В начале 80-х годов, когда я учился в начальных классах МАХУ (сегодня это Московское академическое хореографическое училище, в прошлом — хореографический техникум при Большом театре, или просто «школа Большого театра»), жизнь десятилетнего мальчишки была удивительно проста.
Академические предметы мне были посильны: не особо стараясь, я сносно учился на «четвёрки». На «пятёрки» почему-то считалось учиться зазорно, будто ты автоматически приписывался к «ботанам» — неловким, тихим, предельно аккуратным или даже боязливым отличникам, которых негласно презирали хулиганистые одноклассники.
Специальные танцевальные уроки были необычными и тем интересными. На «классике» (в расписании так значился урок классического танца) нужно было знать учебные задания предыдущего дня, и перед уроком мы старались их припомнить. Как-то раз совсем не получалось, и мы придумали что-то своё, убедительно доказывая педагогу, что так и было. К нашему позору педагог достала блокнот из сумки и точно продиктовала задание, тем самым уличив нашу выдумку.
В то время в залах ещё не было специального балетного линолеума, и все занимались на деревянном полу, который несколько раз за урок приходилось поливать. В углу стояли железные садовые лейки. Дежурный — по очереди кто-то из класса — бегал наполнять их водой и в перерывах между заданиями поливал высохший пол, чтобы он не скользил. После этого в воздухе появлялся характерный запах мокрого дерева — запах, который я до сих пор помню.
На «классике» я действительно старался. В середине учебного года первого класса проходил контрольный урок: плохими оценками детей подготавливали к отчислению. Возвращаться в обычную школу совсем не хотелось, и поэтому, если Елена Николаевна говорила вытянуть ногу, я вытягивал её до кретинического идиотизма; если диктовала вывернуть ногу — лучше меня не было никого в мире: нога буквально выламывалась, как ножка из жареного цыплёнка. Сегодня, будучи педагогом, как никто знаю, насколько тяжело людям искать пределы своих физических данных. У меня таких проблем никогда не было: если надо — могу до глупости, до треснувших костей не останавливаясь стараться. Поэтому все остальные предметы, например уроки гимнастики, были для меня шуткой, скорее отдыхом в сравнении с «классикой». На гимнастике нужно было что-то сделать всего пару раз по десять — да и то с перерывом посередине.
На уроке исторического танца требовалось запоминать не короткие комбинации движений, а длительные рисунки старинных танцев. Вот это для моего подвижного устройства было сложно. Удержать в логическом контроле длительную линию повествования для меня и теперь непросто, а тогда я лишь надеялся на сообразительность, ловкость и скорость. Мало что помня, я интуитивно подхватывал правильные направления и шаги по первым нотам и как-то выкручивался, получая «пятёрки». Через несколько десятилетий, учась в институте у Инги Аркадьевны Ворониной (именно она вела исторический танец и в детстве), я так же ленился запомнить разницу между второй формой французской кадрили и первой формой английской. Просто мне это было неинтересно.
Игры во дворе
Переменки у нас были длинные и короткие. Короткие — как в обычной школе, а длинные — для переодеваний: из школьной формы в балетную и обратно. Расписание и теперь устроено так, что на длинных переменах ты не всегда бежишь переодеваться. Вот тогда-то мы и старались успеть поиграть во дворе.
В центре школы стоит непонятная бетонная возвышенность (около метра высотой и огромная по площади), разделённая на ровные квадратные отсеки. Подсмотрев у старших игру в мяч, мы, словно зомбированные, выбегали туда играть при первой же возможности. Суть игры состояла в том, что у каждого участника был свой квадрат; мяч мог удариться об пол в пространстве твоего квадрата всего один раз; задача каждого игрока — передать мяч в следующий квадрат, действуя только ногами. Игра спокойная и активная одновременно, прекрасно развивающая координацию. Не знаю, играют ли сейчас во дворе или нет. Скорее всего, нет — у всех на лице телефон…
Когда во двор выходили девочки, мяч забывался, и мы играли в салочки — но тоже особенные. Двор между зданием школы и учебным театром был разбит на пространства с деревьями и кустарниками. Эти участки были ограничены бетонными парапетами, между которыми мы мелом рисовали дорожки. Площадь дорожек, парапетов, лестниц получалась огромной — вот по ним мы и играли в салочки. Было сложно и очень весело.
С этой же стороны двора у нас, мальчишек первого класса, произошёл конфликт со старшими. И хотя они были всего на два года старше, этого хватило, чтобы они выстроили нас линией у стены и устроили «расстрел питерских рабочих» рябиной из трубок с напальчниками. Синяки, как свидетельство шалости, подкрепили наши показания в учебной части — и старшие так больше не развлекались. Кстати, среди «расстрельной команды» был будущий солист Большого театра Володя Непорожний.
Летопись класса с рисунками
Руководитель нашего класса Элла Викторовна разделила детей на пионерские пятёрки так, что в каждой был отличник и обязательно отстающий. Не помню какие именно, но каждому были даны определения вроде «хорошист» и «нуждающийся в помощи». Элла Викторовна пыталась организовать работу пятёрок так, чтобы отличники сами помогали отстающим — ради победы «пятёрки» в классном соревновании каждой четверти.
Основным информационным инструментом была «летопись класса», в которой каждая пятёрка по очереди с помощью рисунков и коротких сообщений фиксировала победы и поражения «пятерок» класса.
Прекрасно помню детский рисунок: девочка догоняет мальчишку и втыкает ему в мягкое место «козью ножку»! Элла Викторовна сама нарисовала забавный комикс, выставив на всеобщее обозрение случай, когда Саша Галкина (сегодня — руководитель крупной клиники за границей) действительно гналась по третьему этажу с «козьей ножкой» в руках за Игорем Прокловым (племянником знаменитой советской актрисы).
Сегодня я прекрасно понимаю все хорошее в попытках Эллы Викторовны нас воспитывать: она страдала за великое дело. Да, именно страдала, потому что мы скорее смеялись над ней, чем уважали и ценили. Мне стыдно вспоминать своё отношение к учителю — усмешки над повинностью заполнять «летопись класса». Элла Викторовна была уже пожилая и недолго нас выдержала, уволившись из школы.
Был один случай, из-за которого меня чуть не выгнали из школы. На одной переменке мы кидались конфетами, и я как-то неудачно попал девочке в бровь, рассёк кожу. То ли из-за того, что крови было много, то ли из-за того, что не сразу остановили, — ужас мой был всепоглощающим. Не помню, как оказался в кабинете завуча, не помню, как пришёл отец девочки и попросил не устраивать шоу из обычного детского случая. Помню только страшную Глазатову (ту самую завуча), которая с усмешкой повторяла мне, что сегодня мой последний день в школе и что меня обязательно отчислят — вот только нужно дождаться моих родителей. Одноклассницей была Алиса Хазанова, а её заступившийся за меня папа — всем известный артист.
Именно на дне рождения в доме у Алисы мы, советские дети, впервые увидели видеомагнитофон и иностранные мультфильмы — «Том и Джерри». Как выглядел дом, как справляли праздник, что было на столе — ничего не осталось в памяти. А мультик врезался навсегда: в отечественных героя так друг друга не дубасили.
Пионерская линейка
А ещё в то время были пионерские линейки. Это когда все младшие и средние дети (старшие были комсомольцами, у них линеек не было) собирались в каком-нибудь просторном месте, и происходило что-то торжественное. Помню холл на третьем этаже у лифта (он был один и поднимался от московского входа к холлу, который разделял учебное пространство третьего этажа и интернатскую половину).
Все классы выстраивались вдоль стен в два ряда, а в одном месте торжественно и гордо стояли самые лучшие пионеры. Их было немного — не более 5–7 человек. Кто-то держал красное знамя, кто-то листы бумаги с речью, кто-то просто смотрел сверху на остальных.
Не помню, о чём говорили и что объявляли под руководством педагогов. Помню только, что не мог не смеяться над лучшим пионером балетной школы: все дети как дети, а он — усатый! Конечно, он был на пару лет старше нас, но даже среди своих ровесников оказался единственным с таким ранним оволосением. Кажется, его звали Егор Литвинов. Его отец был закулисным руководителем коллектива «Московский классический балет» Василёва и Касаткиной.
Битвы классов
Сейчас довольно странно об этом вспоминать, но была ещё одна особенность: мы, мальчишки, всё время дрались. Дрались друг с другом, с соседней школой. Сейчас понимаю, что особых причин не было, но почему-то раз в месяц случались «битвы». Особенно запомнились «стрелки» на лестнице между вторым и третьим этажами и «стенка на стенку» с параллельным классом. Зло, отчаянно и непонятно за что. То ли «нашего» обидели, то ли девочку за косу дёрнули — и мы должны были заступиться.
Удивительно, но именно здесь проявлялся характер: выиграть несмотря ни на что. Лучше бы это проявлялось в чём-то другом. Эта история длилась пару лет — до средних классов. Последний раз — на стройке рядом, с ребятами из обычной школы напротив нашей. Потом несколько лет у меня оставался шрам на лице от битого кирпича, а тогда на следующий день я пришёл в школу с рукой в гипсе — кости кисти слабые.
Медосмотр
В школе периодически проходил медосмотр. Измеряли рост, вес, проверяли зрение. С последним у меня были проблемы. Всё детство я читал, особенно под одеялом с фонариком, когда родители заставляли спать. Плюс — значительные физические нагрузки. Зрение быстро испортилось. Признаваться, что плохо вижу, я не хотел: не хотел очки, не хотел выглядеть слабым (ведь отличники в очках — а значит, слабые; вот глупость-то какая!). Поэтому пришлось выучить несколько строк таблицы, которых я не видел.
Позже, когда появились первые контактные линзы (тогда они были стеклянные), я втайне и от одноклассников, и даже от родителей каким-то образом добыл себе это чудо — и осмотров уже не боялся. А бояться было чего: однажды, правда, это было в младшем классе, на осмотре нас по очереди вызывали к хирургу. Там, со спущенными трусами, у нас проверяли, опустились ли яички или нет. Зачем — не знаю – разве не родители должны об этом беспокоиться? Почему при приёме в школу не проверяли — тоже не знаю. Но помню, как один из нас вылетел из кабинета весь в слезах — и больше в медчасть никогда не ходил. Вспомнилось, что этот же мальчик во время приёмного просмотра перед всей комиссией на вопрос, почему он поступает в балетное училище, ответил: «Если поступлю — мама купит мне ролики…»
Продолжение следует..