С самого утра сердце Ульяны никак не находило покоя. Казалось бы — выходной. Ни звонков с работы, ни срочных поручений, ни утренней гонки по привычному маршруту «кухня—ванная—автобус». Можно было бы понежиться под тёплым одеялом, потянуться, как в детстве, бездумно вглядываясь в мягкий свет, сочившийся сквозь занавески. Но покоя не было. Грудь будто сдавливало невидимой ладонью. Ульяна лежала, глядя в потолок, и прислушивалась к собственным ощущениям. День должен был быть светлым и тихим — ни одного повода для тревоги, ни одного чёрного предзнаменования. А внутри — будто камень. Нестерпимо тяжёлый, он давил, словно предупреждая о чём-то, что ещё не случилось, но уже притаилось где-то рядом.
Она поднялась, не выдержав, и медленно прошла по квартире. Из комнаты — на кухню, с кухни — обратно, будто пытаясь отыскать место, где тягостное чувство отпустит хоть на миг. Но легче не становилось. Даже мелькнула досадливая мысль: зачем отказалась от подработки? Накануне ей предлагали взять срочный заказ, да ещё с двойной оплатой — прекрасный повод занять руки и отвлечь голову. Но она, по доброй привычке, заранее пообещала Борису провести этот день вместе. Отказываться теперь было бы некрасиво, а, может, и обидно для него.
Она автоматически включила чайник, достала из буфета любимую кружку. Сварила ароматный кофе, но, едва налив его, оставила на столе. Чёрная поверхность напитка медленно покрывалась тонкой мутной плёнкой — кофе остыл, так и не дождавшись первого глотка. Ульяна взяла с полки книгу, раскрыла на случайной странице, но буквы упрямо сливались в чёрные полосы. Смысл ускользал, строчки не задерживались в сознании.
Горло стянула сухость. В груди всё жгло, словно там, в самом сердце, притаилась беда: ещё не случившаяся, но уже ощутимо близкая, готовая в любой момент шагнуть навстречу.
Ульяна невольно потянулась к телефону. Пальцы сами нашли знакомый номер. Дочь, Оля, сейчас проходит практику от института. «Может быть, с ней что-то случилось?» — мысль, тонкая, как острие иглы, кольнула неожиданно больно.
— Мам, привет! — голос дочери был звонкий, лёгкий, как весенний ручеёк. — У нас тут всё отлично! Сегодня вообще короткий день. Ты как?
— Всё… нормально, — Ульяна выдохнула, стараясь не выдать напряжения. — Просто решила узнать, как у тебя дела.
— Да чудесно всё. После обеда у нас музей по плану, ты же помнишь, как я мечтала там побывать?
— Конечно помню. Здорово, — Ульяна с трудом заставила себя улыбнуться. — Удачи тебе, Олечка.
— И тебе! Обнимаю!
Ульяна положила трубку, но тревога не ушла окончательно.
Мысли сами собой вернулись к Борису. Сколько лет они знали друг друга? Ульяна на миг зажмурилась, пытаясь вспомнить: кажется, с тех самых пор, как Оля впервые переступила порог школы с огромным, почти в половину себя, букетом хризантем.
Борис жил по соседству, работал в местном ЖЭКе. Руки — золотые, сердце — доброе. Мог и кран починить, и совет дельный дать, и просто выслушать.
Поначалу всё складывалось как-то само собой: то встретит их с Олей у школьных ворот, то вечером заедет лампу поменять или помочь с заевшей дверцей шкафа. Казалось, его присутствие вплеталось в их жизнь так естественно, будто он всегда был частью этого маленького мира. И вот уже годы пролетели, а Борис по-прежнему рядом. Не навязывается, не требует, не ждёт благодарности. Просто есть.
Они часто выбирались за город вместе — то втроём, с Олей, то вдвоём. Пару раз даже ездили в отпуск на море и в горы: запах хвои, вечерние костры, тихие разговоры под звёздным небом. В такие дни Ульяна почти забывала, что её жизнь когда-то раскололась на «до» и «после», что за лёгкими шутками и улыбками прячется старый, не до конца затянувшийся шрам.
Борис не раз — по-мужски сдержанно, без лишних фраз — пробовал осторожно коснуться этой грани. «Уля, может, пора нам стать семьёй?» — говорил он. И каждый раз она уводила разговор в другую сторону. Не потому, что Борис был ей неприятен, наоборот. С ним было так спокойно, словно укрылся тёплым пледом в ненастный вечер. Но в сердце всё ещё жила память о муже. Жила не как боль, а как нежная, не отпускающая тень: его смех, его привычка слегка подмигивать, когда шутил, его руки, когда-то уверенно державшие её ладонь. И каждый раз, когда Борис произносил такие слова, Ульяна чувствовала, будто предаст того, кто когда-то шёл с ней рядом, строил планы, обещал будущее, которого уже не будет.
— Мам, — не раз говорила Оля, с какой-то взрослой прямотой, — нельзя всю жизнь жить только воспоминаниями. Папа бы хотел, чтобы ты была счастлива.
Ульяна в ответ лишь качала головой, отводя взгляд. Как объяснить дочери, что это не так просто?
А теперь тревога накатывала с новой силой. Казалось, даже Борис, со своей мягкой выдержкой, может однажды устать ждать. Сколько можно терпеливо стоять рядом, не требуя ничего? Может, в нём тоже живёт усталость, тихая и горькая, о которой он молчит, чтобы её не ранить? И что тогда?
Ульяна так привыкла к его присутствию, к его тихой уверенности, к голосу, который умел убаюкать самые колючие страхи, что не могла представить свою жизнь без этого тихого, надёжного тепла.
И вдруг кольнула мысль: а если именно об этом он сегодня хочет поговорить? Мол, пора, Уля, или решайся, или прощай. Сердце её болезненно дрогнуло. Руки стали чуть холоднее, как после внезапного сквозняка. Тревога, вместо того чтобы рассеяться, напротив, набрала силу, и сердце забилось быстрее, отбивая неуверенный, сбивчивый ритм, словно предчувствуя, что именно сегодня состоится разговор, от которого уже не спрячешься.
Борис, как обычно, подъехал ровно в назначенное время — ни минутой позже. Его старенький, но ухоженный автомобиль блеснул вычищенными боками в мягком, чуть приглушённом осеннем свете. Увидев её, Борис выскочил из машины и привычно распахнул перед ней дверцу. Эта чуть старомодная, но неизменно трогательная галантность всякий раз заставляла Ульяну невольно улыбаться.
— Ну что, Улечка, готова к выезду? — в его голосе звучала мягкая, привычная хрипотца.
— Готова, — отозвалась она, стараясь, чтобы в голосе не проскользнула утренняя тревога.
И вот уже автомобиль мягко скользил по осенним улицам. Дорога за город тянулась, словно длинная лента — то скрываясь в ржаво-золотых кронах, то вновь открываясь к небу, светлому и прозрачному.
Борис, словно знал, что ей нужно именно это — непринуждённая беседа, — рассказывал вполголоса о том, как на днях помогал соседу чинить крышу, как на работе затеяли новый проект. Ульяна слушала вполуха, чувствуя, как её тревога будто растворяется в звуке его голоса и мерном гуле мотора.
Лес встретил их тонким хвойным ароматом. Они нашли небольшую поляну, где мягкая трава ещё держала последние тёплые лучи. Борис ловко разжёг небольшой костёр, в воздух поднялся лёгкий дымок, пахнущий свежей щепой и терпкой корой. Он расстелил на траве клетчатый плед, достал из корзины бутерброды, налил из термоса крепкий, пахнущий бергамотом чай.
Разговоры текли лениво и легко — про то, что бензин снова подорожал, про то, что осень в этом году выдалась на редкость тёплой. И вдруг Ульяна поймала себя на тихой, почти детской мысли: да разве может случиться что-то дурное в такой ясный, такой добрый день?
Когда солнце стало медленно клониться к горизонту, растягивая тени и окрашивая верхушки деревьев в медь, Борис негромко сказал:
— Ты знаешь, Уля… Я никуда не спешу. Могу ждать тебя столько, сколько понадобится. Но… — он слегка улыбнулся, не отрывая взгляда от дрожащих языков огня, и добавил: — Всё же хотелось бы однажды услышать от тебя желанное «да».
Он произнёс это как всегда спокойно, без тени упрёка или просьбы. И именно эта мягкость вдруг защемила сердце сильнее, чем любые горячие уговоры.
Она ощутила, как к горлу подступает комок.
— Борь… — едва слышно выдохнула она, — ты же знаешь…
— Знаю, — мягко перебил он. — И всё равно жду.
После этих слов он больше не вернулся к этому разговору. Остаток дня прошёл удивительно легко. Они долго бродили по лесу, собирали опавшие листья — Ульяна любила делать гербарий и с детской тщательностью выбирала самые яркие, с пятнами солнечной охры и алыми прожилками. Смеялись над глупыми шутками, сравнивали листья, спорили, чей красивее.
Возвращались в город, когда лёгкие сумерки уже наползали из-за горизонта, окрашивая дорогу в чернильную синеву. Но чем ближе был дом, тем ощутимее возвращалось то утреннее томление, которое, казалось, уже ушло.
Вернувшись домой, Ульяна первым делом распахнула дверцу холодильника — и тут же нахмурилась: на верхней полке сиротливо притулилась наполовину пустая банка сметаны, а рядом лежал одинокий, сморщенный лимон. Мысль о магазине, обычная, будничная, вдруг показалась почти спасением: хотелось занять себя чем-то простым, чтобы отвлечься от грустных думок.
Она накинула лёгкую куртку, сунула в сумку кошелёк и ключи, на ходу пригладила непослушную прядь. Двор утопал в мерцающем полусвете: фонари загорались лениво, один за другим, будто кто-то невидимый раздвигал сумрак золотистыми пятнами. Холодок осени, ещё не колкий, но уже уверенный, мягко касался щёк. Под ногами шуршала сухая листва.
Осенняя прохлада бодрила, вычищая из головы ненужные мысли. Ульяна сосредоточилась на простом: что купить — хлеб, сыр, молоко, что-нибудь к чаю… Это спокойное, почти механическое планирование вдруг стало островком, за который можно ухватиться, чтобы не скатиться обратно в тревожную глубину.
В магазине Ульяна привычно пробежалась взглядом по полкам, положила в корзинку молоко, пару яблок, пачку гречки. Дойдя до кассовой зоны, она уже автоматически потянулась к кошельку, когда неожиданно почувствовала на себе чей-то взгляд — такой настойчивый, почти осязаемый, что внутри всё замерло.
Сердце словно пропустило удар. Ульяна медленно обернулась, и будто камнем приросла к месту.
Кирилл.
Невероятно. Не может быть. Но это точно был он.
Ясно-синие глаза — те самые, в которых она когда-то тонула без остатка, забывая о времени. Прямой нос, знакомый до боли профиль. Чуть насмешливая улыбка — та, от которой когда-то у неё кружилась голова. Лёгкая небритость, которую она когда-то так любила. Волнистые тёмные волосы, теперь с серебристой пылью у висков, — и эта едва заметная седина добавляла ему странной, непривычной зрелости.
Ульяна не могла вдохнуть. Казалось, воздух внезапно исчез, а горло сжалось до боли. Ни звука не вырвалось.
Кирилл тоже застыл — на короткий миг, будто сам не верил собственным глазам. Потом медленно оставил тележку с продуктами и шагнул к ней навстречу.
Он остановился в паре шагов, глядя прямо в её лицо — не отрываясь, с той же тёплой сосредоточенностью, которую она помнила, как собственное дыхание. И только потом негромко произнёс:
— Уля…
Голос. Тот самый голос, в котором когда-то было всё — и нежность, и уверенность. Голос, который она сотни раз слышала во сне и который помнила до последней интонации.
— Кирилл… — еле слышно выдохнула она.
Мир вокруг в одно мгновение растворился. Шум касс, мерный скрип тележек, голоса покупателей — всё словно удалилось за невидимую, плотную стену, оставив только их двоих.
В голове вихрем, болезненно и остро, пронеслось: как? Он же… его ведь… похоронили. Он потерял память? Все эти годы жил где-то, никому неизвестный? Но тогда кого хоронили? Или это — чья-то невероятная, жестокая шутка?
— Ульяна, — снова тихо сказал он, и в синих глазах на миг мелькнула боль, — давай выйдем. Тут… не место.
Она только кивнула. Ноги, словно переставшие принадлежать ей, сами повели за ним.
В соседнем доме располагалось маленькое кафе, куда они зашли. Сквозь широкое окно виднелась вечерняя улица — фонари, словно тусклые звёзды, отражались в мокром асфальте, редкие прохожие, кутаясь в шарфы, спешили мимо. Внутри пахло свежесваренным кофе и ванильной выпечкой.
Они выбрали столик у окна. Кирилл снял куртку, медленно, как будто каждое движение требовало усилий, аккуратно повесил её на спинку стула. Всё так же — точно так же, как когда-то дома, когда он по привычке вешал форму на плечики, чтобы ничего не помялось.
— Ты… как… — Ульяна запнулась, слова не шли.
— Я расскажу, — тихо сказал он, и голос его прозвучал чуть хрипловато. — Только дай мне минуту.
Она кивнула, не доверяя собственному голосу. Сердце билось так быстро, что казалось — ещё чуть-чуть, и стук станет слышен всем вокруг.
И вместе с этим тяжёлым ритмом, из глубины памяти поднялись воспоминания.
…То утро — серое, промозглое, словно само небо тогда заранее знало, что принесёт беду. Кирилл тогда служил в ОМОНе, собирался в командировку на задержание опасной группировки в другом городе. «На пару дней, не больше», — сказал он, целуя её в лоб. Ульяна ещё помнила, как от него пахло — лёгкая горчинка лосьона, чуть выветрившийся табак. Он обещал позвонить. Обещал вернуться.
Но вернулся в цинковом гробу — не он.
Сначала пришло короткое, сухое официальное письмо. Потом — двое сослуживцев, молчаливых, с потухшими глазами стояли на пороге их квартиры. «Погиб при исполнении», — ровным, чужим голосом произнёс один из них, и каждое слово будто резало воздух. Потом привезли гроб. Сопроводительные документы, аккуратно сложенные личные вещи.
Ульяна помнила каждый миг той недели — холодной, как лёд. Дом, где будто исчезли звуки. Сердце, в котором поселился вечный, свинцовый мороз. Она помнила, как руки дрожали так, что не могла держать кружку. Помнила, как Оля — тогда ещё совсем малышка — уткнулась лицом в её колени и долго плакала.
Их семья всегда казалась всем примером: тихая, тёплая, полная планов. И вдруг — чёрная пустота.
Она жила дальше только ради дочери. Работа, заботы, бессонные ночи. Год за годом — как белка в колесе. Лишь много лет спустя боль притупилась, превратилась в старую, ноющую рану, которая напоминает о себе только в ненастье.
Потом в её жизнь вошёл Борис. Его терпеливое, мягкое присутствие стало как тёплый плед после долгой стужи. Он не торопил, не требовал — просто был рядом, день за днём, пока Ульяна не осмелилась поверить: жизнь всё же не кончилась. Благодаря ему, она впервые позволила себе думать, что можно жить не только ради Оли.
Совсем недавно она почти решилась — принять его предложение, начать новую главу. И в тот самый момент — как гром без туч — появился он. Тот, кого она столько лет училась отпускать, чьё имя боялась произносить вслух.
Кирилл смотрел на неё с той же пристальной, почти завораживающей внимательностью, как когда-то, в их первые встречи, когда ещё только начинал за ней ухаживать. И в этом взгляде было что-то от прошлого Кирилла — и что-то новое, незнакомое, тревожащее. Ульяна не знала — радоваться или бояться.
Предчувствие сегодняшнего дня, та утренняя необъяснимая тревога, теперь вырисовывалась в чёткий, пугающий смысл: это не случайность, не игра воображения. Причина — вот она, напротив, живая, настоящая. Кирилл. Муж, которого она когда-то похоронила. Муж, которого, как оказалось, не потеряла.
Кирилл заказал две чашки чёрного кофе. На мгновение прикрыл глаза, словно собираясь с силами. Его руки лежали на столе, но взгляд всё время скользил в сторону: то на витрину с пирожными, то на пару за соседним столиком, то на лампу в углу. Было видно — слова давались ему с трудом, будто каждое из них нужно вытаскивать из глубины долгих, скрытых лет.
— Уля… — наконец глухо начал он. — Ты только… дослушай, ладно?
Она едва заметно кивнула, чувствуя, как невидимая петля из ожидания медленно затягивается у неё на груди.
— То задержание… — Кирилл замолчал на секунду, будто снова видел перед собой тот страшный вечер. — Оно было… страшным.
Он провёл рукой по лицу, как будто хотел стереть с памяти огонь и гул тех событий.
— Преступники оказались предупреждены и вооружены до зубов… — голос его прозвучал глухо, всё с той же хрипотцой, — всё пошло не так, как планировали. Перестрелка, взрывы… Крик, дым, пламя, — он говорил отрывисто, словно каждое слово было вырвано изнутри. — Ни один из них не ушёл… но и наших ребят много тогда полегло.
За окнами кафе зашелестел дождь, но для Ульяны все звуки вдруг стали далекими, словно мир вокруг выцвел, уступив место только этим словам. Кирилл говорил спокойно, почти отстранённо, будто не о себе — но за этой ровностью чувствовалась глухая боль, сдержанная так крепко, что от неё мороз пробегал по коже.
— Я был тяжело ранен, — продолжил он, чуть помедлив. — А Витька… — он осёкся, словно само имя резануло по памяти, — Витёк Краснов… погиб при взрыве.
Ульяна невольно вздрогнула. Имя Витьки вдруг приподняло целый пласт воспоминаний.
Кирилл и Виктор дружили с самого детдома — это Уля помнила отчётливо. Их связывало что-то большее, чем обычная дружба: они прошли бок о бок через голодные, трудные годы, когда плечо друга заменяло целый мир. Она помнила и то, как потом, уже взрослые, они всё равно держались так же близко, словно кровные братья.
А ещё помнила разговоры — будто Виктора тогда тяжело ранило, и он, возможно, уже никогда не встанет на ноги. Помнила она и то, как его невеста Таня, та самая, что клялась в вечной любви, вдруг заявила без капли сомнений, что «не нужна ей такая жизнь», и через пару месяцев уже вышла замуж за другого. В тот год Ульяна сама тонула в своём горе. Ей было не до чужих историй — у неё хватало собственной боли, собственного холода в груди.
Но где-то глубоко в памяти до сих пор жгли странные, неловкие воспоминания: Витька, который, хоть и был Кириллу «как брат», иногда позволял себе лишнее. Он умел смотреть слишком пристально, взглядом, от которого хотелось отвернуться, делал комплименты, будто невзначай, — и в этих словах сквозила тень чего-то недосказанного. Уля тогда старалась не замечать. Пару раз тихо просила Кирилла свести эту дружбу к минимуму, но он лишь отмахивался: «Да ты что, Витёк мне как брат». Сказать прямо, что его «брат» ухлёстывает за ней, Ульяна так и не решилась.
Кирилл опустил глаза, и голос его стал тише, будто каждое слово давалось через силу:
— Я долгое время был без сознания. Когда пришёл в себя, первое, что услышал: «Виктор, держись. Ты справишься». — Он горько усмехнулся. — Они называли меня Виктором. Нас как-то перепутали. А я… я и сказать не мог — ни сил, ни голоса.
Он провёл ладонью по виску, словно и сейчас чувствовал боль.
— Врачи… — продолжил он после короткой паузы, — уверяли, что я больше не встану на ноги. Навсегда останусь калекой. — Он с трудом сглотнул. — И тогда… я подумал, что, может, так и лучше.
Он поднял на неё глаза — усталые, в которых за столько лет накопилось больше вины, чем можно вынести.
— Пусть все считают, что Кирилл погиб. — Голос его дрогнул, но он продолжал упрямо, сдержанно: — Зачем тебе муж в коляске? Зачем Оле отец-обуза? — Он на мгновение замолчал, будто эти слова царапали горло, и тихо добавил: — Я не хотел тянуть вас в это.
Ульяна ощутила, как внутри всё закипает — не просто болью, а глухим, обжигающим гневом. Он решил за них обоих. Решил, что проще — похоронить живого, вычеркнуть себя из их жизни.
— Потом… — голос Кирилла стал ещё тише. — Потом меня выхаживала одна врач. Валерия. Она приносила еду, сидела со мной часами. Сначала я держался за мысль: если только встану на ноги — сразу домой. К вам. Но время шло.
Он отвёл взгляд к окну, где в тёмном стекле мерцали огни вечернего города.
— Она помогала мне. Не только лечила, вытаскивала обратно из того ада, в котором я находился. — Кирилл провёл ладонью по лицу, будто смахивая невидимую тень. — Буквально поставила меня на ноги. А потом… мы стали ближе. Я был благодарен, и не смог её оставить. И когда у нас родился сын… — он запнулся и опустил глаза, — я окончательно понял, что уже не смогу к вам вернуться.
Эти несколько фраз упали между ними, как тяжёлые камни на хрупкое стекло. Ульяне показалось, что она физически слышит, как хрустит что-то в глубине — её собственное сердце или прежняя, дорогая ей жизнь.
— Всё это время я думал о вас. Хотел приехать, рассказать. Но… — он замялся, — не решался. А теперь пришлось приехать — командировка. И… вот. Судьба сама нас столкнула.
Он замолчал, отпив глоток остывающего кофе. Ульяна сидела неподвижно. Казалось, каждая его фраза раздирает изнутри старую рану, ту самую, которую она годами пыталась залечить. Перед глазами вихрем проносились годы — холодные ночи, когда она засыпала в слезах, годы, в которые держалась изо всех сил ради Оли, делала вид, что всё под контролем, что жизнь, пусть не прежняя, но продолжается.
— Ты… — её голос сорвался на хрип, — ты решил за меня. За дочь.
Она вскинула взгляд — в её глазах горела боль, почти физическая.
— Ты похоронил себя живьём, — каждое слово резало, — а мы… мы страдали по-настоящему.
Кирилл закрыл глаза. На щеках залегли жёсткие тени.
— Я знаю, — только и прошептал он. — Я виноват.
Ульяна резко поднялась. Воздух в кафе вдруг стал вязким и душным.
— Спасибо, что… — она на мгновение осеклась, удивившись чужой холодности собственного голоса, — что нашёл силы сказать правду. Но теперь… теперь я не хочу, чтобы ты приближался к Оле. Она не должна этого знать.
Она отвернулась, пока он не успел заметить предательских слёз. Схватила сумку — и почти бегом вышла из кафе.
Теперь она знала, отчего с утра её не отпускала глухая тревога. Но знание не приносило облегчения — только новую, ещё более острую боль, от которой не спрятаться ни в работе, ни в привычных делах.
Всю ночь Ульяна пролежала, уткнувшись лицом в подушку. Стоило показаться, что слёзы иссякли, как глаза снова наполнялись влагой, горячей и горькой.
Не верилось, не укладывалось в голове, что Кирилл, зная, как она страдала, мог все эти годы жить где-то в другом мире, в новой семье. Что он думал? Что она легко забудет всё, что было между ними? Что время залечит боль, как будто ничего не произошло?
Мысли роились, сталкивались, обжигали. Обиды сменялись жалостью, жалость — глухой злостью, злость — вновь усталой, тяжёлой тоской. Она пыталась понять: простить ли его, оправдать или навсегда вычеркнуть из памяти. Но ответ не приходил.
Уснула она только под утро. Сон был неглубокий, тревожный, с резкими обрывками воспоминаний, и потому звонок телефона прозвучал особенно резко. Ульяна подскочила, взглянула на часы — день уже в разгаре.
— Уля, — раздался в трубке обеспокоенный голос Бориса. — Мы же договаривались встретиться у парка. Я жду уже полчаса. Всё в порядке?
— Боря… — она на мгновение зажмурилась, собирая волю в кулак. — Прости, я… проспала. Сейчас быстро соберусь. Приезжай ко мне, ладно?
— Конечно. Жди, я скоро.
Она положила трубку и направилась в ванную. Холодная вода обожгла лицо и шею, будто вымывая остатки сна и смывая следы бессонной ночи. Волосы быстро уложила, аккуратно нанесла лёгкий макияж — привычные, отточенные движения словно восстанавливали внутренний порядок, возвращали опору, которая в последние часы казалась утерянной. Но глубоко внутри всё ещё бродили мысли о Кирилле, о вчерашнем дне, о той боли и смятении, которые не желали покидать её.
Борис появился на пороге с букетом белых лилий в руках, с той самой доброй, слегка застенчивой улыбкой, которая всегда умела смягчить любое напряжение.
— Ты сегодня какая-то… необычная, — сказал он, вглядываясь в её лицо. — Всё хорошо?
И вдруг, почти внезапно, тяжесть в груди, та, что сковывала её с утра, отступила. Словно вместе с этим букетом он принес в дом свет и тишину, вернул чувство, которого Ульяна давно не ощущала — простое, искреннее облегчение.
— Всё хорошо, — тихо выдохнула она, и впервые за последние сутки сердце словно выдохнуло вместе с ней.
Она поняла: всё, что происходило, — не случайность. Все эти годы, когда она цеплялась за прошлое, когда пыталась удержать воспоминания, судьба медленно, осторожно вела её к этому моменту. Жаль только времени, которое они упустили вместе с Борисом, пока она жила воспоминаниями.
В тот же вечер, уже в уютном ресторане, где тихо звучала живая музыка, Ульяна, глядя на Бориса, наконец решилась:
— Боря… Давай назначим дату свадьбы. Я готова.
Борис замер, словно не веря услышанному, а потом глаза его засветились такой чистой, искренней радостью, что у Ульяны защипало веки. Он осторожно взял её руку, сжал её ладонь так, будто боялся спугнуть это тонкое, чудесное мгновение.
— Уля… — лишь и смог произнести он дрожащим голосом. — Ты даже не представляешь, как я ждал этих слов.
В его взгляде было всё — восторг, счастье, облегчение, надежда…
И в этот момент Ульяна поняла: начинается совершенно новая жизнь. Жизнь, в которой прошлое больше не преследует её, а будущее, открытое и чистое, обещает тепло, радость и спокойствие.
Рекомендую к прочтению:
И еще интересная история:
Благодарю за прочтение и добрые комментарии! 💖