Солнце заливало Краснодар щедрым, почти летним теплом, заставляя свежераспустившиеся листья на абрикосах казаться полупрозрачными, изумрудными. Людмила стояла у окна своего кабинета на втором этаже старой «екатерининки» и смотрела на улицу, где жизнь кипела, не обращая внимания на тревогу, свернувшуюся тугим холодным узлом у нее под сердцем. Ей было сорок восемь, и она, успешный логопед с частной практикой, была помолвлена со Станиславом. Помолвлена уже два года.
Утренний кофе остывал на столе, его аромат смешивался с запахом антисептика и бумажной пыли от методических пособий. Станислав ушел час назад, как всегда, поцеловав ее в висок. От него пахло не больничной палатой, а чем-то другим. Свежестью весеннего ветра и чужими, едва уловимыми женскими духами с ноткой сирени. Людмила знала, что у его матери, Ангелины Петровны, аллергия на сирень.
«Маме совсем плохо, Людочка, – сказал он вчера вечером, отодвигая тарелку с ужином. – Давление скачет, опять сердце. Побуду с ней».
И так каждый вечер. Уже третий месяц. Сначала это были два-три раза в неделю, потом четыре, а теперь – каждый божий день. Он уходил около восьми, возвращался за полночь, падал в кровать и мгновенно засыпал. Уставший, вымотанный, с серым лицом. Заботливый сын. Людмила гнала от себя дурные мысли, убеждая себя, что это просто страх, глупая ревность сорокавосьмилетней женщины, боящейся остаться одной. Она ведь любит его. А он любит ее. Разве нет?
Раздался звонок в дверь. Людмила вздрогнула и пошла открывать. На пороге стоял Николай, крепкий мужчина с усталыми, но добрыми глазами. Он привел на занятие своего шестилетнего сына, Егорку.
«Здравствуйте, Людмила Петровна, – баритон Николая заполнил прихожую. – Мы не опоздали?»
«Здравствуйте, Николай. Нет-нет, все вовремя. Проходи, Егорушка».
Мальчик, вцепившись в отцовскую руку, с опаской посмотрел на Людмилу. У Егора была сложная форма моторной алалии. Он все понимал, но говорить почти не мог, издавая лишь отдельные гортанные звуки. Это был ее самый трудный и самый любимый пациент.
«Ну что, чемпион, готов сегодня порычать, как тигр?» – ласково спросила она, присаживаясь перед ним на корточки.
Егорка отрицательно мотнул головой.
«Людмила Петровна, он сегодня что-то совсем не в духе, – виновато сказал Николай. – Всю дорогу капризничал».
«Ничего, мы найдем подход. У меня сегодня новые картинки». Она достала из папки яркие карточки с животными. «Смотри, кто это? Это… л-л-лиса. Давай попробуем? Язычок к верхним зубкам».
Она работала с мальчиком почти час. Зеркала, логопедические зонды, артикуляционная гимнастика. Она была полностью поглощена процессом, ее тревога отступила на второй план. В ее профессии требовалось абсолютное терпение и умение видеть малейший прогресс. Сегодня Егор впервые попытался сложить губы для звука «у». Это была крошечная победа, но для Людмилы она была огромной. Она чувствовала себя скульптором, который из бесформенного куска глины лепит осмысленную форму.
Когда занятие закончилось, и она вывела вспотевшего, но довольного Егорку к отцу, Николай внимательно на нее посмотрел.
«Спасибо вам, – сказал он искренне. – С ним никто так не мог. А вы… вы волшебница». Он помолчал, подбирая слова. «Только вы сегодня какая-то… бледная. Все в порядке?»
Вопрос был простой, человеческий, без подвоха. И от этой простоты Людмиле вдруг захотелось разреветься.
«Да так, – она махнула рукой, пытаясь улыбнуться. – Весна, авитаминоз, наверное. Та ты шо, это ж Кубань, тут весной все чахнут от цветения».
Николай понимающе кивнул. «Берегите себя. Вам еще наших богатырей на ноги ставить».
Он ушел, а Людмила осталась стоять посреди кабинета. «Берегите себя». А она себя берегла? Она позволяла высасывать из себя жизнь, энергию, веру. Она закрывала глаза на то, что кричало ей в лицо.
Остаток дня прошел в тумане. Она механически провела еще два занятия, а потом, отменив последнее, взяла свою старую «зеркалку». Фотография была ее отдушиной, ее способом говорить с миром без слов. Она не снимала глянцевые пейзажи или постановочные портреты. Ее интересовали детали: трещина на асфальте, похожая на молнию; игра света на облупившейся стене старого дома; одинокий одуванчик, пробившийся сквозь бетонную плиту. Она искала истории в мелочах.
Сегодня камера казалась тяжелой, чужой. Она вышла на улицу Красную, залитую предзакатным золотом. Люди гуляли, смеялись, ели мороженое. Мимо проехал трамвай, звякнув на повороте. Пахло цветущими каштанами и пылью. Людмила брела бесцельно, поднимая видоискатель, но не находя кадра. Все казалось фальшивым, слишком ярким. Ее мир был серым и тревожным, и эта бьющая в глаза весенняя радость только раздражала.
Она свернула в один из тихих двориков в центре, где время, казалось, застыло. Старые сараи, заросшие диким виноградом, веревки с бельем, сохнущим на ветру. Здесь было тихо и пахло сыростью и кошками. Людмила присела на скамейку и достала телефон. Пальцы сами набрали номер.
«Алло, Ангелина Петровна? Здравствуйте, это Люда».
«Людочка, деточка, здравствуй! – бодрый, совершенно не старческий голос в трубке заставил ее сердце сжаться. – Как ты? Сто лет тебя не слышала! Стасик совсем забегался, говорит, работы у него невпроворот».
Работы. Не больницы. Не сиделки. Работы.
«Да, забегался, – глухо повторила Людмила. – Ангелина Петровна, а как вы себя чувствуете? Стас говорит, у вас давление…»
«Тю на тебя, какое давление! – рассмеялась женщина. – Как у космонавта! Я ж на даче вторую неделю, тут воздухом дышу, огурцы подвязываю. Стасик мне звонит, конечно, каждый день, спрашивает, как дела. Золотой сын, заботливый. Говорит, по работе завал, даже приехать некогда».
Людмила молчала, слушая, как рушится ее мир. Не просто рушится – рассыпается в пыль, которую уносит кубанский ветер.
«Людочка? Ты тут?»
«Да… да, тут. Очень рада за вас, Ангелина Петровна. Вы отдыхайте. Я… я вам попозже перезвоню».
Она нажала отбой. Руки дрожали так, что фотоаппарат чуть не выпал из них. Значит, не мама. Значит, все это время он врал. Нагло, ежедневно, глядя ей в глаза. Но тогда… кто? Куда он уходит каждый вечер?
Ответ пришел сам собой, холодный и омерзительный. Ирина. Его бывшая жена. Они развелись пять лет назад, еще до знакомства со Станиславом. Он говорил о ней редко и с пренебрежением: «Истеричка, всю кровь мне выпила». У них не было детей, только общая квартира, которую они долго и мучительно делили. Станислав тогда говорил, что отдал ей все, лишь бы больше никогда ее не видеть. Еще одна ложь?
Людмила поднялась. В голове была звенящая пустота, вытеснившая тревогу. Теперь там жила холодная, острая, как осколок стекла, ясность. Она знала, где живет Ирина. Станислав как-то обмолвился, что она осталась в их старой квартире, в Фестивальном микрорайоне.
Она поймала такси. Всю дорогу она смотрела в окно невидящими глазами. Вот промелькнул кинотеатр «Аврора», вот мост через Кубань. Город жил своей жизнью, а ее собственная жизнь летела под откос.
Она попросила водителя остановиться за квартал до нужного дома. Было уже около девяти вечера. Сумерки сгущались. Людмила достала камеру. Длиннофокусный объектив – ее шпионский инструмент, ее способ увидеть правду, не приближаясь к ней. Она нашла удобную позицию за густым кустом цветущей форзиции.
Она ждала почти час. Ноги затекли. Комары, разбуженные теплом, начали атаковать. И вдруг она его увидела. Станислав. Он вышел из подъезда. Но не один. Рядом с ним шла женщина. Ирина. Людмила помнила ее по старой фотографии, которую случайно нашла в его документах. Темные волосы, резкие черты лица.
Они не держались за руки. Они не обнимались. Они просто шли рядом и о чем-то говорили. Но в их близости было нечто большее, чем просто разговор. Была привычка. Он что-то сказал, и Ирина рассмеялась. Потом она споткнулась, и он привычным, отточенным движением подхватил ее под локоть.
Людмила подняла камеру. Руки больше не дрожали. Она навела фокус. Щелк. Щелк. Щелк. Она снимала их, идущих по аллее. Он что-то увлеченно рассказывал, жестикулируя. Людмила никогда не видела его таким оживленным с ней. Дома он был молчаливым и уставшим. А здесь – он был живым.
Они подошли к припаркованной машине Ирины. Станислав открыл ей дверь. Она села, но не закрыла ее. Он наклонился, и они еще несколько минут говорили. Потом он легко коснулся ее щеки. Не поцелуй. Простое, интимное прикосновение. И в этом жесте было больше близости, чем во всех его дежурных поцелуях в висок за последние полгода.
Щелк. Последний кадр. Самый убийственный.
Ирина уехала. Станислав постоял немного, глядя ей вслед, потом сунул руки в карманы и медленно побрел в сторону остановки. Чтобы через час приехать домой, к Людмиле, и рассказать, как тяжело ему было у больной матери.
Людмила опустила камеру. Она не чувствовала ни боли, ни ярости. Только ледяное, всепоглощающее опустошение. Она столько лет учила детей произносить звуки, складывать их в слова, находить свой голос. А сама была немой. Она молчала, когда чувствовала ложь. Молчала, когда видела холод в его глазах. Молчала, боясь разрушить хрупкий мирок, который сама себе придумала.
Она вернулась домой раньше него. В квартире пахло остывшим кофе и ее одиночеством. Она не стала включать свет в гостиной. Села в кресло и стала ждать.
Он пришел, как обычно, около полуночи. Вошел тихо, стараясь не шуметь.
«Людочка, ты не спишь?» – его голос прозвучал в темноте.
«Не сплю, Стас».
Он щелкнул выключателем. Свет ударил по глазам. Он стоял в прихожей, снимая куртку. Усталый. Родной. Чужой.
«Как мама?» – спросила она. Ее собственный голос показался ей незнакомым. Твердым, без малейшей дрожи.
«Тяжело, – он вздохнул, не глядя на нее. – Врачи говорят, надо готовиться…»
«Готовиться к чему, Стас? К тому, что она уже две недели огурцы на даче подвязывает?»
Он замер с курткой в руках. Медленно повернулся. На его лице промелькнуло недоумение, потом страх, потом злость.
«Ты что такое говоришь? Ты звонила ей?»
«Звонила. Представь себе. Хотела передать привет. Узнала много интересного. Например, про твой завал на работе».
«Люда, ты не понимаешь…» – начал он стандартную мантру.
«Нет, Стас. Это ты не понимаешь». Она встала, подошла к столу, взяла фотоаппарат и включила его. На маленьком экране высветилась последняя фотография: он, склонившийся к Ирине в машине, его рука на ее щеке. Кадр был идеально резким. Безжалостно четким.
Она протянула ему камеру. «В Фестивальном у тебя тоже работа? Или это новый филиал больницы, где лечат твою маму?»
Он посмотрел на экран. Его лицо стало пепельным. Он молчал, и в этой тишине Людмила впервые за долгое время услышала саму себя. Свой собственный, наконец-то прорезавшийся голос.
«Сколько, Стас? Сколько месяцев ты мне врешь?»
«Это не то, что ты думаешь, – выдавил он. – У Иры… у нее проблемы. Серьезные. С бизнесом. Ее подставили, я должен был помочь. Она бы одна не справилась».
«Помогать можно по-разному. Можно сказать правду, например. Сказать: "Люда, моей бывшей жене нужна помощь, я должен ее поддержать". Я бы поняла. Наверное. Но ты выбрал ложь. Ежедневную, унизительную ложь. Ты приходил от нее ко мне. Ложился со мной в одну постель. Что ты чувствовал в этот момент?»
«Я не хотел тебя расстраивать!» – его голос повысился.
«Не хотел расстраивать? – Людмила горько усмехнулась. – Ты считал меня идиоткой, Стас. Дурой, которая ничего не заметит. Которая будет верить в сказки про больную маму, потому что ей страшно остаться одной. Так, да?»
Он опустил голову. «Люда, прости. Я все исправлю. Это закончится, я обещаю».
«Ничего ты не исправишь. Потому что ты не хочешь ничего исправлять. Тебе было удобно. Там – адреналин, "спасение" бывшей жены, общие воспоминания. Здесь – тихая гавань, ужин, чистые рубашки. Удобно, правда?»
Она говорила спокойно, почти отстраненно, словно ставила диагноз. И с каждым словом она чувствовала, как многолетние цепи, которыми она сама себя опутала, слабеют и рассыпаются. Страх уходил. Оставалась только звенящая, чистая пустота, готовая наполниться чем-то новым.
«Я любила тебя, Стас. Или, может, я любила образ, который сама себе нарисовала. Мужчину, который делает предложение в сорок шесть, обещает заботу и надежность. А на деле… на деле оказался просто лжецом».
«И что теперь?» – глухо спросил он.
«Теперь? – она посмотрела на него долгим, прощальным взглядом. – А теперь ты соберешь вещи. И уедешь. Можешь к Ирине. Можешь на дачу к здоровой маме. Мне все равно. Просто уйди».
Он смотрел на нее, ожидая, что она заплачет, закричит, устроит сцену. Но она стояла прямая, спокойная, и в ее глазах больше не было ни любви, ни страха. Только холодное отчуждение. И это было страшнее любой истерики.
Он молча пошел в спальню и достал чемодан. Сборы были недолгими. Его вещей в ее квартире было не так уж и много. Через двадцать минут он стоял в прихожей с чемоданом в руке.
«Прощай, Люда», – сказал он, не поднимая глаз.
Она ничего не ответила. Просто закрыла за ним дверь и повернула ключ в замке. Двойной оборот.
Тишина.
Людмила прошла в гостиную. Солнце уже давно село. В окне отражалось ее собственное лицо – уставшее, с новыми морщинками у глаз, но с ясным, прямым взглядом. Она подошла к окну и распахнула его. В комнату ворвался ночной воздух Краснодара, пахнущий цветущими акациями и речной прохладой.
Она не знала, что будет завтра. Будет больно. Будет одиноко. Но это будет честно. Она взяла со стола свою камеру, удалила последние, сделанные в парке снимки. Они больше были не нужны. Правда была не в них. Правда была в ней самой.
Она прислонилась лбом к прохладному стеклу. Внизу, на улице, проехала машина, осветив на мгновение комнату. Впереди была неизвестность. Но впервые за долгое время ей не было страшно. Она нашла свой голос. И теперь ее уже никто не заставит замолчать.