– Наследство? Какое еще наследство?! – голос Полины в трубке звенел от недоумения и плохо скрытого любопытства.
Галина усмехнулась, прижимая телефон плечом к уху и продолжая аккуратно протирать тонкую фарфоровую чашку, единственную уцелевшую из сервиза Анны Петровны.
– Да не наследство, Поля, успокойся. Просто разбираем вещи. Андрей попросил помочь, один он тут до Нового года провозится.
– А-а-а, – разочарованно протянула подруга. – Я уж думала, твоя будущая свекровь, царствие ей небесное, оказалась тайной миллионершей. А ты где? Все там же, на Ленина?
– Там же, – Галина поставила чашку на застеленный газетами стол и огляделась.
Квартира Анны Петровны, матери ее жениха Андрея, была похожа на застывший во времени музей. Тяжелые портьеры, пропускавшие в комнату лишь серый, разбавленный дождем свет. Резная горка с потемневшим хрусталем. Книжный шкаф, пахнущий старой бумагой и пылью. Осенний Барнаул за окном плакал без остановки уже третий день, и этот непрекращающийся стук капель по карнизу идеально подходил настроению этого места. Здесь все было пропитано тишиной и прощанием.
Галине было за сорок, и она, медсестра из процедурного кабинета поликлиники, давно разучилась верить в сказки. Ее жизнь состояла из четких, выверенных движений: найти вену на сложной руке старика, рассчитать дозировку, успокоить плачущего ребенка. Но встреча с Андреем, инженером-проектировщиком, тихим и надежным, как сибирская зима, все изменила. Их роман был не бурным, а теплым, уютным, как кашемировый плед дождливым вечером. Они собирались пожениться к весне. И эта квартира, где она сейчас разбирала чужую, закончившуюся жизнь, должна была стать их первым общим домом после небольшой переделки.
– Слушай, Галка, а ты не боишься? – голос Полины вернул ее из задумчивости. – Жить в квартире, где человек умер.
– Поля, я медсестра. Я это вижу чаще, чем ты свои судебные иски. Люди рождаются, люди уходят. Анна Петровна была хорошим человеком. Строгим, да. Но справедливым. Андрей говорит, она тебя сразу приняла.
– Она тебя не приняла, она тебя утвердила на роль, – фыркнула Полина, юрист с острым умом и еще более острым языком. – Осмотрела, как экспонат, и вынесла вердикт: «Годится». Но ты права, женщина была монументальная. Ладно, я побежала, у меня процесс. Если найдешь клад, половина моя за моральную поддержку. Целую!
Галина положила телефон и вздохнула. Благословенная тишина. Только дождь и ее мысли. Она подошла к окну. Внизу спешили под зонтами редкие прохожие, шуршали по мокрому асфальту шины троллейбусов. Осень в Барнауле была особенной – не золотой и пышной, а скорее акварельной, сдержанной, с запахом прелой листвы и дыма от первых затопленных печей в частном секторе. Она любила это время года, в нем была своя театральность, своя глубокая драма увядания.
Ее главной страстью, ее отдушиной был театр. Не столичные гастроли со звездами, а свой, родной Алтайский театр драмы и Музкомедия. Она знала весь репертуар, узнавала актеров на улицах, могла часами обсуждать режиссерские находки или провалы. Для нее театр был не развлечением, а способом понять жизнь, где у каждого своя роль, свой конфликт и свой финал. Анна Петровна, бывшая учительница русского языка и литературы, эту ее страсть разделяла, и это, пожалуй, было единственное, что их по-настоящему сближало.
Андрей уехал за коробками, и Галина решила взяться за самый сложный бастион – массивный комод из карельской березы, который Анна Петровна никому не позволяла открывать. Ключик нашелся в шкатулке с пуговицами. Замки щелкнули с сухим, протестующим звуком.
Верхние ящики были заполнены аккуратными стопками белья, переложенными саше с лавандой. Ниже – альбомы с черно-белыми фотографиями. Молодая Анна Петровна, с высокой прической и горящими глазами, смотрит на мир с вызовом. Вот она с маленьким Андреем, вот на демонстрации, вот в пионерском лагере. А в самом нижнем ящике, под кипой старых журналов «Работница», лежало то, что заставило ее сердце замереть.
Маленький, пожелтевший от времени конверт.
На нем твердым, каллиграфическим почерком Анны Петровны было выведено всего два слова: «Только ей».
Галина замерла, держа конверт в руках. Пальцы ощущали шероховатость плотной бумаги. «Только ей». Кому? В квартире, кроме нее, сейчас никого не было. Андрей говорил, что у матери не было близких подруг, а с родственниками она почти не общалась. Сердце глухо стукнуло раз, другой. Это было похоже на завязку пьесы, на тот самый момент, когда на сцене появляется таинственный предмет, который изменит все. Она, Галина, была единственной «ей» в этой истории, в этом пространстве. Это послание предназначалось ей. Посмертное благословение? Напутствие? Тайна?
Дрожащими пальцами она подцепила край конверта. Он не был заклеен. Внутри лежал сложенный вчетверо лист из школьной тетради и что-то еще, твердое и прямоугольное.
***
– Ты чего такая? – Андрей вошел в комнату, стряхивая капли с куртки. Он поставил на пол стопку картонных коробок и посмотрел на Галину с беспокойством. – Бледная, как будто привидение увидела.
Галина сидела на старом диване, обитом плюшем, и молча смотрела перед собой. На коленях у нее лежал раскрытый тетрадный лист и два выцветших билета.
– Галочка? Что случилось?
Она медленно подняла на него глаза. Взгляд был растерянный, испуганный.
– Андрей… я нашла. В комоде. Конверт. На нем было написано… «Только ей».
– Ну… – он присел рядом, взял ее за холодную руку. – Наверное, это тебе. Мама тебя очень уважала. Что там?
Галина молча протянула ему билеты. Андрей взял их, поднес ближе к глазам.
– Театр музыкальной комедии… «Сильва»… семьдесят восьмой год. Ряд десятый, места… – он нахмурился, – пятнадцатое и шестнадцатое. Ну, билеты. Она любила театр. Что такого?
– Прочитай, – тихо сказала Галина, кивнув на письмо.
Андрей взял листок. Буквы, выведенные синими чернилами, немного расплылись, но были абсолютно разборчивыми. Он начал читать вслух, сначала с недоумением, а потом все тише, сбиваясь.
«Леня, родной мой. Я знаю, что ты не придешь. И может, это правильно. Но я все равно буду ждать. На нашем месте, в десятом ряду. Я купила два билета, как всегда. Один для тебя. Если ты все же решишься, я буду там. Если нет… я пойму. Я не виню тебя, не смею. У тебя семья, у меня сын. Мы выбрали свои дороги, и они не пересеклись. Но я хочу, чтобы ты знал: ни одного дня я не жалела о тех украденных часах, о тех разговорах до рассвета, о том, как мы читали друг другу стихи в парке у ДК «Химиков». Ты научил меня дышать, когда казалось, что воздуха нет. Сегодня «Сильва». Помнишь? Наша «Сильва». Я надену то самое синее платье. Даже если твое кресло будет пустым, я буду знать, что ты рядом. Навсегда твоя, Аня».
В комнате повисла звенящая тишина. Слышно было только, как дождь молотит по стеклу.
– Леня… – прошептал Андрей, ошеломленно глядя на письмо. – Леонид? Но… это же…
– Отец Полины, – закончила за него Галина. Ее голос был едва слышен. – Леонид Андреевич.
Андрей вскочил, прошелся по комнате.
– Не может быть… Мама и… отец Полины? Они же… они просто работали вместе когда-то в проектном, сто лет назад. И все. Я никогда… ни намека, ни слова.
Галина смотрела на письмо. Романтическая история, которую она вообразила, получив конверт, обернулась чужой, болезненной тайной. Это послание было не ей. «Ей» – это была она, Анна, писавшая его для себя, для своей памяти. Или… может, она хотела, чтобы его когда-нибудь нашли? Чтобы кто-то узнал правду?
– Что теперь делать? – голос Андрея был растерянным. Он, практичный инженер, привыкший к миру формул и чертежей, столкнулся с иррациональной, непостижимой силой прошлого.
– Я не знаю, – честно ответила Галина. – Полина… она ведь так… она так сложно относится к отцу.
Она вспомнила бесчисленные разговоры с подругой. Полина любила отца, но какой-то надломленной, колючей любовью. Она всегда считала его слишком мягким, бесхарактерным, человеком, который всю жизнь прожил в тени ее властной и деятельной матери. «Папа у меня – вечный второй план, статист в массовке», – с горечью говорила она. – «Он маму не любил, просто терпел. И она его».
А это письмо… это письмо превращало статиста в главного героя другой, тайной драмы.
– Мы не можем ей рассказать, – решительно сказал Андрей. – Галя, это их дело. Дело тех, кого уже нет, и тех, кто еще жив. Это их взорвет. Полина отца с потрохами съест.
– Но, может, она должна знать? – возразила Галина. – Может, это изменит ее взгляд? Она увидит его другим. Не неудачником, а человеком, который… сделал тяжелый выбор. Пожертвовал своим счастьем ради семьи.
– Это в твоем театре так бывает, Галочка, – Андрей снова сел рядом и обнял ее. – А в жизни люди не любят, когда рушат их устоявшийся мир. Даже если этот мир кривой и несправедливый. Давай просто… уберем это. Сожжем. И забудем. Как будто не находили.
Галина посмотрела на лицо Андрея. Он был прав, по-своему. Это был самый безопасный, самый логичный путь. Не трогать, не будить лихо. Но ее душа, привыкшая к театральным катарсисам, к тому, что правда, пусть и горькая, всегда лучше лжи, протестовала. Это было неправильно. Это было малодушно. Спрятать это письмо – значило предать всех: и Анну Петровну, которая так отчаянно хотела быть услышанной, и Леонида Андреевича, который всю жизнь нес на себе клеймо «статиста», и даже Полину, которая жила в неведении, выстроив свою жизнь на ложном фундаменте.
– Я не могу, Андрей, – тихо, но твердо сказала она. – Я поговорю с ней.
***
Процедурный кабинет был ее крепостью. Мир, сведенный к запаху спирта, холодному блеску инструментов на стерильной салфетке и тихому гудению бактерицидной лампы в перерывах. Здесь не было места сомнениям и двусмысленности. Только четкость, точность и эмпатия.
– Ой, доченька, руки у тебя золотые, – кряхтела старушка, когда Галина легко, почти безболезненно, ввела иглу в тонкую, как пергамент, вену. – Другая бы исколола всю, а ты – раз, и готово.
Галина улыбнулась, закрепляя катетер пластырем.
– Лежите спокойно, Антонина Сергеевна. Сейчас прокапаемся, и легче станет.
Она работала на автомате, но мысли ее были далеко. Разговор с Полиной вчера вечером превратился в катастрофу. Галина выбрала, как ей казалось, самый мягкий подход. Они сидели в ее маленькой кухне, за окном все так же лил дождь, и она, запинаясь, начала рассказ о находке.
Полина слушала сначала с интересом, потом с недоумением, а когда Галина дошла до имени «Леня», лицо подруги окаменело.
– Ты сейчас серьезно? – ледяным тоном спросила она, отодвигая чашку с чаем.
– Поля, я сама в шоке. Но там письмо… и билеты…
– Какое письмо? – Полина смотрела на нее так, будто видела впервые. – Галя, ты в своем уме? Мой отец и… эта мегера? Твоя свекровь? Это же бред сивой кобылы.
– Но я читала его. Почерк Анны Петровны, я его знаю по запискам для Андрея.
– А я тебе говорю, что это чушь! – Полина резко встала, начиная мерить шагами тесную кухню. – Просто какая-то фантазия старой женщины! Или твоя! Ты со своим театром совсем от реальности оторвалась! Придумала себе драму на пустом месте!
– Полина, зачем мне это придумывать? Я просто подумала, что ты должна знать…
– Что я должна знать?! – взвилась она. – Что мой отец, оказывается, был тайным Ромео? Что он всю жизнь врал моей матери? И мне?! Что вся моя семья – это фикция? Спасибо, подруга, осчастливила!
Слово за слово, и спокойный разговор превратился в безобразную ссору. Полина была похожа на юриста в зале суда – ее слова были точными, хлёсткими и били по самым больным местам. Она обвинила Галину в том, что та сует нос не в свое дело, в излишней драматизации, в том, что она, без пяти минут жена, уже пытается перекроить историю семьи своего мужа.
– Жизнь – это не спектакль в твоем музкомедии, Галя! – бросила она уже в дверях. – Здесь нет красивых финалов и благородных жертв. Здесь есть грязь, ложь и боль. И ты сейчас щедро плеснула всем этим в меня. Не звони мне.
Дверь хлопнула, оставив Галину одну посреди разрушенного вечера. Она впервые в жизни поссорилась с лучшей подругой. По-настоящему. До разрыва. И причина была в ее дурацком, как теперь казалось, стремлении к правде. Андрей был прав. Нужно было сжечь это письмо.
– Сестричка, а вы чего такая грустная? – вернул ее в реальность голос Антонины Сергеевны. – Жених обидел?
Галина вздрогнула, поправила капельницу.
– Да нет, что вы. Задумалась просто.
– А ты не думай много. От дум одни морщины. Я вот свою жизнь прожила, тоже всякого навидалась. И знаешь, что поняла? Тайны – они как камни в почках. Носишь их, носишь, вроде привыкаешь, а потом как прихватит – так на стенку лезешь. Лучше уж сразу вырезать. Больно, зато потом живешь.
Галина посмотрела на морщинистое, мудрое лицо старушки. Простые слова, сказанные без всякой задней мысли, ударили в самое сердце. Вырезать. Больно, зато потом живешь.
Весь оставшийся день она провела как в тумане. Привычные манипуляции, улыбки пациентам, короткие разговоры с коллегами – все это было лишь декорацией, на фоне которой разворачивалась ее собственная внутренняя драма. Она предала подругу? Или, наоборот, попыталась ее спасти? Она поступила как романтичная дура или как честный человек? Ответы ускользали. Вечером, придя домой, она механически сварила пельмени, съела несколько штук без аппетита и села у окна. Дождь прекратился, но небо было затянуто низкой, тяжелой пеленой.
Она взяла телефон. Десятки раз ее палец зависал над номером Полины. Но что она скажет? «Прости»? Но за что? За то, что нашла письмо? За то, что сказала правду? Это было бы ложью. Внезапно телефон завибрировал в руке. На экране высветилось: «Полина».
Галина замерла. Потом глубоко вдохнула и приняла вызов.
– Да.
– Выйди, – голос подруги был глухим и незнакомым. – Я внизу.
***
Полина стояла у подъезда, съежившись в своем строгом пальто. Без макияжа, с растрепанными волосами, она выглядела на десять лет старше и была совершенно не похожа на ту уверенную в себе хищницу, какой ее знали в судах.
– Поехали, – коротко бросила она, открывая дверцу своей машины.
– Куда?
– Просто поехали.
Они молча ехали по ночному, мокрому Барнаулу. Мимо проплывали огни проспекта Ленина, темный силуэт Молодежного театра, громада «нулевого километра». Полина вела машину уверенно, но ее костяшки, вцепившиеся в руль, побелели. Она остановилась на набережной Оби. Река была черной, беспокойной, с редкими отблесками фонарей на воде.
– Я была у отца, – наконец сказала она, не поворачивая головы.
Галина молчала, давая ей выговориться.
– Я пришла, как фурия. Орала. Бросила ему в лицо все, что ты мне сказала. Все твои «театральные» догадки. Я хотела его уничтожить. Унизить. Растоптать.
Она замолчала, тяжело дыша.
– А он… он просто сидел в своем старом кресле. Слушал. Не перебивал. А когда я выдохлась, он сказал: «Поля, принеси шкатулку с антресолей. Зеленую».
Полина повернулась к Галине. В свете уличного фонаря было видно, как блестят ее глаза.
– В этой шкатулке, Галя… там были ее письма. Письма Анны Петровны. Десятки. За все эти годы. Он хранил их все. Она писала ему о том, как растет Андрей, как сдала экзамен ее ученица, какую книгу она прочитала. Обо всем. И в конце каждого письма было что-то вроде… «Я сегодня снова буду в театре. Кресло рядом со мной будет пустым. Но я знаю, что ты там».
Галина закрыла глаза. Картина была настолько ясной, что казалась почти осязаемой. Две жизни, прожитые параллельно, соединенные лишь этими хрупкими бумажными мостиками.
– Он рассказал мне все, – продолжала Полина уже тише, почти шепотом. – Они полюбили друг друга еще в институте. Но потом его распределили в деревню, ее оставили в городе. Связь прервалась. Когда он вернулся, она уже была замужем за отцом Андрея, военным. А потом он встретил мою маму. И все. Они пытались… пытались быть просто друзьями. Но не смогли. И тогда они заключили договор. Никогда не быть вместе, чтобы не рушить семьи. Но никогда и не терять друг друга из виду. Он знал о каждом ее дне, она – о каждом его. Это было их наказание и их спасение.
Она усмехнулась, но смех получился сдавленным, похожим на рыдание.
– Моя мать… она все знала. Отец сказал, она узнала почти сразу. И она позволила ему это. Эту его тайную жизнь. Она сказала ему однажды: «Я не могу заставить тебя любить меня так, как ее. Но я не позволю тебе бросить дочь. Так что живи со своей святой в сердце, но будь отцом и мужем здесь, на земле».
Тишина в машине стала плотной, тяжелой. Галина протянула руку и накрыла ладонью руку Полины на руле.
– Я… я не знала, что моя мать способна на такое… величие, – прошептала Полина. – Я всегда считала ее просто властной, приземленной. А она… она совершила поступок. Позволила ему любить другую, лишь бы он был рядом. А отец… я называла его статистом. А он оказался главным героем такой трагедии, что Шекспиру и не снилась. Всю жизнь играть роль примерного семьянина, зная, что твоя настоящая жизнь проходит где-то там, в письмах и пустующем кресле театра.
Она уронила голову на руль, и ее плечи затряслись в беззвучных рыданиях. Галина не утешала ее, не говорила банальностей. Она просто сидела рядом, гладила ее по руке, деля с ней эту боль и это ошеломляющее открытие. Весь ее мир, такой понятный и упорядоченный, рухнул, и на его обломках нужно было строить что-то новое.
– Прости меня, Галка, – наконец сказала Полина, поднимая заплаканное лицо. – Я была такой идиоткой. Такой слепой… А ты… ты все увидела. Своим этим… театральным чутьем. Ты увидела не сплетню, а историю.
– Все хорошо, Поля, – тихо ответила Галина. – Все хорошо.
Конфликт был исчерпан. Не осталось ни обид, ни гнева. Только опустошение и начало нового, трудного понимания. Дружба, прошедшая через такой кризис, уже не могла быть прежней. Она стала глубже, сложнее и неизмеримо прочнее.
***
Через месяц, в один из редких солнечных ноябрьских дней, когда подморозило и воздух стал хрустально-чистым, Галина и Андрей снова были в квартире Анны Петровны. Ремонт шел полным ходом. Пахло краской и свежей шпаклевкой. Старой мебели уже не было, тяжелые портьеры были сняты, и комната наполнилась светом.
– Ну что, хозяйка, принимай работу, – Андрей с гордостью показал на широченный подоконник, который он специально заказал и установил. – Как ты и хотела. Для твоих фиалок.
Галина подошла, провела рукой по гладкой, теплой поверхности дерева. Она представила, как расставит здесь горшки, как будет поливать их, как нежные цветы будут тянуться к свету.
– Он идеальный, – улыбнулась она. – Спасибо.
Вечером они шли в театр. В Музкомедию. Давали что-то легкое, веселое, с танцами и яркими костюмами. Галина держала Андрея под руку, чувствуя его надежное плечо. Навстречу им по проспекту шли Полина и ее отец, Леонид Андреевич. Это была их первая встреча вчетвером после всего, что случилось.
Леонид Андреевич, невысокий, седой мужчина с тихими глазами, выглядел постаревшим, но каким-то… просветленным. С его лица ушло выражение забитости и вины, которое Галина замечала раньше. Он с достоинством поздоровался с Андреем, а потом повернулся к ней.
– Галина… спасибо вам, – сказал он просто.
В этом «спасибо» было все: и благодарность за то, что его тайна была раскрыта так деликатно, и облегчение от того, что больше не нужно лгать, и грусть по ушедшей любви.
– Мы тоже в театр, – улыбнулась Полина. Она выглядела спокойной. В ее взгляде на отца больше не было прежней колючей жалости, теперь там было сложное сочетание горечи, уважения и новообретенной любви. – Папа сказал, что сто лет не был. Решила его выгулять.
Они постояли еще минуту, обменялись незначительными фразами о погоде и предстоящем спектакле, а потом разошлись.
Сидя в бархатном кресле рядом с Андреем, Галина смотрела на сцену, на которой разворачивалась незамысловатая опереточная интрига. Но видела она другую историю. Историю о двух людях, которые пронесли свою любовь через всю жизнь, так и не посмев быть вместе. О женщине, которая нашла в себе силы простить мужу любовь к другой. О дочери, которая заново узнала своего отца.
Она поняла, что тот конверт с надписью «Только ей» действительно был предназначен ей. Не как наследнице и не как будущей невестке. Он был предназначен ей, Галине, человеку театра, способному разглядеть за бытовой драмой высокую трагедию. Судьба или сама Анна Петровна выбрали ее, чтобы она стала тем самым «голосом автора», который наконец расставит все по своим местам, завершит этот затянувшийся на десятилетия спектакль и позволит его героям обрести покой.
Заиграла финальная мелодия, зал взорвался аплодисментами. Андрей сжал ее руку.
– Ты плачешь? – удивленно спросил он. – Но ведь комедия.
– Это от счастья, – улыбнулась Галина сквозь слезы, глядя на сияющую сцену. – От очень сложного, но настоящего счастья.