— Мам... я его видел.
Голос Станислава, обычно низкий и уверенный, прозвучал глухо, как будто пробиваясь сквозь вату. Анастасия оторвалась от сводной таблицы по фьючерсам на подсолнечник, которую доводила до ума ранним зимним утром. За окном выл ветер, бросая в стекло горсти колючего снега. Барнаул в такую погоду казался враждебным, серым, и только горячий кофе в кружке и ровные столбцы цифр на мониторе создавали иллюзию порядка.
Она обернулась. Сын стоял в коридоре, не сняв куртки. Снег таял на его темных волосах и ресницах. Рюкзак, обычно небрежно брошенный у двери, так и висел на одном плече, оттягивая его вниз. В свои двадцать лет Стас был точной, только более резкой и угловатой копией фотографии, что стояла на книжной полке. Фотографии его отца.
— Кого, милый? — спросила Анастасия, и сердце сделало неуклюжий, болезненный кувырок. Она уже знала.
— Его. Отца.
Слова упали в тишину кухни, нарушаемую лишь гудением ветра и тихим щелчком остывающего чайника. Двадцать лет она ждала этого момента и одновременно гнала его от себя, выстраивая вокруг своей тайны прочные стены из логики, работы и повседневных забот. Она, экономист в крупном агрохолдинге, привыкла просчитывать риски. Но этот риск был за пределами любых моделей прогнозирования.
— Стас, это невозможно, — ее голос был ровным, натренированным годами совещаний. — Ты же знаешь. Он погиб. В армии.
— Я видел его, — повторил сын, и в его глазах, обычно ясных, плескалась мутная смесь шока и неверия. — В «Марии-Ра» на Попова. Он покупал кефир и самый дешевый хлеб. Я сначала просто замер. Понимаешь? Он выглядит… старше. Уставший такой. Но это он. Тот же шрам на брови, как на фото. Я подошел. Спросил: «Вы Григорий?». Он посмотрел на меня так странно и сказал: «Да. А что?».
Анастасия вцепилась пальцами в столешницу. Холодный ламинат не приносил облегчения. В ушах зашумело, и столбцы цифр на экране поплыли, превращаясь в бессмысленные иероглифы. Ветер за окном взвыл с новой силой, будто пытаясь выломать раму. Прошлое, которое она так тщательно похоронила под толстым слоем снега и времени, возвращалось, врывалось в ее упорядоченную жизнь промозглым барнаульским сквозняком.
***
Двадцать два года назад барнаульское лето было щедрым и жарким. Воздух плавился над асфальтом проспекта Ленина, и даже в тени тополей было душно. Настя, тогда еще студентка эконома, пряталась от зноя в парке, пытаясь сосредоточиться на теории вероятностей. И тут появился он, Григорий. С гитарой, с растрепанной ветром челкой и глазами цвета грозового неба. Он не подошел, он просто материализовался рядом, сел на скамейку и заиграл что-то тихое, переливчатое.
Он не был похож ни на кого из ее знакомых, правильных мальчиков с экономического факультета, которые уже рассуждали о карьере и котировках. Гриша говорил о свободе, о путешествиях на Алтай с одним рюкзаком, о том, что настоящая жизнь — это не сидеть в душном кабинете. Он был художником без кисти, поэтом без стихов. Его главным талантом было очарование.
Анастасия, чья жизнь уже тогда подчинялась логике и планам, внезапно обнаружила, что все ее расчеты летят к черту. Она влюбилась безрассудно, как падают в Обь с обрывистого берега. Ее мама, Мария Андреевна, учительница с проницательным взглядом, качала головой. «Настенька, он как ветер в поле. Красиво, но дом из него не построишь».
Но Настя не слушала. Она была увлечена своей новой страстью — фотографией. Старенький «Зенит», подарок деда, стал ее способом остановить мгновение. И почти на всех ее пленках был он. Гриша на фоне заката над рекой. Гриша, смеющийся, с венком из одуванчиков на голове. Гриша, задумчиво смотрящий вдаль со ступеней старого речного вокзала. Она ловила его ракурсы, играла со светом, пытаясь запечатлеть, удержать его ускользающую суть. На этих фотографиях он был идеальным. Романтическим героем, сошедшим со страниц книги. Она кадрировала реальность, отсекая все, что не вписывалось в ее идеальную картину: его внезапные исчезновения на несколько дней, его нелюбовь к любым обязательствам, его пустые карманы и грандиозные, но всегда несбыточные планы.
Конфликт между ее прагматичной натурой и его хаотичной сущностью нарастал медленно. Она, уже подрабатывая помощником бухгалтера, пыталась составить для них бюджет. Он смеялся и рвал ее расчеты, говоря, что деньги — это пыль. Она говорила о необходимости закончить университет, найти стабильную работу. Он отвечал, что настоящие художники не мыслят такими категориями.
А потом она забеременела.
Новость, которая для нее стала центром новой вселенной, для него оказалась концом света. Радости в его глазах не было. Был страх. Паника. Он начал говорить, что не готов, что ему нужно «встать на ноги», что так не пойдет. А потом он пришел с блестящими глазами и новой идеей. Поехать на Север, на вахту. «Там бешеные деньги платят, Настюх! — говорил он, размахивая руками. — Я на полгодика. Вернусь — и все у нас будет. И квартира, и сыну нашему все самое лучшее куплю!»
Она поверила. Или заставила себя поверить. Провожала его на вокзале морозным ноябрьским утром. Он кутался в тонкую куртку, обещал писать каждый день. На прощание она вложила ему в руку маленькую фотографию в пластиковой рамке, ту самую, где они смеялись на берегу Оби.
Первый месяц он даже звонил пару раз с таксофона. Говорил, что тяжело, но он держится. Потом звонки прекратились. Письма не приходили. Деньги, которые он обещал высылать, так и не появились. Она осталась одна. Беременная, в городе, где слухи разлетаются быстрее ветра.
И тогда, в один из долгих, бесконечных зимних вечеров, в маленькой квартире с мамой, родился план. План спасения. Не себя — своего будущего ребенка. Мария Андреевна, глядя на исхудавшее лицо дочери, первая сказала это вслух: «Пусть лучше он будет героем, чем подлецом, дочка».
Так Григорий «ушел в армию». А через несколько месяцев пришло «извещение». Он «погиб при исполнении воинского долга» во время очередной контртеррористической операции на Кавказе. Это было проще. Почетнее. Это давало ее сыну, Станиславу, повод для гордости, а не для стыда. Она купила дешевую рамку, вставила туда одну из его самых удачных фотографий — ту, где он смотрит серьезно и мужественно, — и повесила на стену. Легенда была создана. И Анастасия начала в ней жить.
Двадцать лет она была матерью сына героя. Она с отличием окончила университет. Устроилась в небольшой агрофирме, которая за эти годы выросла в огромный холдинг. Ее ценили за острый ум, за способность видеть картину в целом, за холодный расчет. Ее жизнь стала крепостью, выстроенной из работы, заботы о сыне и матери. Она даже снова позволила себе влюбиться. Станислав, ее жених, был полной противоположностью Грише. Надежный, спокойный, работающий в той же компании начальником отдела логистики. Он знал ее историю, сочувствовал ей и никогда не задавал лишних вопросов. Она была почти счастлива. Почти.
Иногда, перебирая старые негативы, она натыкалась на его лицо. И каждый раз сердце сжималось от фантомной боли. Она не любила его больше. Та девушка, что делала эти снимки, давно умерла. Но образ, который она создала, жил. И теперь этот образ стоял перед ее сыном в дешевом супермаркете, покупая кефир по акции.
***
— Мама, ты мне врала. Всю жизнь.
Стас сидел на стуле, ссутулившись. Его лицо было бледным и злым. Шок сменился гневом — холодным, колючим, как барнаульский ветер.
Анастасия села напротив. Сил стоять не было. Она рассказала все. Про любовь, про страх, про стыд, про то, как в девяностые было страшно остаться одной с ребенком без отца. Она говорила ровно, как будто зачитывала годовой отчет, но каждое слово отзывалось в ней дрожью. Она не просила прощения. Она просто констатировала факты. Ее профессия научила ее этому. Эмоции — переменная, которая мешает анализу.
— И бабушка знала? — тихо спросил Стас.
Анастасия кивнула.
— Она хотела как лучше. Мы обе хотели.
— Лучше? — он горько усмехнулся. — Лучше было бы знать, что мой отец — просто трус, который нас бросил, чем двадцать лет носить цветы к выдуманной могиле! Я же… я в армию пойти хотел, как он. Чтобы быть достойным его.
Эти слова ударили сильнее любого обвинения. Ее ложь, созданная для защиты, пустила глубокие корни, сформировала его идеалы, его мечты.
— Где он живет? — спросил Стас. Голос его стал твердым.
— Я не знаю. И не хочу знать.
— А я хочу. Я нашел. Продавец сказала. Он живет тут недалеко, на окраине. В старой панельке. Поехали.
— Нет, — твердо сказала Анастасия. — Это твоя история, Стас. Не моя. Моя история с ним закончилась двадцать два года назад.
— Нет, мама. Это наша история. И если ты не поедешь со мной, я не знаю, смогу ли я когда-нибудь снова с тобой говорить.
Это был ультиматум. И она поняла, что у нее нет выбора. Ее тщательно выстроенный мир рушился, и единственное, что она могла сделать — это идти сквозь обломки до конца.
Они ехали молча. Ветер швырял на лобовое стекло мокрый снег, дворники с трудом справлялись. Город проплывал мимо — знакомые улицы, здания, все то, что составляло ее жизнь. Жизнь, построенную на лжи. Старый спальный район встретил их унылыми серыми девятиэтажками. Подъезд, куда привел их Стас, пах сыростью и кислыми щами. Лифт не работал. Они поднимались пешком на седьмой этаж. С каждым пролетом сердце Анастасии билось все глуше и медленнее.
Стас позвонил. За дверью, обитой потрескавшимся дерматином, послышались шаркающие шаги. Щелкнул замок.
Дверь открыл мужчина лет сорока пяти, но выглядевший старше. В выцветшей футболке, с сединой в неухоженных волосах. От него пахло дешевыми сигаретами и чем-то еще, затхлым. Но глаза… глаза были те же. Цвета грозового неба, только теперь в них не было ни огня, ни мечтательности. Лишь усталость и какое-то мутное безразличие. Шрам на брови, который на юношеском лице казался романтической деталью, теперь выглядел просто уродливой отметиной.
Он посмотрел на Стаса, потом перевел взгляд на Анастасию. И узнал. В его глазах на мгновение мелькнуло что-то похожее на испуг.
— Настя? — прохрипел он. — Ты…
— Здравствуй, Гриша, — ровно сказала она.
Он отступил вглубь квартиры, пропуская их. Внутри было тесно и неуютно. Старая мебель, горы какого-то хлама на балконе, липкий налет на кухонном столе. Это был не дом художника, а берлога сломленного человека.
— А это… — Григорий кивнул на Стаса, не решаясь спросить прямо.
— Это Станислав. Твой сын, — отрезал парень.
Григорий опустился на скрипучий диван. Он тер лоб, смотрел то на них, то в пол. Начал говорить что-то бессвязное. Про Север, где его обманули. Про то, как он потом мотался по городам, пытался начать свое дело, прогорел. Потерял ее адрес. Телефон. Что он часто думал о ней. Это была жалкая, неубедительная ложь, и все трое это понимали.
— Почему ты не искал нас? — спросил Стас. В его голосе не было сыновней обиды. Только холодное любопытство исследователя, изучающего странный, неприятный экспонат.
— Да как-то… жизнь закрутила, — промямлил Григорий. Он вдруг оживился, посмотрел на них с новым интересом. — А вы как? Хорошо живете? Ты, Настя, я слышал, большая начальница стала? И парень вон какой вырос. Крепкий.
Анастасия молчала, наблюдая за ним. В ней не было ни ненависти, ни жалости. Только пустота. Как будто она смотрела на выцветшую, испорченную фотографию. Образ, который она хранила в памяти, был ярким, живым. А реальность оказалась тусклой и грязной.
— А жених у тебя есть? — спросил вдруг Григорий с кривой ухмылкой. — Или место свободно? Могли бы попробовать сначала…
Это было так пошло, так предсказуемо, что Анастасия даже не разозлилась. Она просто почувствовала брезгливость.
— Слушайте, — Григорий подался вперед, его глаза заблестели знакомым, но теперь уже не очаровательным, а хищным блеском. — Раз уж мы нашлись… Может, поможете старому отцу на первых порах? Мне тут немного надо, на ноги встать. Долги отдать. А потом я, может, и пользу принесу…
В этот момент что-то щелкнуло. Стас встал. Его лицо окаменело. Он посмотрел на этого человека, который просил денег у сына, которого не видел двадцать лет, и в его взгляде было только презрение.
Анастасия тоже поднялась. Она достала из кармана телефон. Это был ее рабочий инструмент, ее связь с миром, ее фотокамера. Она навела объектив на Григория, съежившегося на продавленном диване на фоне ободранной стены. Она не пыталась поймать ракурс или свет. Она просто нажала на кнопку.
Щелчок затвора прозвучал в тишине оглушительно.
На экране появилось изображение. Не романтический герой. Не трагическая фигура. Просто потасканный, слабый мужчина в захламленной квартире. Правда. Резкая, неприглядная, как отчет о финансовых убытках.
Она посмотрела на снимок, потом на Григория.
— Нет, — сказала она тихо, но так, что каждое слово весило тонну. — Мы тебе ничего не должны.
Она взяла Стаса за руку. Его пальцы были ледяными, но он крепко сжал ее ладонь в ответ. Они развернулись и пошли к выходу, не оглядываясь.
Они вышли на улицу. Ветер все так же выл, но теперь он не казался враждебным. Он был просто ветром. Холодный, чистый воздух после спертой атмосферы квартиры пьянил. Тайна, которая душила ее двадцать лет, умерла. Миф был разрушен. Герой погиб по-настояшему, только что, на ее глазах, на седьмом этаже панельной девятиэтажки.
Домой они ехали в тишине. Но это была уже другая тишина. Не напряженная, а опустошенная. Освобождающая.
Войдя в свою светлую, чистую квартиру, Анастасия первым делом подошла к книжной полке. Она взяла в руки фотографию в рамке. Красивый, серьезный юноша смотрел на нее с укором. Она смотрела на него несколько секунд, а потом решительно сняла ее со стены.
Сев за компьютер, она открыла папку «Архив». Нашла отсканированные старые пленки. Вот он, Гриша, смеется. Вот он смотрит вдаль. Идеальные композиции, выверенный свет. Она выделила все файлы с его изображением. И нажала «Delete». Потом открыла галерею в телефоне, нашла тот, последний снимок, сделанный десять минут назад. Не удалила. Оставила. Как напоминание.
В кармане завибрировал телефон. «Станислав». Ее жених. Она глубоко вздохнула, выдыхая остатки прошлого, и ответила.
— Да, Андрей, — ее голос впервые за этот бесконечный день звучал спокойно и твердо. — Все в порядке. Я скоро буду. Просто нужно было закончить одно очень старое дело.