Я сидела на диване в нашей небольшой, но уютной квартирке, прислушиваясь к мерному тиканью настенных часов. За окном сгущались сумерки, зажигались первые фонари, а я, укутавшись в плед, досматривала какой-то сериал, который уже давно потерял для меня всякий интерес. Просто фон, белый шум, чтобы заглушить тишину. Мой муж, Андрей, был в командировке уже третий день, и дом казался пустым и гулким без его шагов, без его тихого ворчания на новости по телевизору.
Телефон на журнальном столике завибрировал, высветив знакомое имя: «Тамара Павловна». Моя свекровь. Внутри что-то привычно сжалось. Я любила ее, или, по крайней мере, очень старалась любить. Она была матерью моего мужа, женщина, которая его вырастила. Яркая, громкая, всегда в центре внимания. Идеальная хозяйка, чей дом сверкал чистотой, а стол всегда ломился от яств, которые, как она утверждала, готовит исключительно сама. Рядом с ней я всегда чувствовала себя немного… неполноценной. Мои кулинарные попытки она встречала снисходительной улыбкой, а попытки помочь на кухне пресекала мягко, но настойчиво.
— Отдыхай, деточка, отдыхай. Ты у нас работаешь, устаешь. А я что? Я дома, мне это в радость, — говорила она, ловко оттесняя меня от плиты или разделочной доски.
Я вздохнула и ответила на звонок.
— Алло, Тамара Павловна, добрый вечер.
— Анечка, здравствуй, солнышко! — ее голос, как всегда, был бодрым и полным энергии. — Я тебя не отвлекаю? Чем занимаешься? Скучаешь по нашему путешественнику?
— Да нет, не отвлекаете. Сериал смотрю. Скучаю, конечно, — я постаралась, чтобы мой голос звучал как можно более жизнерадостно.
— Я вот тут пирожков с капустой напекла, целую гору! Андрюша их обожает. Подумала, может, и тебе привезти, пока горяченькие? Порадовать тебя, а то сидишь там одна, грустишь, наверное.
Пирожки. Опять. Ее знаменитые пирожки, которые, кажется, были главным доказательством ее безграничной любви и заботы. Почему-то от этой заботы мне становилось только тоскливее.
— Ой, что вы, не нужно было так беспокоиться, — пробормотала я.
— Да какие беспокойства! — отмахнулась она. — Я сегодня у сестры была, у тети Вали, день рождения у нее отмечали. Скромно, по-семейному. Только вот засиделись мы что-то. Я смотрю, уже поздно, общественный транспорт скоро ходить перестанет. Ты не могла бы за мной заехать, а, Анечка? Я тебе за это пирожков отсыплю, самых румяных. А то одной в темноте возвращаться как-то боязно.
Просьба была обычной. Мы жили в получасе езды от нее, и я иногда забирала ее откуда-нибудь поздно вечером. Ничего особенного.
— Конечно, Тамара Павловна, без проблем. Диктуйте адрес.
Она назвала улицу, номер дома. Адрес был в совершенно противоположной стороне города от той, где жила ее сестра. Я нахмурилась.
— А я думала, тетя Валя на юге города живет?
В трубке на секунду повисла тишина. Такая короткая, что можно было и не заметить. Но я заметила.
— Ох, голова моя садовая! — нарочито громко рассмеялась свекровь. — Совсем замоталась! Это мы после Вали решили еще к Зоеньке моей заскочить, дочке, проведать ее. Вот от нее и надо забрать. Все перепутала, старая стала.
Зоя, сестра Андрея, действительно жила по названному адресу. Объяснение выглядело логичным. Наверное, я просто устала и ищу подвох там, где его нет. Вечно я все усложняю.
— Хорошо, поняла. Выезжаю. Буду минут через сорок.
— Жду тебя, моя хорошая! — пропела она и отключилась.
Я встала с дивана, натягивая джинсы и свитер. На улице было промозгло, мелкий осенний дождь накрапывал с самого утра. Я взяла ключи от машины и вышла в подъезд, чувствуя, как внутри ворочается какое-то смутное, непонятное беспокойство. Что-то было не так. Какая-то мелочь, какая-то незначительная деталь в ее голосе, в этой короткой паузе, не давала мне покоя. Я списала это на общую усталость и одиночество. Мне просто не хватало Андрея, его основательности, его спокойствия, которое всегда действовало на меня как бальзам. Я села в машину, включила печку и двинулась в ночную мглу, стараясь отогнать дурные предчувствия. Это был всего лишь обычный вечер и обычная просьба. Так мне тогда казалось.
Дорога заняла чуть больше времени, чем я рассчитывала. Город стоял в вечерних пробках, мокрый асфальт блестел в свете фар, отражая огни рекламных вывесок. Дворники монотонно скребли по лобовому стеклу, смывая пелену дождя. Я думала о своей жизни, о нас с Андреем, о его семье. Мы были женаты три года, и все эти три года я пыталась вписаться в его семью, стать для Тамары Павловны дочерью, которой у нее никогда не было. Но между нами всегда оставалась какая-то невидимая стена. Стена из ее безупречных обедов, идеального порядка и всепоглощающей заботы, которая, как мне казалось, была направлена только на ее сына.
Я припарковалась у подъезда Зоиной многоэтажки. Дом был типовым, панельным, ничем не примечательным. Я набрала номер свекрови.
— Тамара Павловна, я на месте. У вашего подъезда.
— Ой, Анечка, умница моя, так быстро! — ее голос снова был полон восторга. — А ты знаешь, тут такое дело… Мы с Зоенькой решили чайку попить, тортик разрезали. Неудобно как-то убегать. Поднимись к нам на минуточку, а? Согреешься, чаю выпьешь. Квартира семьдесят восемь, восьмой этаж.
Внутри снова всё сжалось. Зачем? Зачем подниматься? Мы же договорились, что я просто заберу ее. У меня нет никакого желания пить чай и вести светские беседы. Я хочу домой, в свой плед, к своему дурацкому сериалу.
— Я как-то не одета для гостей… — попыталась я возразить.
— Да какие гости, Анечка, что ты выдумываешь! Свои все! Давай, поднимайся, не сиди в машине. Мы ждем.
Тяжело вздохнув, я заглушила мотор. Деваться было некуда. Отказаться — значит, проявить неуважение, обидеть. Я знала, что потом мне это припомнят на каком-нибудь семейном ужине в виде невинной шутки о том, какая я нелюдимая. Я вышла из машины, поежившись от сырого ветра, и направилась к подъезду. В лифте пахло сыростью и чем-то кислым. Зеркало было испещрено царапинами. На восьмом этаже я без труда нашла семьдесят восьмую квартиру. Дверь была обита старым дерматином, из-за нее не доносилось ни звука. Я нажала на кнопку звонка.
Дверь открыла Зоя. Она всегда выглядела уставшей и немного затравленной, словно постоянно ждала какого-то подвоха. Тонкая, бледная, с темными кругами под глазами.
— Аня, привет, проходи, — она слабо улыбнулась и отступила в сторону, пропуская меня в крохотную прихожую.
Из глубины квартиры донесся бодрый голос Тамары Павловны:
— А вот и наша спасительница! Проходи, Анечка, не стесняйся!
Я сняла мокрую куртку и прошла в комнату, совмещенную с кухней. И тут первое, что бросилось мне в глаза, — это стол. Он не был накрыт для чаепития. На нем не стояло никакого торта. Лишь несколько чашек и одинокое блюдце с печеньем. Сама Тамара Павловна сидела в кресле, одетая в элегантное платье, которое никак не вязалось с образом «засиделась у дочки за чаем». Она выглядела так, словно только что вернулась с какого-то приема.
— Присаживайся, дорогая, — она указала на стул. — Зоя, налей Анечке чаю.
Зоя молча пошла к чайнику. Странно. Всё это очень странно. Зачем было врать про торт? Зачем вообще было звать меня наверх, если они явно не собирались устраивать посиделки?
— Как доехала? Пробки, небось? — щебетала свекровь, внимательно разглядывая меня.
— Нормально, — коротко ответила я, садясь на краешек стула. — Мы скоро поедем?
— Конечно, конечно, сейчас, вот только допьем чай, — она взяла свою чашку, которая, как я заметила, была почти полной и уже остывшей. — А я вот, представляешь, сестре на день рождения такие шикарные духи подарила, французские! Она так радовалась! Мы так душевно посидели…
Она продолжала что-то рассказывать про праздник, про гостей, про подарки. А я смотрела на нее и чувствовала, как подозрения, которые я пыталась отогнать, возвращаются с новой силой. Что-то в ее рассказе не сходилось. Какие-то мелкие детали. Например, она упомянула, что на дне рождения был их двоюродный брат с женой, хотя я точно знала от Андрея, что они уехали на дачу на все выходные. Я могла бы списать это на свою плохую память, но таких несостыковок становилось всё больше.
Взгляд мой скользнул по комнате и остановился на мусорном ведре в углу кухни. Из него торчал уголок фирменной упаковки. Яркой, глянцевой, с золотым тиснением. Я знала этот логотип. Это была упаковка из самого дорогого и модного гастрономического бутика в центре города, «Золотой Трюфель». Того самого, где продавали готовую еду ресторанного уровня: салаты, горячие блюда, изысканные десерты. Тамара Павловна часто с презрением отзывалась о таких местах: «Еда без души, одна химия. Для ленивых и безруких».
Что делает упаковка из этого бутика в квартире Зои, которая живет от зарплаты до зарплаты? И почему свекровь так нервно поглядывает на меня?
Внезапно в моей голове все начало складываться в единую, уродливую картину. Ее постоянное желание «все сделать самой». Ее нелюбовь к моей помощи на кухне. Огромные суммы, которые Андрей каждый месяц переводил ей «на хозяйство». Ее «рыночные дни», после которых она возвращалась с идеально упакованными продуктами, больше похожими на заготовки из ресторана. И эти пирожки… Ее знаменитые пирожки, которые всегда были одинаковой, идеальной формы, словно сделанные под копирку на фабрике.
Зоя поставила передо мной чашку с чаем. Ее руки едва заметно дрожали. Она избегала смотреть мне в глаза.
— Тамара Павловна, — мой голос прозвучал неожиданно твердо и громко в этой маленькой кухоньке. — Так где вы сегодня были на самом деле?
Она вздрогнула и отставила чашку. Ее улыбка сползла с лица, обнажив холодное, злое выражение.
— Что за допрос, Аня? Я же сказала, у сестры, потом к Зое заехала.
— Нет, — я покачала головой, глядя ей прямо в глаза. — Вы не были у сестры. Иначе вы бы знали, что тетя Валя свой день рождения перенесла на следующие выходные, потому что приболела. Мне Андрей вчера говорил.
Тишина. Густая, вязкая, оглушающая. Зоя застыла у плиты, опустив голову. Тамара Павловна смотрела на меня в упор, и в ее взгляде уже не было ни капли добродушия. Только ледяная ярость.
— И что ты хочешь этим сказать? — процедила она.
— Я хочу сказать, что вы мне врете. Все это время. И я, кажется, начинаю понимать, в чем дело.
Я встала и подошла к мусорному ведру. Не обращая внимания на брезгливость, я вытащила ту самую упаковку. Это был большой пакет из «Золотого Трюфеля». Внутри лежали пустые пластиковые контейнеры с этикетками, на которых были напечатаны названия блюд: «Оливье с перепелиными яйцами», «Говядина Веллингтон», «Медовик по-домашнему». Все те блюда, которыми она так гордилась на последнем семейном празднике. Ее «фирменные».
Я повернулась к ней, держа в руках эти улики.
— «Еда без души», да, Тамара Павловна? Для «ленивых и безруких»? Сколько лет вы нас всех обманывали? Сколько лет играли в эту игру?
Я не кричала. Я говорила тихо, но от этой тишины, казалось, звенело в ушах. Момент, которого я так боялась, момент, когда все тайное становится явным, наступил. Я смотрела на женщину, которую пыталась считать своей второй матерью, и видела перед собой чужого, лживого человека, построившего всю свою репутацию на обмане. Моя жизнь в этой семье, все эти три года, казались теперь одним большим фарсом, спектаклем, в котором мне отводилась роль наивной и немного глуповатой зрительницы.
Лицо Тамары Павловны исказилось. Маска добродушной хлопотуньи окончательно слетела, и под ней оказалось что-то жесткое, неприглядное.
— Да как ты смеешь! — зашипела она, вскакивая с кресла. — Копаться в моем мусоре! В моем грязном белье! Ты кто такая, чтобы меня судить?!
— Я жена вашего сына! — мой голос дрогнул, но я не позволила себе заплакать. — Того самого сына, который отдает вам половину своей зарплаты, думая, что вы покупаете на рынке мясо и овощи, а вы спускаете их в дорогом магазине, чтобы пустить пыль в глаза гостям!
— Да! Да, я покупала! — выкрикнула она, и ее голос сорвался. — И что с того?! А что мне оставалось делать?! Сказать всем, что я разучилась готовить? Что у меня руки болят и спина отваливается после часа у плиты? Признаться, что я больше не та идеальная хозяйка, какой меня все привыкли считать? Позволить тебе, выскочке, занять мое место на кухне, чтобы все восхищались твоей стряпней, а про меня забыли?!
Она тяжело дышала, ее грудь вздымалась. Зоя, стоявшая все это время неподвижно, вдруг тихо всхлипнула.
— Мама, перестань… пожалуйста…
— Молчи! — рявкнула на нее Тамара Павловна. — И ты хороша! Все знала и молчала! Помогала мне эту еду разогревать, по тарелкам раскладывать! Предательница!
И тут наступил еще один, более страшный момент истины. Оказывается, Зоя была не просто свидетелем. Она была соучастницей. Все эти годы она помогала матери поддерживать этот обман, живя в страхе и чувстве вины. Я посмотрела на ее бледное, заплаканное лицо, и мне стало ее невыносимо жаль. Она была такой же жертвой этого спектакля, как и я. Только ее роль была еще более унизительной.
— Я больше так жить не хочу, — прошептала я, обращаясь скорее к себе, чем к ним. Я бросила пакет на пол. — Вызывайте себе такси, Тамара Павловна. Я вас никуда не повезу.
Я развернулась и пошла к выходу. Я не слышала, что она кричала мне вслед. В ушах стоял гул. Я выскочила на лестничную площадку, вызвала лифт и, только оказавшись внутри дребезжащей кабины, позволила слезам хлынуть из глаз. Это были слезы не обиды, а какого-то горького освобождения. Словно с меня сняли тяжелые путы, которые я носила три года, даже не осознавая их веса.
Пока я ехала домой, в голове проносились картинки из прошлого. Вот Тамара Павловна с улыбкой говорит гостям: «Да что вы, все сама, все своими ручками». Вот она критикует мой салат: «Суховато, Анечка, в следующий раз добавь больше соуса». Вот Андрей с восхищением смотрит на мать: «Мама у нас волшебница, никто так не готовит». И все это было ложью. Грандиозной, хорошо срежиссированной ложью, построенной на страхе стареющей женщины потерять свой статус и авторитет.
Я вернулась в пустую квартиру и первым делом позвонила Андрею. Я рассказала ему все. Без истерик, последовательно излагая факты. Он долго молчал. Я слышала в трубке его тяжелое дыхание.
— Аня… я… я не знаю, что сказать. Я не могу в это поверить. Мама бы так не поступила.
— Андрей, я видела все своими глазами. Контейнеры, чеки. Зоя все подтвердила. Твоя мать устроила скандал и во всем призналась.
— Я поговорю с ней, — глухо сказал он.
— Поговори, — ответила я. — А потом реши, как мы будем жить дальше. Потому что я так больше не могу. Я не могу быть частью этой лжи.
Мы не разговаривали почти сутки. Я знала, что ему нужно время. Время, чтобы принять тот факт, что его идеальная мать, его оплот и гордость, оказалась обманщицей. Вечером следующего дня он вернулся из командировки. Вошел в квартиру тихий, осунувшийся. Сел напротив меня на кухне и просто взял мою руку.
— Я говорил с Зоей, — сказал он. — Она все подтвердила. И даже больше. Мама тратила деньги не только на еду. Она покупала себе дорогую одежду, подарки подругам… Создавала образ успешной и состоятельной женщины, жены профессора на пенсии. А Зою заставляла молчать, манипулируя тем, что она живет в ее квартире.
Он поднял на меня глаза, и в них стояла такая боль, что у меня защемило сердце.
— Прости меня, Аня. Прости, что я был таким слепым и глухим. Я должен был тебе верить.
С того дня все изменилось. Мы съехали на съемную квартиру уже через две недели. Маленькую, не такую уютную, как наша прежняя, но она была нашей. Нашей территорией, свободной от лжи и притворства. С Тамарой Павловной Андрей почти не общался. Она звонила, плакала, обвиняла меня во всем, говорила, что я разрушила семью. Но он был непреклонен. Стена, которую она сама же так долго выстраивала, теперь стояла между ней и ее сыном.
Самый главный разговор произошел у нас в день рождения Андрея. Через несколько месяцев после того разоблачения. По традиции, мы всегда отмечали его у свекрови. Шумно, с гостями, с ее знаменитым столом. В этот раз мы были одни, в нашей крохотной кухоньке. Я приготовила его любимую запеканку. Простую, без изысков. И испекла торт. Немного кривоватый, но свой.
Мы сидели за столом, и вдруг Андрей сказал:
— Знаешь, а я ведь тоже виноват. Я сам создал этот культ ее идеальности. Мне было удобно верить, что у меня идеальная мать, которая все делает для меня. Я не хотел замечать ни ее усталости, ни ее страхов. Проще было восхищаться фасадом.
Он взял вилку, отломил кусочек торта и попробовал.
— Очень вкусно, — сказал он, улыбнувшись мне так, как не улыбался уже очень давно. — Спасибо.
И в этой простой фразе было больше тепла и правды, чем во всех пышных застольях и фальшивых комплиментах за последние три года. В тот вечер я окончательно поняла, что настоящий дом — это не место, где стол ломится от яств. Это место, где тебе не нужно притворяться. Где тебя любят не за то, что ты делаешь, а за то, какой ты есть. Где можно испечь кривой торт, и это будет самый вкусный торт на свете. Потому что он настоящий.