присела на краешек скамейки, изображая сочувственную усталость. Момент настал.
– Да какое там счастье, девочки, – голос ее предательски дрогнул, именно так, как она репетировала по дороге домой. – Счастье, когда дети ценят. А когда… – она картинно махнула рукой и уставилась в туманную пустоту.
Зинаида Павловна подалась вперед. – Что, опять твой Олег?
– Не Олег… невестка моя, Наташка, – выдохнула Екатерина, и в голосе ее зазвучали трагические ноты. – Звонила сегодня. Представляете, что удумала? В дом престарелых меня сдать хочет! Говорит, я им мешаю. Что я им жизнь порчу своим присутствием. Старая, говорит, стала, ворчливая. А кому я мешаю? Я одна живу, никого не трогаю. Раз в месяц внука увижу, и то счастье.
Она умолкла, давая соседкам переварить новость. Эффект был достигнут. Мария ахнула, а Зинаида зацокала языком, изрекая проклятия в адрес «нынешней молодежи».
– Вот змея подколодная! – негодовала Зинаида. – Мать Олега! Бабку родную! Да как язык-то повернулся?
– Говорит, устала она от всего, – подлила масла в огонь Екатерина, упиваясь своей ролью мученицы. – Устала от этой жизни. Что ей перерыв нужен от всего… от этой черноты, как она выразилась.
Она произнесла эту фразу и сама на секунду замерла. «Перерыв от черноты». Где-то она это уже слышала. Но волна праведного гнева соседок захлестнула ее, и неприятное чувство дежавю отступило. Она еще немного посидела, принимая соболезнования и советы «поставить на место эту фифу», а затем, сославшись на усталость, поднялась в свою квартиру.
Дома ее ждала идеальная чистота и тишина. Ни пылинки. На полке – ряд грамот «Лучший продавец месяца» из магазина промышленных метизов, где она работала последние пятнадцать лет. Екатерина знала всё о болтах, гайках, шайбах и анкерных системах. Мужики-строители, поначалу ухмылявшиеся при виде седой женщины за прилавком, быстро проникались к ней уважением. Она могла с ходу по маркеровке определить предел прочности стали и подобрать такой хитрый крепёж, о котором они и не слышали. Эта работа, как и велосипед, была частью ее брони. Она давала структуру, смысл и, что немаловажно, деньги.
Екатерина поставила чайник и посмотрела на телефон. Пять пропущенных от Натальи. Она поморщилась. Не хотелось. Совсем не хотелось снова погружаться в их проблемы. Но звонок в дверь заставил ее вздрогнуть. Такой настойчивый, требовательный.
На пороге стояла Наталья. Бледная, с темными кругами под глазами, в какой-то бесформенной кофте. Рядом с ней – ее двадцатилетний сын, внук Екатерины, Дмитрий. Высокий, серьезный, с отцовскими скулами.
– Екатерина Васильевна, здравствуйте, – без предисловий начала Наталья. Голос у нее был тихий, но твердый, как сталь. – Зачем вы врете?
Екатерина отступила в коридор. – Наташенька, ты о чем? Проходите…
– Не нужно. Мы на минуту. Зачем вы рассказали Зинаиде Павловне, что я собираюсь сдать вас в дом престарелых?
Нападение было таким лобовым, что Екатерина растерялась. Она ожидала слёз, уговоров, но не этого ледяного обвинения.
– Я… я просто поделилась… мне было больно…
– Больно? – Наталья криво усмехнулась. – Вам? Екатерина Васильевна, я вам позвонила и попросила о помощи. Я не говорила ни слова про дом престарелых. Я спросила, не могли бы вы посидеть с Олегом пару дней, пока я решу вопрос с сиделкой и съезжу в больницу, договорюсь о реабилитации.
– С Олегом? Сидеть? – Екатерина почувствовала, как ее броня дает трещину. – Но… он же взрослый мужчина.
– Он не может встать, – отрезала Наталья. – После аварии у него раздроблен таз. Врачи говорят, что он, может быть, вообще ходить не будет. Он лежит. Ему больно. Он злится на весь мир. И я с ним одна, круглосуточно, уже третий месяц. У меня сдают нервы.
Дмитрий, до этого молчавший, шагнул вперед. – Ба, мама просто попросила тебя побыть с отцом. Подать воды, сменить утку. Пару дней.
Слово «утка» ударило Екатерину, как пощечина. Оно было липким, унизительным, пахло больницей и безысходностью. Это было то самое, от чего она бежала всю свою взрослую жизнь.
– Я… я пожилой человек, – начала она заученную защитную мантру. – У меня свое здоровье. Я работаю. Мне самой нужен отдых.
– Мы знаем, что ты работаешь два через два, – спокойно парировал Дмитрий. – Твои выходные как раз завтра начинаются.
– Я хотела на дачу поехать… рассаду…
И тут Наталья посмотрела на нее долгим, тяжелым взглядом. И в этом взгляде не было ни злости, ни обиды. Только бесконечная, всепоглощающая усталость.
– Знаете, что Олег сказал сегодня утром? – тихо произнесла она. – Он лежал, смотрел в потолок и сказал: «Как же я устал от этой черноты».
Чернота. Это слово снова впилось в сознание Екатерины, но на этот раз оно притащило за собой целый состав воспоминаний, от которых она так долго и успешно отгораживалась.
…Тридцать пять лет назад. Их старая квартира в панельке. Запах корвалола и еще чего-то кислого, больничного. Ее муж, Анатолий, отец Олега, лежит после производственной травмы. Молодой, красивый мужчина, превратившийся в капризного, стонущего инвалида. Позвоночник. Врачи разводили руками. Он не будет ходить. Никогда.
И она, тридцатилетняя, полная жизни, заперта в этой квартире с его болью, с его отчаянием, с его ночными стонами. Сын Олег, тогда еще студент-первокурсник, пытается помочь, разрываясь между лекциями и уходом за отцом. А она смотрит в окно на весенний Челябинск, на бегущих куда-то людей, и чувствует, как ее засасывает в воронку чужого горя.
Она помнила тот день до мельчайших деталей. Олег вернулся из института, усталый, осунувшийся. Она встретила его в коридоре с собранным чемоданом.
– Мам, ты куда?
Она не смотрела ему в глаза. Она смотрела на свои новые туфли.
– Олег, я так больше не могу. Я ухожу.
– Как уходишь? А отец?
И тогда она произнесла это. Те самые слова. Она помнила, как они легко сорвались с языка, словно были давно готовы.
– Мне нужен перерыв от этого твоего уныния и сплошной черноты. Я хочу жить. Просто жить. Я подаю на развод.
Она видела, как в глазах ее семнадцатилетнего сына что-то надломилось и погасло. Он не кричал, не плакал. Он просто посмотрел на нее так, будто она была чужой. Совершенно чужой.
– Понятно, – сказал он тогда. – Иди.
И она ушла. Ушла в новую жизнь, где не было запаха лекарств, стонов и безнадежности. Олег бросил институт. Он ухаживал за отцом еще пять лет, до самой его смерти. Работал грузчиком, потом водителем. Он так и не получил высшего образования. Он вытащил себя сам, без ее помощи. Женился на Наталье, родил Диму. С матерью он поддерживал ровные, прохладные отношения. Звонил по праздникам, иногда привозил внука. Никогда, ни единым словом он не упрекнул ее.
И это молчание было страшнее любых обвинений.
Теперь эта стена молчания рухнула. И ее обломки больно били по Екатерине, стоящей в коридоре своей чистенькой, свободной квартиры.
– Черноты… – эхом повторила она за Натальей.
– Да, – кивнула Наталья. – Только чернота теперь – это его собственная боль и отчаяние. И знаете, что еще он сказал? Он сказал, что теперь он вас понимает. Как сильно вам тогда был нужен перерыв. И он просит… нет, он требует, чтобы вы дали этот перерыв ему. Чтобы вы не приходили. Не звонили. Чтобы вы оставили нас в покое и наслаждались своей свободой, которую вы так цените.
Это было не возмездие. Это было хуже. Это было прощение, от которого хотелось выть. Он не звал ее на помощь. Он отпускал ее. Он вычеркивал ее окончательно, признавая ее право на эгоизм, право, которым она сама себя наделила тридцать пять лет назад. Он просто возвращал ей ее же подарок, ее же философию, обернув ее в саван собственной боли.
Екатерина медленно опустилась на пуфик в прихожей. Велосипед, стоявший рядом, вдруг показался ей не символом свободы, а громоздкой, нелепой железкой, соучастницей ее побега.
– Но… я… я же мать, – пролепетала она, и слова эти прозвучали фальшиво даже для нее самой.
– Матерью для него тогда стали его собственные руки, которые мыли отца. Матерью стала работа в ночную смену, чтобы купить лекарства. А потом матерью стала я, – тихо, но отчетливо сказала Наталья. – А вы… вы просто женщина, которая его родила. Олег просил ничего у вас не брать. Ни денег, ни помощи.
Она повернулась, чтобы уйти.
– Постойте, – вдруг подал голос Дмитрий. Он все это время смотрел на бабушку без осуждения, скорее с холодным любопытством исследователя. – Мам, подожди. Эмоции в сторону. Давайте по фактам.
Он повернулся к Екатерине. Его взгляд был точной копией взгляда Олега в тот самый день. Только без боли. С чистым, молодым прагматизмом.
– Ба, отцу нужна профессиональная сиделка с медицинскими навыками. Это стоит восемьдесят тысяч в месяц. Мама не может выйти на работу, потому что она с ним. Моей зарплаты программиста-джуна и папиной страховки не хватает. Категорически. Через два месяца деньги кончатся. Совсем.
Он сделал паузу, давая цифрам впитаться в тишину коридора.
– Есть два варианта. Либо ты помогаешь деньгами. Не нам. А напрямую оплачиваешь сиделку. Это будет твой… вклад. Либо мы продаем дачу. Ту самую, которую ты так любишь и на которую собиралась ехать. Отец – собственник половины. Он уже дал согласие.
Это был удар под дых. Дача. Ее маленькое царство, ее шесть соток, ее парники с помидорами, ее гортензии. Место, где она чувствовала себя полноправной хозяйкой. Место, которое она отсудила при разводе, как и квартиру.
– Вы… вы не можете… – прошептала она.
– Можем, – спокойно ответил Дмитрий. – Это законно. И справедливо, как мне кажется. Ты же не хочешь, чтобы твой сын лежал в грязи, пока ты поливаешь цветочки? Или хочешь?
Он не обвинял. Он просто констатировал факт, предлагая выбор без выбора. Это было так по-деловому, так по-современному жестоко. Он не требовал от нее любви или раскаяния. Он требовал денег. Он превращал ее вину в финансовый актив. И в этом было что-то унизительное и одновременно единственно возможное.
– Я… я подумаю, – выдавила из себя Екатерина.
– Думай, – кивнул Дмитрий. – Только недолго. Счет из реабилитационного центра придет в понедельник. Мам, пошли.
Они ушли. Дверь захлопнулась, оставив Екатерину в ее идеальной тишине. Она сидела на пуфике, глядя на свой велосипед. Ветровка, небрежно брошенная на руль, казалась нелепым ярким пятном в сером сумраке прихожей.
Она вспомнила, как гордилась своей работой. Как свысока смотрела на покупателей, не отличающих болт DIN 933 от DIN 931. Она знала всё о пределах прочности, о сопротивлении материалов, о точках разрыва. Она строила свою жизнь, как надежную конструкцию, из правильных, проверенных элементов: работа, здоровье, независимость. Она закручивала гайки на своем прошлом, уверенная, что оно никогда не даст слабину.
Но она забыла главный закон механики, о котором часто говорила новичкам на стройке: любая конструкция сильна ровно настолько, насколько сильно ее самое слабое звено. И ее слабым звеном оказался фундамент. Тот самый день тридцать пять лет назад, когда она выбрала легкий путь.
Бумеранг, о котором так любят говорить в слезливых сериалах, оказался не огненным шаром возмездия. Он оказался холодным счетом от сиделки. Он оказался спокойным голосом внука, предлагающего конвертировать ее прошлое предательство в ежемесячный платеж. Он оказался милосердным изгнанием из жизни собственного сына, который наконец-то понял и простил ее, лишив ее последней возможности что-то исправить.
Екатерина встала и подошла к окну. Туман за окном сгустился, превратив мир в непроглядное молоко. Где-то там, в этом тумане, в такой же панельке, лежал ее сын и смотрел в потолок, в свою собственную, персональную черноту. А она стояла здесь, в своей светлой, чистой квартире, свободная и одинокая. И впервые за много лет ее оптимизм, накачанный, как велосипедные шины, сдулся, выпустив воздух с тихим, жалким шипением.
Она взяла телефон. Открыла контакты. Нашла номер «Наталья». Пальцы дрожали. Она не знала, что скажет. Что попросит прощения? Что предложит помощь? Или что просто хочет услышать голос сына?
Нет. Она открыла банковское приложение. Посмотрела на сумму своих накоплений, которые откладывала на путешествие в Карелию. Сумма была внушительной. Почти на год оплаты услуг сиделки.
Она нажала «Перевести» и ввела номер карты Натальи, который знала по редким переводам на день рождения внука. В графе «Сообщение получателю» она на мгновение замерла. А потом медленно, буква за буквой, набрала: «На сиделку. Для Олега».
Отправив деньги, она не почувствовала облегчения. Только пустоту. Огромную, звенящую пустоту, которую не заполнит ни одна велопрогулка. Ее свобода, купленная ценой предательства, только что была продана обратно, чтобы оплатить последствия этого предательства. Круг замкнулся. Челябинский туман за окном казался бесконечным. И впервые в жизни Екатерине стало по-настоящему страшно оставаться одной в этой тишине.