Подруги мои, не раз говорил и повторю: бабские иллюзии — вещь коварная. Мужики грешат своими — «возьму кредит и стану королём парковки», — женщины своими — «уеду в город и буду пить латте, как в кино». И вот между этими двумя мечтами где-то живёт реальность: корова, огород, ребёнок и мужчина с мозолями. История про Глеба и Анфису — из разряда «вроде смешно, а если вслушаться — вовсе не анекдот». Я расскажу, как одна записка разрушила семью, как трактор так и не купили, и почему блины по утрам — не бедность, а признак ума.
Записка как пощёчина
Глеб вошёл в дом и сразу понял: что-то не то. Тишина не деревенская — не та, что слышно, как на печи «чмок» делает закипающее молоко. Тишина пустая, как в квартире после ремонта, когда мебель ещё не поставили. На столе — бумажка, сложенная пополам. Почерк у Анфисы всегда был как у школьницы, которая списывает на бегу: буквы прыгают, хвостики утекают за строчку.
«Забрала деньги, считаю честно заработанными за годы брака», — прочитал Глеб вслух, как будто от этого смысл станет приличнее.
Я, Борис, тут не удержусь от комментария: «Честно? Ага. Честно — это когда доишь корову, а не мужика. Когда ребёнка ночью качаешь, а не счёт в банке. Когда “мы” — не слово для тостов, а режим в сутках».
На подоконнике висела сумка, где обычно лежали документы, — карман вывернут, словно кто-то поспешно проверял, не забыто ли ещё что-нибудь ценное. В спальне смятое одеяло, в коридоре — пустой крючок: её пальто исчезло. И тишина эта — не деревенская, повторюсь. Это тишина предательства.
— Петровна! — крикнул Глеб, и только тогда из комнаты вышла старуха, маленькая, прямая, как гвоздик. Прасковья Петровна — бабка Анфисы, та самая, которая когда-то привела девчонку «на смотрины» и громко сказала: «Жалко её. Возьми, Глеб, не пропадёт девка с тобой».
— Я тут, — сказала старуха. — Записку читнул?
— Читнул, — буркнул Глеб.
— Ну и… держись, мил-человек. Дурь она, эта городская мечта.
Глеб сел на табурет, уткнулся лицом в ладони. Денег в шкафу не было — тех самых «на трактор». И Мишки — не было. Это резануло сильнее записки. Шестилетний, драчливый, смешливый Мишка — сын Анфисы «от одного идиота» (так говорила бабка, не смущаясь) — жил у них, как свой. «Папка» у него — Глеб: кто ночью вставал, тот и отец. И вот — пустая детская кровать, плюшевый зайчик на боку, как после драки.
«Забрала деньги, считаю честно заработанными…» — крутилось в голове. Знаете, в такие моменты мужчины мыслями распадаются на две части. Одна — злость: «Да как она смела?» Вторая — обида: «А я разве мало давал?» И над всем — тупая, непривычная пустота.
Откуда она взялась: платьице, трещащее по швам
Анфису Глеб увидел первый раз на сельской ярмарке. Не то чтобы он был охотник до красавиц — работяга, смеяться любит, выпить по праздникам, корове хвост крутит, когда та буянит. А тут — девчонка, как из журнала «Работница» на последний разворот: платьице обтягивает всё, что Бог выдал, коса под кардиганом, глаза, в которых смесь — стыд, голод и желание жить лучше.
— Глеб, — сказала на следующий день Прасковья Петровна, пришла в хату без стука, — берёшь? Девка у меня одна, родня — бедность. У неё мальчонка есть, Мишка. Откуда — не твоё дело. Жалко их.
Глеб не был святой. Он просто не умел проходить мимо. Взял в дом и девчонку, и ребёнка, и бабку — сковородка три вечера на троих гремела, а гвозди в двери вошли так, будто их ждали.
Поначалу всё было ладно. Анфиса старалась: и сметану соберёт, и бельё вывесит, и Мишку обнимет так, что у пацана уши краснеют от счастья. Глеб ловил себя на мысли: «Ну, вот же оно — невеста». Бабка, правда, бурчала: «Гляди, кудри у неё не для платка, а для витрины». Не сразу понял, о чём она.
Городская мечта
Три года Анфиса мурыжила Глеба разговорами о городе. Это особый жанр: когда человек живёт одним, а мыслями — совершенно в другом. Сидят вечером за столом, Мишка пустил машину под стол, Петровна клюёт носом над «ЗОЖ», а Анфиса водит пальцем по экрану телефона:
— Смотри, кафе. Стеклянные витрины, люди сидят, кофе в стаканчиках, торты без дрожжей. Я б там работала: фартук, касса, музыка тиха. Народ туда приличный ходит.
— Кофе я не люблю, — честно говорил Глеб. — И музыку тихую не люблю. А трактор купим — будет польза. Пашню расширим. Соседям пахать будем — поднимемся.
И вот вам ремарка от меня: да, где трактор, а где латте с пенкой. Но, подруги мои, поймите и Глеба, и Анфису. Для него трактор — мечта не про железо, а про самостоятельность. Для неё латте — мечта не про кофейную пену, а про возможность выйти из сарая в зал с кондиционером и «добрый день» вместо «опять ты».
Только мечты надо согласовывать. А они не согласовали. Анфиса изматывала его, Глеб упирался. И чем больше он упирался, тем ярче становилась её «городская картинка». Она подписалась на блоги девчонок «из нашего», которые «перебрались в город и теперь имеют всё». Вечером читала комментарии, вздыхала и клала телефон экраном вниз, будто от этого телефон станет деревенским.
Побег: взяла деньги и ребёнка
Всё случилось просто. Глеб продавал в тот день телёнка — выручка пошла в конверт, конверт — на полку у икон, как водится. На трактор собрано было половина, и эта половина согревала его, как слово «скоро». Он ушёл к соседу просчитаться за сено, вернулся — полка пустая. И дышать стало пусто. В спальне — нет её платья, в прихожей — нет её сапог. У Мишки на кровати — пусто. На столе — записка. Петровна, как выяснилось, ничего не знала. Она только пожала плечами и сказала: «Жила в бедности — вот и в богатство побежала. Сытость быстро входить умеет, а выходить — очень медленно».
— А Мишка? — спросил Глеб в пустоту. — Отца не видел, а меня — было. Зачем…
— Чтоб ты за ней побежал, — сухо сказала бабка. — Не беги. Кто бежит за городом, тот не видит ни поля, ни дома.
Глеб не побежал. Не потому, что гордый. Потому что понял: догонять придётся не одну Анфису — её мечту. А с мечтами бегают по кругу. Он позвонил в соседнюю деревню, в такси вызвал — вдруг уезжали вместе с кем-то — нет, никто не видел. Залез в её сообщения — «заблокирован». И лёг спать. Это не сила — это выживание.
Возвращение Мишки: посылка из города
Через неделю в дом позвонили. На пороге — водитель автобуса, уставший, злой. За руку — Мишка, нос сопливый, глаза сухие — плакать выжато. Водитель сунул пакет:
— Передали. «Я в городе устроюсь — заберу». Мальца — вам.
В пакете — три футболки, две пары трусов, шоколадка и записка короткая: «Вернусь, когда будет работа. Не мешайте мне строить жизнь». Подписано: «А.».
— Папка, — сказал Мишка хрипло. — Я к тебе.
Глеб крепко обнял пацана. И вот тут решил — нет, не трактор. Новая задача: из этого многострадального мальчишки сделать человека, который не станет бегать за витринами. А трактор — подождёт. Поле от него никуда не уедет, в отличие от людей.
Прасковья Петровна стала хозяйничать всерьёз. Да, та самая «бабка, которая ходит как хозяйка». Иногда это утомляет, я вас понимаю. Но у неё хозяйничанье — не власть, а ответственность. Она варила щи «как в моё время», ворчала на Глеба, что «слишком мягкий», хвалила Мишку за «крепкие пальцы — будет столяром или трактористом, посмотрим», и каждый вечер плотно закрывала на ночь все щеколды — будто от дурных мыслей.
Петровна: маленькая, но командир
— Ты не удержал бы её, — сказала однажды бабка. Сидели у окна: Глеб чинил табурет, Мишка читал «Фантазёров», бабка перебирала бобы.
— Я и не удерживал, — честно ответил Глеб. — Не хотел держать насильно. Хотел — уговорить.
— Уговаривать надо козу к огороду, — сухо заметила Прасковья. — Женщину уговаривать — занятие для тех, у кого времени много. А у нас — огород.
— Ну, — вздохнул Глеб, — не хватило бороды и зарплаты удержать такую ракету на витрину. Она ж в кафешке мечтала сидеть, а не коров доить.
— И чего плохого — коров доить? — прищурилась бабка. — Коровы, мил-человек, как люди. Только честнее. И дешевле обходятся.
Сарказм бабки — это не злость, это щит от глупости. Её фразы — как иголки: кольнут, зато запомнишь, где тонко. И ещё заметка: сильные старики — редкость и счастье. Они не дают вам врать себе. Не потому, что «злые», а потому, что уже всё видели.
Людмила: попытка №2
Глеб долго без женщины не протянул — не из-за «постирушки», а потому что дом без мягкого голоса — как машина без масла. Соседка припасла кандидатуру: Людмила, почтальонша, тридцать восемь, сухая, строгая, без «интернетов», за то с рассудком.
— Вот с такой хоть порядок будет, — подумал Глеб. — Без этих ваших кафешек и латте.
Людмила вошла в дом как ветер дисциплины. Поставила опоздавшие кружки на место, покрывало натянула по нитке, на холодильнике повесила расписание: «подъём — 7:00, уроки — 16:00, спать — 21:00». Всё правильно. Только не живое.
— Миш, — сказала она с улыбкой, — теперь у нас будет режимик.
— У нас был режим, — ответил Мишка серьёзно. — Папка говорил: «Сначала поешь, потом мультик».
— Это не режим, это слабость, — отрезала Людмила.
Через неделю Мишка сказал фразу, которую взрослые часто недооценивают:
— Хочу к папке. А тётку — гоните.
Дети редко врут. У них нюх на «свой — чужой» острее, чем у нас. И Глеб услышал. Не хлопнул дверью, не устроил сцену, не уколол. Просто сказал Людмиле честно:
— Ты хорошая. Только у нас тут — не казарма. У нас семья. Семью как коробку не складывают по углам. И ещё — я ему отец. Хоть и не родной по бумажке. А ты — ему никто. И мне пока тоже. Прости.
Людмила ушла без обид — может, внутри и кипела. Но умная — поняла: чужое — чужое. А Глеб убедился в важном: порядок — это не когда все ходят строем, а когда всем тепло.
Город напоминает о себе
Анфиса через полгода объявилась звонком. Голос — как сквозь сито: тонкий, раздражённый.
— Как Мишка?
— Нормально. Мы растём.
— Я… тут… подумываю забрать.
— Куда?
— Я устроилась… у знакомых. Кафе…
Глеб слушал и вспоминал трактор — как ту обещанную жизнь, которая всегда «скоро». Спросил тихо:
— Ты обустроилась? Съёмной хватит?
— Ну… я как бы на диване у девочки, но это временно. Потом…
— Потом — это не для ребёнка, — сказал он. — Если захочешь общаться — приезжай. Если хочешь забрать — докажи, что есть где жить. Без «потом».
Повисла тишина, глухая, как мокрая ткань.
— Ты меня всегда не уважал, — выпалила Анфиса. — Ты считал, что я ничего не умею!
— Я считал, что жизнь — не витрина, — ответил Глеб. — И что за витриной кто-то моет пол. Ты не тот человек, кто любит мыть пол.
Бросила трубку. Бабка покачала головой:
— Сказал правильно. Только не жди, что поймёт.
Маленькая большая победа
Мишка начал ходить в спортивную секцию. Сначала — просто «губу закатать», потом — втянулся. Пальцы крепкие, как бабка сказала. Тренер похвалил: «Будет толк». Глеб сидел на лавочке в спортзале и смотрел, как пацан бегает «змейкой», как пропускает один мяч и тут же ловит второй. Это и есть «мужское счастье» — не огромные победы, а вот такие бытовые маленькие «получилось».
Прасковья Петровна в это время пекла блины. Утром дом пах молоком и сковородой. И в этом моменте, подруги мои, больше любви, чем в сто «фотосессий у витрины». Потому что любовь — это когда трое встают на кухне и спорят, кому сахар, а кому сметану.
Соседка одна сказала как-то:
— Глеб, ну ты подкаблучник: бабку держишь, мальца чужого. Без бабы справляешься.
— Зато блины со сметаной у меня дома, — улыбнулся он. — А не кофе из бумажного стаканчика на бегу. И сын рядом. Хоть и неродной по графе. А свобода — моя жена теперь. От дурочек с мечтами.
Сарказм? Да. Но в нём — не злость, а усталость. Мужчинам иногда приходится говорить резко, чтобы не расплакаться. Истинная слабость — не слёзы. Истинная слабость — соглашаться на чужую глупость ради тишины.
Земля и руки: вместо латте
Глеб к трактору всё-таки вернулся — но позже, чем планировал. Договорился с соседом: «пополам». Купили старьё — «Беларус» подуставший, но живой. Ночами ковырялись, как хирурги на кухне: гайка, ключ, лампа, ругательство тихое, бабка приносит чай, Мишка с фонариком держит «на». Когда трактор завёлся, рев был такой радостный, что собака на улице завыла не от страха, а от солидарности.
— Слышишь? — сказал Глеб Мишке. — Это мужской голос. Не крик, не понты. Это звук работы.
— Мне нравится, — сказал Мишка. — У него внутри как сердце.
Знаете, мужчины редко говорят «люблю», когда речь о железе. Они говорят: «слушай» — и это то же самое.
Анфиса возвращается — но не туда
В конце следующей весны в деревню приехала Анфиса. В одежде городского приличия: платье в мелкий цветочек, кроссовки «белые, но уже не очень», волосы собраны, на лице — усталость с глянцем. Вошла в двор робко, как будто стесняется. Мишка выбежал, посмотрел на неё, как на далёкую звезду, и не побежал. Это был знак.
— Я… приехала, — сказала Анфиса. — Поздороваться. И… Посмотреть Мишку.
— Смотри, — сказал Глеб.
Сели на лавке. Она посмотрела на Т-образные следы шин во дворе, на верёвку с выстиранными футболками, на бабку, которая аккуратно вынимала из печи горшок.
— У вас тут… по-старому, — пробормотала. — А в городе…
— В городе — другая жизнь, — не спорил Глеб. — Только эта — наша.
— Я… Нужны деньги. Я устроилась, но на первое время…
— Нет, — сказал Глеб спокойно. — Я трачу на Мишку. На корову. На дом. Тебе помогал все эти годы — ты забрала деньги и уехала. Сейчас — нет. Хочешь — помириться с сыном. Со мной — не обязательно.
Анфиса посмотрела на Мишку. Сын сидел на крыльце и мастерил что-то из старой проволоки — игрушечную машинку, кажется. Ни слёз, ни радости. Тихий мальчик, который перестал ждать чудес. Она опустила взгляд, прошептала «ладно» и ушла. Было жаль? Конечно. Любая чужая глупость жалко выглядит изнутри.
Праздник без фейерверков
Осенью устроили праздник — день рождения Мишки. Собрались соседи, тренер, учительница, приходили ребята из секции. На столе — салаты «как у людей», котлеты «как в детстве», блины, варенье, компот. Петровна сидела у торта и командовала: «Это младшим, это старшим, это спортсменам — побольше».
— Папка, — сказал Мишка, когда все разошлись, — можно я тебя буду так всегда звать?
— А я тебе разве не папка? — удивился Глеб.
— Ты — папка по-настоящему. Я просто раньше думал, что папка — тот, кто родил. А теперь знаю: папка — тот, кто прикрутил колёса.
Я, Борис, умилился. Да, мне тоже иногда хочется взвыть под луной от таких слов. Простых, без юристов. Жизнь сложная, а счастье — вот оно: в реплике, которую ребёнок не прочитал в книжке, а придумал сам.
Итог
Соседи всё ещё шепчутся: «Подкаблучник, тёщу держит». Глеб на это ворчит, но улыбается:
— Пусть шепчутся. Зато у меня блины со сметаной в доме, а не кофе из бумажного стаканчика, чтобы показаться кому-то. И сын рядом — хоть и неродной. И бабка — хоть и с характером. Знаете, что страшнее всего? Жить с чужими мечтами в голове. Я выкинул. Теперь у меня — свои. Маленькие, но ходят на своих ногах.
И да, трактор купили «пополам», но в душе он — целиком Глебов. Не потому, что железо, а потому, что этот звук теперь означает «мы справимся».
Мораль? Простая, как деревенская скатерть. Мужик без трактора — не беда, если у него есть блины и пацан, который говорит «папка». Женщина без латте — не беда, если у неё есть голова, которая умеет считать не только «сумму на платье», но и «что потеряю, если уйду». Беда — когда жадность и тупость заходят в дом под видом «мечты». Тогда остаётся только закрыть щеколды и ждать, пока ветер выдует дурь.
Вот такие дела, подруги мои. Подписывайтесь на канал — будем и дальше чинить сломанные судьбы и разбирать запутанные истории. Ваши комментарии читаю все, на толковые отвечаю. Лайки тоже не забывайте — они для меня как хорошие отзывы о работе. С уважением, Борис Левин.