Вагон-плацкарт пах старым деревом, сладковатым чаем из термосов и пылью бесконечных дорог. За окном, словно на старой кинопленке, мелькали уральские леса, темнеющие в вечерних сумерках. Максим прижал лоб к прохладному стеклу, пытаясь унять пульсирующий в висках гнев. Каждый стук колес, отбивающий ритм «так-далеко-так-далеко», казался, насмехался над ним.
«Москва. Мать. Балерина». Слова крутились в голове, острые и колкие, как осколки стекла. Он сжал кулаки, чувствуя, как подступает к горлу знакомая за последние дни тошнотворная волна боли. Всего неделю назад его мир был прочным и понятным: работа, друзья, любимая тетя, которая была ему и матерью, и отцом. А теперь… Теперь тети Иры не было. А та, что осталась, та, что родила, оказалась чужим, далеким силуэтом на афише Большого театра.
— Эй, парень, не застревай там в окне, место-то свое займи, — раздался над ухом хриплый голос проводницы. — Билетик!
Максим вздрогнул, оторвавшись от стекла, и сунул руку в карман куртки. Билет был помят. Он ехал налегке, с одним рюкзаком, в котором болтались пара футболок, зубная щетка и желтая от времени, афиша с фотографией женщины, которая его родила. Единственная вещь, которую тетя Ира хранила все эти годы.
Пробравшись к своему месту, он швырнул рюкзак на верхнюю полку и тяжело рухнул на нижнюю, напротив пожилой женщины с огромной клетчатой сумкой. Она что-то жадно жевала, громко чавкая. Максим закрыл глаза, желая одного — чтобы все исчезли, чтобы остаться в одиночестве со своими мыслями.
Но одиночество не задалось. Щелкнула дверь купе, и послышался легкий, почти воздушный шаг. Максим машинально приоткрыл глаза.
В купе вошла невысокая, хрупкая девушка, в простом светло-бежевом пальто, с огромными, не по-детски серьезными глазами. В руках она бережно прижимала к себе старый, потрепанный саквояж, словно в нем было что-то очень хрупкое и ценное. Ее взгляд скользнул по Максиму, по чавкающей женщине, и в нем мелькнула такая бездонная, тихая печаль, что ему стало почти неловко от собственной угрюмости.
Девушка молча показала проводнице свой билет, указавший на верхнюю полку напротив Максима, и, извинившись тихим голосом, попросила помочь поднять саквояж. Максим, почти не думая, вскочил и взял его.
— Спасибо, — она едва слышно улыбнулась, и тень улыбки на миг осветила ее лицо. — Он тяжелый.
— Не за что, — буркнул парень и снова уткнулся в окно.
Поезд тронулся. В купе воцарилась тишина, нарушаемая лишь мерным постукиванием колес и скрипом вагона. Максим не мог уснуть. Мысли бились в голове, как пойманные птицы. Он встал, чтобы налить себе воды из кулера в конце коридора. Возвращаясь, увидел, что девушка тоже не спит. Она сидела на его месте и смотрела в черное заоконное зеркало.
— Мешаю? — хрипло спросил Максим.
— Нет, что Вы. Я просто… тоже не спится, — её голос был тихим, мелодичным.
Он сел напротив, на полку чавкающей женщины, теперь мирно похрапывавшей. Молчание затягивалось, но оно не было неловким. Казалось, они оба понимали, что у каждого на душе лежит камень.
— Долгая дорога, — наконец, сказала девушка, просто чтобы сказать что-то.
— Да уж, — отозвался Максим. — Целых сутки томиться в своих мыслях… не самая веселая перспектива.
— А у вас они веселые? Мысли? — спросила она, и в её глазах мелькнул искренний интерес.
Максим горько рассмеялся. Звук вышел грубым, резким.
—Очень. Прям праздник какой-то. Еду в Москву, чтобы в глаза посмотреть женщине, которая меня родила и бросила ради карьеры, представляете? Па-де-де важнее собственного ребенка.
Он выпалил это неожиданно для самого себя. Незнакомке. В ночном поезде. Но сдержаться не было сил. Горечь переполняла его и искала выхода.
— Очень жаль, что Вам пришлось испытать такую боль, — прошептала попутчица.
— Больно? — он снова засмеялся, уже беззвучно. — Это не то слово. Я всю жизнь думал, что знаю, кто я, откуда мои корни. А оказалось, что я вырос на чужой почве, как сорняк.
— Вы не сорняк, — её голос прозвучал вдруг твердо. — Вас воспитала другая женщина и она, наверное, любила Вас очень сильно, раз взяла и вырастила. Значит, вас любили дважды. И та, что родила, наверное… она тоже, по-своему…
— Не надо! — резко оборвал он. — Не надо её оправдывать. Я не для этого еду.
Он ждал осуждения, непонимания, но попутчица снова промолчала, дав ему успокоиться. Потом тихо сказала:
— Меня зовут Валя. Валентина.
— Максим.
— Знаете, Максим, — заговорила она снова, перебирая пальцами бахрому своего шарфика, — странно, но я Вас понимаю. Я тоже везу в Москву свою боль. Только моя — о прошлом, которое не отпускает. И о проклятии.
Он поднял на нее взгляд. «Проклятие»? Это слово звучало так архаично, так несуразно в устах этой молодой, хрупкой девушки.
— Какое еще проклятие?
— Буквальное, — Валентина горько улыбнулась. — Недавно умер мой папа. Я разбирала его вещи и нашла дневник… Он всю жизнь каялся в одном поступке. У него был старший брат, с которым они не общались всю жизнь. Из-за папы. После смерти их родителей, моих бабушки и дедушки, осталось наследство — драгоценности, картины… Моя бабушка была известной художницей. И мой отец… забрал все себе. Обманом, наверное, или подлогом каким-то. Он написал, что его брат, мой дядя, от всего отказался. А сам все присвоил.
Валя замолчала, глотая слезы. Максим слушал, затаив дыхание. Его собственная драма вдруг показалась ему частной, маленькой историей на фоне этой старинной семейной саги.
— И что же проклятие?
— Жена старшего брата отца, моя тетя, которую я никогда не видела… Когда все раскрылось, она при всех сказала: «Твой проклятый род оборвется, как гнилая нить!». И знаете, Максим? Это похоже на правду. У моего отца от первого брака есть две взрослые дочери — мои сестры. Вере уже пятьдесят, Наде — сорок. Детей у них нет. Совсем. Ни у кого. А мне… мне двадцать пять. Я родилась поздно, от второго брата папы. И я так боюсь… — ее голос дрогнул, — я боюсь остаться одной. Боюсь, что это проклятие коснется и меня, что я никогда не буду матерью. Никогда не узнаю, каково это — любить своего ребенка.
Она заплакала. Тихо, по-девичьи, вытирая слезы уголком ладони. Максим не знал, что сказать. Его собственный гнев куда-то ушел, растворился в её тихой, безмолвной грусти. Он протянул ей свою бутылку с водой.
— Вот так история, — выдохнул он. — А ты куда едешь? Зачем тебе это наследство?
— В этом саквояже, — она кивнула на полку, — все, что осталось от бабушкиного наследства. Все драгоценности и несколько картин. Я везу это в Москву, своей тете, вдове дяди. Я не знаю, жива ли она, не знаю, примет ли. Но я должна попросить прощения. За отца. Может быть, это как-то снимет проклятие… Хотя я и сама понимаю, что звучит это как сказка для дурочки.
— Не звучит, — неожиданно для себя сказал Максим. — Понимаешь, Валя, я сегодня весь день сидел и злился на весь мир. Мне казалось, что моя боль — самая сильная, самая важная. А ты… ты везешь чужую вину и пытаешься все исправить.
Он помолчал, глядя на ее заплаканное, но удивительно светлое лицо.
— А знаешь, что мне тетя Ира перед смертью сказала? «Макс, не копи в себе злобу. Она сожжет тебя изнутри, и от тебя пепел останется. Иди и спроси». Я ехал, чтобы обвинять. А теперь думаю… Может, и мне нужно не обвинять, а спросить? Просто спросить «почему?».
Валя снова улыбнулась, и на этот раз улыбка была чуть ярче.
— Давайте спросим вместе. Я — у тети, вы — у мамы.
За окном уже начинал рассеиваться предрассветный туман, уступая место бледно-розовой полоске зари. Длинная ночь подходила к концу. Двое одиноких людей, случайно встретившихся в дороге, сидели друг напротив друга, и их одиночество, казалось, понемногу таяло, уступая место странному, новому чувству — чувству, что ты не один со своей бедой.
— Знаешь что, Валя? — сказал Максим. — Давай не будем расставаться в Москве. Давай я помогу тебе найти твою тетю. А ты… ты поможешь мне найти в себе силы не наорать на мою мать, а просто поговорить.
Валентина посмотрела на него — на крупного, сильного парня с уральской закалкой и ранимой душой ребенка — и кивнула.
— Давайте. Договорились.
В купе пробился первый луч утреннего солнца. Он упал на старый саквояж и на их руки, лежавшие на столике совсем близко друг к другу. Казалось, дорога в Москву была уже не концом чего-то, а самым началом долгого пути к прощению, правде и, возможно, чему-то еще более важному.
Москва встретила приезжих грохотом, суетой и слепящим утренним солнцем, отражающимся в бесчисленных стеклах высоток. Максим, выйдя на перрон, на мгновение опешил от этой какофонии звуков и запахов. Он чувствовал себя маленьким и потерянным, как песчинка в бурном потоке. Рюкзак за спиной вдруг показался непосильной тяжестью.
— Ну что, — тихо сказала Валя, стоя рядом и крепче прижимая к груди свой саквояж. — Поехали?
Они сели в первую попавшуюся такси. Максим, запинаясь, назвал адрес, который выучил наизусть: престижное хореографическое училище, где, по словам тети Иры, его мать не только жила в служебной квартире, но и преподавала молодым дарованиям. Он представлял себе величественное здание с колоннами, ухоженный парк, за которым следят дворники в белых халатах. Он готовился к этой картине, к этому образу успешной, состоявшейся женщины, ради которой он был всего лишь досадной помехой.
Таксист, бормоча что-то под нос, довез их до указанного места и, получив деньги, рванул с места, оставив их на пустынной улице перед… стройплощадкой.
Максим замер. Вместо дворца искусств перед ними возвышался старый, некогда прекрасный особняк, теперь закованный в строительные леса. Окна были зияющими черными дырами, с балконов свисали клочья полиэтилена, а у входа висело объявление: «Реконструкция. Проход закрыт».
— Не может быть, — прошептал Максим, ощущая, как почва уходит из-под ног. — Она дала не тот адрес? Нет, не могла…
— Подожди, — Валя тронула его за локоть. — Давай спросим у людей.
Напротив, на скамейке, грелась на солнышке пожилая женщина с сумкой-тележкой. Валя, сделав глубокий вдох, подошла к ней.
— Простите, Вы не подскажете… Здесь же было хореографическое училище? А Мария Громова… она здесь преподавала? Вы не знаете, куда все переехали?
Женщина подняла на нее уставшие глаза, потом посмотрела на Максима, стоявшего в ступоре.
— Училище-то год как на реконструкцию закрыли, всех по другим филиалам раскидали, — буркнула она. — А Громова… Вы родственники, что ли?
Сердце Максима екнуло. Он кивнул, не в силах вымолвить слово.
— Тогда вам не в училище, — женщина покачала головой, и в ее глазах мелькнула жалость. — Ее туда уже давно не брали. Как она с ногами-то своими… Она в Доме ветеранов сцены. Уже лет пять, наверное, там. Беда с ней, грех…
«Дом ветеранов сцены» — Эти слова прозвучали для Максима как приговор. Все его представления рухнули в одно мгновение. Не было ни роскоши, ни славы, ни высокомерия. Была какая-то старая, больная женщина в приюте для престарелых.
— Спасибо Вам, — тихо сказала Валя и взяла Максима под руку. Он был бледен как полотно.
— Макс, держись. Поедем.
Молодые люди молча ехали в другом такси. Максим смотрел в окно, но уже ничего не видел. Его гнев, который горел в нем все эти дни, как уголь, вдруг начал остывать, оставляя после себя щемящую, холодную пустоту. Он готовился к бою, к битве с сильным и жестоким противником, а ехал в дом милосердия.
Дом ветеранов сцены оказался уютным, но старым кирпичным зданием, похожим на санаторий советских времен. Пахло антисептиком, лекарствами, едой и слабым ароматом духов, не могущим перебить больничный дух.
Пожилая медсестра, проверив их паспорта и выслушав сбивчивые объяснения Вали о «дальней родне», проводила их длинным, выцветшим коридором.
— Мария Николаевна у нас в 312-й, — сказала медик, и в её голосе звучала неподдельная нежность. — Комнатка у нее маленькая, но тёплая, светлая. Она сейчас, наверное, у окна сидит. Только Вы ее не пугайте, ладно? Она очень слабая.
Приезжие остановились у двери с номером 312. Максим замер, чувствуя, как колотится сердце. Он боялся этого момента больше всего на свете.
— Я… я не могу, — прошептал он Вале.
— Можешь, — она крепко сжала его руку. — Я с тобой.
Он толкнул дверь.
Комнатка и правда была маленькой. У окна в кресле-качалке сидела женщина. Она была худая, почти прозрачная, укутанная в простой вязаный плед. Ее руки, лежавшие на коленях, были искривлены и скрючены уродливыми узлами — страшными следами артрита.
Женщина смотрела в окно на голые ветки деревьев, и её профиль, несмотря на болезнь и возраст, еще хранил следы былой, строгой красоты.
Услышав скрип двери, она медленно, с трудом повернула голову. Глаза ее были большими, очень светлыми и невероятно усталыми.
— Кто тут? — голос был тихим, хриплым.
Максим сделал шаг вперед. Он не знал, что сказать. Все заготовленные речи, полные гнева и упреков, разом испарились.
— Я… Максим, — выдавил он. — Из Свердловска. Меня тетя … Ирина… растила.
— Максим? — она попыталась встать, опираясь на подлокотники своими изуродованными руками. Плед соскользнул на пол. Бывшая прима-балерина не стала оправдываться, не стала рассказывать о своей карьере. Она, вдруг собрав последние силы…
«Секретики» канала.
Интересно Ваше мнение, а лучшее поощрение лайк, подписка и поддержка ;)