Глава 3
На завтра, к 9 часам утра, я уже был в юго-восточной части города, состоящей из добротных деревянных домов, широких травяных улиц, палисадников, небольших огородов.Читая названия улиц, можно узнать часть истории нашего города. Кто здесь жил, строился? Ходоки-переселенцы. Откуда пришли? Вот улица Черниговская, вот Саратовская — постройки на века. Чем занимались? Тут тебе и улица Кирпичная, и Кузнечная, и Шорная, Пимокатная и так далее.
Здесь нет улиц с названием вождей или их деятельности. Те все в центре обосновались. Там им простор: улица Ленина, улица Сталина, улица 25 лет Октября — широкие, прямые, асфальтированные. Одна Нарымская шагнула, Бог знает куда.
Чтобы попасть в эту часть города из центра нужно пересечь огромное пространство внеплановых застроек 30-х годов-огромный лог, вместе с отложинами и маленькой речушкой, текущей по дну его. Когда смотришь сверху на это море крыш, развалюх, засыпух, начинаешь понимать масштабы исхода голодных деревень в годы великих Сталинских пятилеток. Да и не один такой лог в городе. Но и здесь не давали русскому народу селится на просторах его. Селились на склонах обрывистого берега, друг над другом. Такое ощущение чем неудобнее, тем лучше. Выкапывали “ласточкины гнезда” или просто с помощью рельсов , труб, железных листов укрепляет берег с обеих сторон, утрамбовывая землю. Строились по ночам, наспех, ведь если к утру не будет выложена печь под открытым небом- могут выселить, сбросить сруб вниз на голову соседа. Печь! И место захвачено. А так не положено! Не законы, а какие- то детские игры-считалки. Но люди не сдавались, отчаянные были, судя по названиям улиц: Окопная, Пулеметная, Тачаночная. Одна Кавалерийская что значит.
Ура, ребята!
Наскочили, налетели, растолкали, захватили самый крутой склон и «ваша не пляшет».
Люди здесь жили общей жизнью. Каждый день видели друг друга, разговаривали, все знали друг о друге. Да и как не знать: вышел во дворик-террасу, посмотрел вниз, справа, слева; балку кто притащил, выписал пол кубометра дров, а привез обрезные доски. Все видно. Голь перекатная, некуда прятать.
А тут еще сосед скажет:
— Ты знаешь, Васькина-то баба тащила сегодня ночью…
-Да, ну?
-Да.
-Вот сука! Все не нахапается.
-Сегодня ночью вышел и …- и в простоте душевной все выложит.
А тот - встречному- поперечному. Пиши донос хоть на Ваську, хоть на того, хоть на весь лог. Но весь этот мир ветхий, деревянный, развалюшечный, вместе с завистливо-предательскими инстинктами не вызывал тогда во мне уныния, потому что над ним синело небо моей юности.
Не то сейчас. Хоромы высокие, двери бронированные, на 33-х замках, с сигнализацией - все заперто, закрыто. Никого не видать. Никто не выглядывает.
Мои дальние родственники жили как раз между “ кавалеристами” и “ пимокатами”. Их дом стоял у самого берега, и цветущий высокий подсолнух огорода закрывал весь лог и здания проспекта по той стороне. Виден был только купол оперного театра. Создавалось странное впечатление - древнегреческий храм среди русских подсолнухов. И это несоответствие стало эмблемой нашей города.
Я открыл дверь. Меня встретила моя дальняя родственница по отцу. Отца я не помню. Он был расстрелян где-то здесь, в городе. Ксения Ивановна или просто Ксеня преподаватель истории, ярый коммунист- худая, с поджатыми, тонкими губами, которыми говорят правду, только правду и ничего, кроме правды. Первого мужа (по словам подруги, неравнодушной к нему, очень порядочного человека) с треском выгнала, не простила легкого флирта с одной особой. Долго жила одна. И к 40 годам приняла этого носителя древнего имени - Порфирия, который стоял тут же. Он был лет на 10 моложе ее, среднего роста, печально пучеглаз. Что их держало друг с другом - не пойму? Ни детей общих(у нее была девочка от первого брака), ни общих интересов. В молодости где то был, куда-то вербовался, где-то менял свое время на чужие деньги; постарел, поседел не благородной прядью на лбу заслуженного деятеля искусства или хотя бы порядочного человека, а так запылился, как на мельнице. Но тюрьма не озлобила его. Он был веселым. Его порой не поймешь – серьезно говорил или смеется. Ссорились они каждый день, да через день. Даже в первый раз, когда она повезла его в театр на «Евгения Онегина», сцепились из-за пустяков и дальше – больше, превратилось в жаркую ссору, в которой он назвал Пушкинскую Татьяну “твоей шлюхой”. Пыль до потолка. О каком театре могла быть речь после этого? Потом он спрашивал меня:
Чей-то эта за Татьяна такая? Что она такого изделала, что за нее бабы жопу дерут?
Я объяснил ему на его языке.
Она чужому мужику не дала.
Вот блядь какая!-удивленно произнес он.
И она уезжала к своим подругам проводить досуг, у которых были мужья доценты-кандидаты, проводила праздники с ними в компаниях, где речь была о науке, о истории, об искусстве и когда вскользь заходила речь о нем, они бесцеремонно говорили:
— Да он у тебя просто дурак.
И она соглашалась и продолжала ходить к ним в гости.
И продолжала делить с ним постель и кров и свое время на земле, что, в конечном счете, оскорбляли и ее.
Но у него на эти оскорбления была особая память и, при возможности, всегда делал не так, как ей хотелось.
За всю свою совместную жизнь они прожили мирно только одну неделю.
Однажды она поела что-то такого, и, не доехав до своей остановки, — не сдержалась.
Но была зима, и она была тепло одета, и в автобусе никто не заметил, но муж дома — заметил, и ей, уважающему себя человеку, интеллигенту, педагогу, коммунисту, историку было стыдно перед человеком, стоящим интеллектуально ниже ее на три ступеньки, который, несмотря ни на какое опьянение, не позволял себе такую «роскошь».
В эту неделю он узнал, какая она покладисто-застенчивая, покорно-ласковая, , и эта неделя была самая счастливая в их жизни. Но наступила другая и все забыто. Все стало на свое место. Да и то сказать, не будешь же ради общего счастья каждую неделю обкакиваться. Вон, коммунисты, ее братья, в мировом масштабе пытались осчастливить людей, но не хватило этого вещества.
Мы поздоровались. Воцарилась напряженная тишина. Была явная перепалка, и оба не могли прийти в себя.
Я удивленно взглянул на них: он с опухшей рожей, с диким блеском в глазах; она, натянутая как струна, пытается прийти в нормальное состояние, наконец, спросила, заметив гипс:
— Что у тебя с рукой?
— Несчастный случай.
— Какой еще несчастный случай? Ты где был, я к тебе два раза приезжала?
— На заводе.
— На заводе! Три года как похоронил мать и не можешь съездить продать дом. Уже сколько приходили, хотели купить. Ты же единственный наследник, кто за тебя это будет делать?
— Но в доме живет твой двоюродный брат. Он хочет купить.
— Успеется.
— Успеется! Он же пьяница. Какие деньги у пьяницы? Он уже продал огород и дом по частям продаст. Кому ты веришь? Пьянице? Вот такому! — Выразительный жест в сторону мужа.
— Давай, давай, — пробурчал тот.
— Что давай! Что давай! — исступленно закричала она на него. — У-у! Шаромыга!
Она готова была растерзать его. Я сказал:
— Что ты? Не с той ноги встала?
— А вот поживешь с ним, будет тебе с той: вечно пьяный, грязный, вчера пришел, брюки спущены, щеки из-за спины видно… Храпит, скотина… Слюни!
Он тут же взвился, заорал, чтоб сбить ее с верхних нот, такой прием у него был.
— Че слюни! Че слюни-то! Вишь, благородство какое! Слюни! — и уже тише. — Слюней она не видела! Человек же спит. Вон нос заложило, он пошмыгал носом. — Откроешь, небось. Дышать-то чем? А там железа такая, — объяснил он мне, — слюну вырабатывает. Ты, прежде чем ругаться, накормила бы его. Парень покалечился и вообще редко заходит к нам. Твоя же родня, что ты по-человечески его не примешь?
— Будешь есть? — спросила она.
— Да, да, — поспешил я. — Еще не завтракал.
— Вчера она у меня бутылку спрятала, — прошептал он мне, когда она ушла в кладовую.
На столе появилась холодная курица, хлеб, молоко, малосольные огурцы. Глядя, как она не спеша ставит все это на стол, он сказал, изнемогая:
— Ну, налей ты ему! Налей, из моей налей!
Сверкнула молния, но сдержалась.
— Знаю, для кого ты стараешься, сволочь! На, подавись! — И бутылка грохнулась на стол.
Собрала книги какие-то и с порога крикнула:
— Василий Павлович, наш завуч, хочет купить дом. Он его уже видел. Поезжай, продай ему.
— Ладно, — сказал я.
Дрожащая рука Порфирия налила полстакана. Махнул в рот. Поморщился, понюхал хлеб.
— Ну, давай! Чего смотришь?
Я выпил. Он налил себе еще.
— Что-то не берет, — пожевал хлеб. Глаза увлажнились.
— Вчера с Лехой надрызгались.
Принялись за курицу. Передохнули и еще выпили.
Ну, рассказывай что с тобой произошло.
Я рассказал все. Он долго молчал, обсасывая крылышко, потом обтер руки о штаны, закурил.
На х.. й тебе завод нужен?
А что мне делать?
Что делать? Да вон баба есть молодая, торговка богатая. Женись. Будешь как сыр в масле кататься.
Этого мне только не хватало.
— Ну, как хочешь. Вольному воля. А если серьезно, я вот че тебе скажу. Если бы мне начать жить, я бы пошел рубить и продавать мясо. Как Леха. Вчера мы гуляли прямо в магазине. Каждый день по штуке имеет. Люди месяц вкалывают за нее, а он — в день. И не напрягаясь, в белом халате…
— Два отпуска, — продолжал он. — Лето на Черном море, в свой законный, а зимой договаривается с напарником о подмене и путешествует в Ленинград, Прибалтику.
Я засмеялся.
— Путешествие! Это прекрасно! Где оно? Подавай его сюда!
— Ты не смейся. Пока работаешь, заочно окончишь торговый институт. Директором крупного магазина будешь, как в центре, и не тебя будут гонять, а ты их, как собак, пинком — таких как твой бригадир. Вон у Лехи большой магазин, а директриса нет-нет, да и на повышение ездит. Среднего-то образования нет, не говоря о высшем, и работает давно.
— Но как это сделать? Меня не отпустят. Отрабатывать заставят.
И в ответ прозвучала гениальная фраза:
— А ты не ходи туда
— Как так?
— А так. Не ходи и все. Ты же там за ногу не привязан. Не понимаю. А что дальше?
— А дальше вот что. Слушай внимательно. Я отклею у твоего паспорта фотографию, и ты паспорт с фотографией отнесешь в паспортный стол. Отклеилась, мол. Тебе там без разговоров, без штрафа, без штампа о работе, без всего-всего, короче, чистый, в белы ручки. А новую трудовую мы возьмем у моего друга Витьки Гуся. Он и печать тебе любую сварганит. Большой мастер на это дело. И запись будет стоять, что ты работал до техникума там-то, там-то мясником-рубщиком. А тут учился — все сходится. Придется угостить Гуся. У тебя деньги есть?
— Есть.
— Подкинь мне на пиво.
— Ну, все, — сказал он, пряча три червонца в карман. — Леха тебя подучит, рука подживет. Она у тебя двигается? Вот так? А так? Ну ладно.
— Я не попаду куда-нибудь из-за этого?
— Ты ничего не сделал. Тебе нужно работать. Ты всю жизнь мечтал быть продавцом. Вот по радио выступают: «Хочу быть трактористом или мечтаю быть комбайнером или глиномесом каким-нибудь». Я уж не знаю, чем там. И их мечты сбываются… Спасибо партии говорят. Вали на партию, как на серого — вывезет.
От него я вышел окрыленный.
Новая жизнь, думал я. Это можно, это хорошо. С ума сойти — 10-15 тысяч в месяц! На заводе висело объявление «Путешествие вокруг Европы за 5 тысяч». Видеть несколько стран, горы, море, людей, чтобы лучше познать свою Родину, — самого себя. Я никогда еще не видел море. А вот оно, море-то! Рядом!
