Ага, вот, вот оно! Голос Зинаиды прозвучал в тишине гостиной сухо, как треснувшая от жары земля. На полированную поверхность стола легли глянцевые фотографии. Антон смотрел на них, не сразу понимая, что видит. Молодые, улыбающиеся женские лица. Незнакомые.
Он поднял усталый взгляд на мать. Зинаида Петровна сидела напротив, прямая, как аршин проглотила, поджав тонкие губы. В свои шестьдесят с лишним она сохранила железную выправку и тот особый, въевшийся за сорок лет работы в приемной директора металлургического комбината, взгляд, который безошибочно отделял важное от шелухи. Сегодня важным, очевидно, был он, Антон, а шелухой — вся его жизнь.
— Мам, что это? — спросил он тихо, отодвигая стопку карточек. Руки пахли офисной бумагой и вечерним челябинским смогом, просочившимся через открытую форточку.
— Это, Антоша, варианты, — отчеканила Зинаида Петровна. Она взяла верхнюю фотографию. На ней смеялась блондинка с ямочками на щеках. — Дочка Марьи Степановны из планового. Умница, два высших, своя квартира. Не то что некоторые.
Пасмурный летний вечер за окном сгущался, превращая серые панельные дома напротив в безликие тени. Где-то внизу, во дворе, скрипнули качели и тут же затихли. Тишина в квартире стала плотной, осязаемой, как непросохшая глина.
— Твоя жена… — Зинаида Петровна сделала паузу, подбирая слова с той же тщательностью, с какой подбирала папки для подписи шефу. — Лариса твоя… она тебе не пара. Она толстая и некрасивая, Антон. Ты руководитель отдела, солидный человек. Тебе нужна женщина, на которую смотреть приятно. А не это… расплывшееся нечто. Найди себе получше!
Антон молчал. Он смотрел на жесткое, решительное лицо матери и пытался понять, в какой момент она превратилась в этого чужого, безжалостного человека. В какой момент треснул их мир.
Эта трещина, он понял теперь, наметилась давно. Может быть, полгода назад, в один из тех редких семейных ужинов, когда они все вместе собирались у матери. Зима тогда еще не отступила, за окнами выл ветер, гоняя по проспекту Ленина колкую ледяную крупу, а в квартире пахло пирогами и уютом. Лариса, раскрасневшаяся, выставила на стол свое фирменное мясо по-французски. Артемка, их шестилетний сын, уже тянул к блюду руки.
— Ой, Лор, опять майонез, сыр… — скривилась тогда Зинаида Петровна, отодвигая тарелку. — Тяжело-то как для желудка. Неудивительно, что ты вширь растешь. Надо бы тебе за собой следить.
Лариса тогда только улыбнулась, чуть побледнев. Списали на материнскую заботу о здоровье. Антон сжал под столом ее руку, мол, не обращай внимания. Но осадок остался, тонкий, как пыль на заводских трубах, что виднелись из материнского окна.
Потом были другие уколы, мелкие, почти незаметные. «Платье тебе это, Лариса, полнит». «Антоша, ты не находишь, что у Ларисы волосы потускнели? Надо маски делать, ухаживать». «Артема надо бы в спортивную секцию отдать, а то он у вас какой-то… рыхлый. Весь в мать».
Лариса сначала отшучивалась, потом стала молчать, а потом просто перестала ездить к свекрови. «Тонь, я не могу, — сказала она однажды вечером, когда Антон собирался к матери отвезти ей лекарства. — Я чувствую себя так, будто меня под микроскопом разглядывают. Каждую складку, каждый лишний килограмм. Она меня ненавидит».
— Да что ты, Лор, — отмахнулся он тогда. — Мама просто старой закалки. У нее свои представления о том, какой должна быть женщина. Идеальной. Как она сама.
Теперь он понимал, насколько был слеп. Дело было не в закалке.
Зинаида Петровна была женщиной-кремнем. Всю жизнь она проработала секретарем у директората ЧТПЗ. Не просто секретарем — серым кардиналом, диспетчером судеб, стеной, о которую разбивались просители, и мостом, по которому к шефу проходили избранные. Ее стол был командным пунктом. Она знала все: кто с кем спит, у кого проблемы с алкоголем, чьего сына нужно пристроить в институт. Ее уважали и боялись. Даже огромный, громогласный директор, Иван Захарович, перед ней пасовал. «Петровна, чё там у нас? Без тебя как без рук», — басил он, заглядывая в ее идеальный, расчерченный на минуты ежедневник.
Эта работа вылепила ее, обожгла в печи производственных интриг, покрыла глазурью безупречной исполнительности. Она привыкла контролировать всё и всех. Муж, Александр, тихий инженер, умер десять лет назад, так и не посмев ей перечить. Сын, Антон, вырос под ее неусыпным контролем: лучшая школа, правильный вуз, перспективная работа. Идеальный проект.
А потом в этом проекте появилась Лариса. Живая, теплая, неидеальная. Она смеялась слишком громко, готовила слишком жирную пищу, и, о ужас, поправилась после родов и не спешила истязать себя диетами. Она была трещиной в безупречной вазе, которую Зинаида Петровна лепила всю свою жизнь.
Единственным местом, где Зинаида Петровна позволяла себе быть неидеальной, была ее маленькая мастерская. Угол в гостиной, отгороженный стеллажом, был заставлен мешками с глиной, инструментами и неглазурованными фигурками. Керамика была ее тайной страстью, ее отдушиной. Там, в тишине, она часами могла сидеть за гончарным кругом, и ее цепкие, привыкшие к клавиатуре и перьевой ручке пальцы превращали бесформенный ком в кувшин или чашу.
Но и здесь ее преследовал призрак совершенства. Она билась над одной композицией уже несколько месяцев. Три фигуры: мужчина, женщина и ребенок. Семья. Но фигурки никак не получались. То у мужчины было слишком жесткое лицо, то женщина получалась грузной и бесформенной, то вся композиция шла трещинами при обжиге. Она разбивала неудачные попытки и начинала заново, с яростным упорством. Глина не поддавалась, как не поддавалась ей и жизнь сына.
Однажды Антон застал ее за этим занятием. Он привез Артемку на выходные. Мальчик с восторгом возился с обрезками глины, а Зинаида Петровна, нахмурившись, срезала струной со станка очередную неудачную женскую фигурку.
— Мам, ты бы отдохнула, — сказал Антон, наблюдая за ее напряженными плечами. — Что ты так мучаешься?
— Не получается, — глухо ответила она, не оборачиваясь. — Кривая выходит. Косая. Негармоничная. Такую в печь ставить нельзя, только позориться.
Артемка поднял на нее ясные глаза.
— Ба, а мама говорит, что некрасивых людей не бывает. Бывают нелюбимые.
Зинаида Петровна замерла. Она медленно повернулась и посмотрела на внука. Ее взгляд был долгим, изучающим, словно она пыталась разглядеть в его лице черты Ларисы и понять, как искоренить это чужеродное влияние.
— Твоя мама, Артемушка, много чего говорит, — произнесла она наконец, и в ее голосе прозвучал холод уральского железа. — Она просто оправдывает свою лень.
С того дня что-то изменилось окончательно. Зинаида Петровна перестала делать мелкие уколы. Она перешла к активным действиям. Начала звонить старым подругам, коллегам по комбинату. «Как там твоя Ирочка? Замуж не вышла? А фото есть?» «Слышала, у Семеновых дочка развелась? Красавица, говорят». Она собирала информацию, как когда-то собирала компромат для шефа. Методично, холодно, целеустремленно. Она искала идеальную деталь для своего идеального проекта. И вот, нашла. Целую коллекцию.
И теперь эти «варианты» лежали на столе между ней и сыном.
Антон медленно, один за другим, перевернул снимки лицевой стороной вниз.
— Мама, — его голос был ровным, но в нем звенела сталь, которую она сама в нем и воспитала. — Ты сейчас оскорбила мою жену. Мать твоего единственного внука.
— Я открываю тебе глаза! — всплеснула руками Зинаида. — Посмотри на себя в зеркало! Ты директор, у тебя перспективы! А рядом с тобой кто? Клуша! Она же тебя вниз тянет! В свое болото мещанское! Я помню, как твой отец… он тоже…
Она осеклась. Редкая тень сомнения мелькнула в ее глазах и тут же исчезла, поглощенная праведным гневом. Она никогда не говорила об отце в таком тоне. Их брак считался в кругу знакомых образцовым.
— Что отец? — нахмурился Антон.
— Ничего! — отрезала она. — Я о тебе пекусь! Я не хочу, чтобы ты повторил чужие ошибки. Чтобы через двадцать лет понял, что живешь не с той, а уже поздно. Посмотри, вот, — она снова ткнула пальцем в фото блондинки, — Вероника. Отец у нее в администрации города. Понимаешь, какие связи?
— Я понимаю только одно, — Антон встал. Он посмотрел на стеллаж, за которым скрывался ее керамический мир. На полке стояла последняя версия семейной скульптуры. Трещина шла прямо по женской фигурке, раскалывая ее пополам. — Ты всю жизнь пытаешься все контролировать. Мою учебу, мою работу. Теперь вот жену мне решила поменять, как деталь в механизме. Но люди — не глина, мама. Их нельзя просто размять и слепить заново, как тебе хочется.
— Я желаю тебе счастья! — выкрикнула Зинаида, ее лицо исказилось. Впервые за долгие годы она теряла свой знаменитый секретарский контроль.
— Нет. Ты желаешь себе покоя. Чтобы картинка в твоей голове совпала с реальностью. Чтобы все было идеально, правильно, как в отчете для директора. Но жизнь — это не отчет, мам. В ней есть Лариса. С ее лишними килограммами, с ее громким смехом и с ее дурацким мясом по-французски, которое обожает твой внук. И я люблю ее. Именно такой.
Он говорил спокойно, но каждое его слово било по ней сильнее, чем любой крик. Он не спорил, не ругался. Он выносил вердикт. Тот самый, окончательный, который она сама привыкла озвучивать другим от имени шефа.
— И знаешь что? — он сделал шаг к ней. — Она не толстая. Она уютная. И она не некрасивая. Она настоящая. В отличие от этих кукол, — он кивнул на фотографии, — и в отличие от твоих глиняных идолов, которые трескаются оттого, что в них нет жизни.
Зинаида Петровна смотрела на него так, будто видела впервые. Не свой успешный проект «Антон», а взрослого, чужого мужчину. В его глазах она видела не только любовь к жене, но и жалость. Жалость к ней, к Зинаиде. Это было невыносимо. Хуже любого оскорбления.
— Вон, — прошептала она пересохшими губами.
— Я уйду, мама. Но я хочу, чтобы ты поняла. Если ты еще раз позволишь себе сказать что-то подобное о Ларисе, ты больше не увидишь ни меня, ни Артема. Выбирай. Идеальная картинка в твоей голове или живой, неидеальный внук.
Он повернулся и пошел к двери. Не обернулся. Щелкнул замок.
Зинаида Петровна осталась одна в густеющей темноте. Тяжелый, влажный воздух перед дождем проникал в комнату, смешиваясь с запахом пыли и старой бумаги. Она сидела, не двигаясь, глядя на перевернутые фотографии. На обороте одной из них что-то было написано каллиграфическим почерком Марьи Степановны из планового: «Верочка, 28 лет, не замужем, очень хочет семью».
Она медленно поднялась, подошла к своему гончарному углу. Пальцы сами потянулись к расколотой фигурке. Она взяла ее в руки. Холодная, мертвая глина. Трещина была глубокой, непоправимой. С такой же непоправимой ясностью она вдруг вспомнила, как много лет назад ее муж, тихий Саша, принес ей букет полевых ромашек. А она отругала его: «Саша, ну что за веник? Не мог купить розы? Как у всех нормальных людей». Он тогда ничего не ответил, только улыбнулся как-то виновато. И больше никогда не дарил ей полевых цветов. Только розы по праздникам. Правильные, идеальные, бездушные.
Она сжала глиняную фигурку в кулаке. Острые края впились в ладонь. За окном крупными, тяжелыми каплями наконец-то хлынул дождь. Он барабанил по карнизу, по стеклу, по серому челябинскому асфальту, словно пытаясь смыть с этого сурового города многолетнюю пыль, усталость и одиночество. Но Зинаида Петровна знала — ничего он не смоет.
Она разжала кулак. На ладони остались красные вмятины и белая глиняная крошка, похожая на пепел. Снаружи шумел дождь. Внутри была оглушающая тишина. И в этой тишине она впервые за много лет почувствовала себя не контролером, не вершителем судеб, а просто старой, никому не нужной женщиной в пустой квартире, полной треснувших надежд. Фотографии на столе казались насмешкой. Ее личный, самый главный проект с оглушительным треском провалился. Обжиг не удался.