Тяжелая дверь почтового ящика со скрипом отворилась, вытащив вместе с пачкой рекламных листовок и квитанций непривычно толстый конверт из плотной желтоватой бумаги. «Из нотариальной конторы», — мелькнуло у меня в голове, и сердце беспокойно екнуло. Кто мог писать оттуда?
Раздеваясь в прихожей, я машинально вертела конверт в руках. Обратный адрес был немецкий. Внутри лежало несколько листов, испещренных строгим официальным текстом, и перевод на русский, скрепленный печатью.
Я села на табуретку, отчего-то боясь развернуть его сразу. Вдохнула, выдохнула и начала читать. Буквы плывали перед глазами, и мне пришлось перечитывать одно и то же предложение несколько раз, чтобы мозг наконец-то воспринял его смысл.
«Уважаемая госпожа Людмила Петровна! Сообщаем Вам, что Ваша тетя, Эльза Готлиб, скончалась 12 октября… Согласно последней воле усопшей, Вы являетесь единственной наследницей… Сумма наследства составляет шестьдесят тысяч евро…»
Шестьдесят тысяч. Евро. Я перевела взгляд на запотевшее окно, за которым моросил противный осенний дождь, на свою старенькую куртку, висящую на вешалке. Эти два мира не хотели соединяться в моей голове. Для меня, гардеробщицы районного ДК, эти деньги были чем-то из области фантастики. Цифра не вызывала ничего, кроме оцепенения.
Тетя Эльза… Сестра мамы, уехавшая в Германию еще в девяностые. Мы редко переписывались, раз в год открытки на Рождество. Но она всегда помнила обо мне, спрашивала, как здоровье, как живу. А я вот о ней почти забыла, закрутившись в бытовой круговерти.
Слезы сами поступили на глаза. Не от жадности, нет. От неожиданности. От щемящей благодарности к той, старой женщине, которая в далеком Ганновере вспомнила о своей одинокой племяннице из российской глубинки.
Я добрела до кухни, поставила чайник. Руки слегка дрожали. Что же теперь делать с этим… сокровищем? Наконец-то я смогу поехать в санаторий, о котором мечтала годы. Купить новую стиральную машину, чтобы она не прыгала по всей ванной. Сделать, наконец, ремонт в этой хрущевке, обои в которой помнят еще моего мужа.
И конечно, помочь Аленке. Моей дочери. Ей же сейчас так непросто, с тем мужем ееним… Мысли о дочери мгновенно остудили первоначальный порыв. Словно ведро холодной воды вылилось на голову.
Чайник зашумел, выключаясь. Я налила кипяток в кружку и снова уставилась на письмо. В самом низу, отдельным абзацем, было выделено рекомендательное примечание от нотариуса.
«Настоятельно рекомендуем сохранять конфиденциальность данной информации до полного вступления в права наследования и получения средств во избежание возможного давления со стороны третьих лиц».
«Давления со стороны третьих лиц…» — я вслух прочла эту фразу. И меня будто осенило.
Я представила лицо зятя, Виктора, его оценивающий, хищный взгляд. Его вечные разговоры о деньгах, о том, как все вокруг «сидят на шее», его пренебрежительные комментарии о моей работе и моей квартире.
Я представила Алену, свою дочь, которая в последнее время смотрела на меня не как на мать, а как на источник бесконечных, но, увы, слишком скудных ресурсов. Ее вечные жалобы на жизнь и намеки, что «вот у других матери помогают».
Нет. Нет, ни за что.
Я не знаю, что они сделают, если узнают. Но я точно знаю, что моя тихая, пусть и бедная, жизнь закончится. Начнутся просьбы, требования, манипуляции, скандалы. Эти деньги не объединят нас, а разорвут в клочья. Они станут яблоком раздора.
Я спрятала письмо в самую дальнюю папку с документами, под старые трудовые книжки и свидетельства о рождении. Выпила чай. Руки уже не дрожали.
Внутри поселилась тяжелая, холодная уверенность. Я не скажу о наследстве ни Алене, ни Виктору. Никому.
Только бы никто не узнал.
Прошло несколько дней с того момента, как я получила письмо. Оно лежало в папке, словно мина замедленного действия, но постепенно чувство первоначального шока сменилось странным спокойствием. Я приняла решение, и это придавало сил. Я жила своей обычной жизнью: работа, магазин, дом.
Только внутри теперь теплился маленький, совсем еще робкий лучик надежды на что-то лучшее.
В субботу раздался привычный и оттого уже раздражающий звонок в дверь — троекратный, настойчивый. Я вздохнула, отложила тряпку, которой мыла пол, и пошла открывать. На пороге, как я и предполагала, стояли они.
— Мам, привет! — Алена, не снимая сапог, прошла в прихожую и бросила на вешалку модное пальто. — Мы к тебе на минутку.
Виктор кивнул мне через плечо жены, уже утыкаясь в телефон. Он проследовал прямо на кухню, как всегда, будто был здесь полноправным хозяином.
— Чай есть? — раздался его голос из-за угла.
Я молча поставила чайник. Алена тем временем уже осматривала полки в гостиной.
— О, мам, ты огурчики те самые закатала? Мы как раз заберем баночку, у Вити коллеги на дачу собираются, он пообещал угостить. У них своих, видишь ли, нету.
— Бери, — тихо сказала я, глядя, как зять раскачивается на моем старом стуле, который вот-вот развалится под его напором.
Он оторвался от телефона и окинул мою маленькую кухню тем самым оценивающим взглядом, от которого у меня всегда сжималось внутри.
— Людмила Петровна, вы тут совсем разваливаетесь, — заявил он, ткнув пальцем в сторону отслоившихся обоев у трубы. — Дом-то старый. Скоро рухнет. Вам бы пора подумать о чем-то другом.
— О чем же? — спросила я, разливая кипяток по чашкам.
— Ну, я не знаю, — он сделал паузу, давая словам вес. — Съемное жилье искать. Или в санаторий для престарелых. А эту развалюху под снос пустить. Все равно она ничего не стоит.
Меня будто ошпарило. «Санаторий для престарелых». Мне было пятьдесят восемь, и я чувствовала себя куда здоровее этого обрюзгшего юнца.
— Я тут живу, — просто сказала я, ставя перед ним чашку.
— Ну и зря мучаетесь, — фыркнул он, залпом отпивая чай. — Вон, Аленка, говорила, что вам ипотеку не потянуть. Хотя бы однокомнатную. Нужен первоначальный взнос, а где его взять-то? Копеешную зарплату год копить?
Алена, вернувшись на кухню с баночкой огурцов в руках, поддержала мужа:
— Да, мам, правда. Мы вот тоже с Витей мечтаем о своем, но цены вообще космос. Нужен хотя бы миллион триста тысяч на первый взнос. Небесная сумма. А ты тут в этой трущобе ютишься.
Сердце у меня ушло в пятки. Миллион триста. Почти точно та сумма, что сейчас лежала на моем счете в евро. Словно они чувствовали это нутром.
— Какие у меня деньги? — сказала я, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Я на зарплату гардеробщицы живу. Хватает на коммуналку и на еду. Какие ипотеки…
Я отвернулась к раковине, делая вид, что перебираю посуду. Руки снова предательски задрожали. Радость от неожиданного богатства окончательно угасла, уступив место липкому, холодному страху. Они уже все просчитали. Они уже пришли за своим.
Виктор громко вздохнул, отодвигая от себя пустую чашку.
— Ну, это да. Не светит. Ладно, Ален, поехали. Мне еще к ребятам на встречу.
Они ушли так же стремительно, как и появились, прихватив баночку огурцов и полкоробки моего печенья. Дверь захлопнулась.
Я осталась одна в тишине своей «трущобы». На столе стояли три грязные чашки, на полу — мокрые следы от их сапог. А в ушах звенели слова: «миллион триста тысяч», «первоначальный взнос», «санаторий для престарелых».
Я подошла к окну и увидела, как они садятся в свою недавно купленную, в кредит, иномарку. Виктор что-то оживленно говорил, жестикулируя. Алена кивала.
В тот момент я поняла окончательно и бесповоротно. Мое решение было правильным. Эти люди не просто хотели помочь себе. Они хотели проглотить меня целиком, с моим старым домом и с моим новым наследством, не оставив даже крошек.
И я не позволю этого сделать.
Прошло около двух недель. Я старалась не думать о наследстве, отгоняла от себя тревожные мысли, погружаясь в привычную рутину. Казалось, буря миновала. Алена не звонила, и эта тишина была мне только на руку.
Но однажды вечером, когда я смотрела сериал, пытаясь отвлечься, зазвонил телефон. На экране вспыхнуло имя дочери. Сердце неприятно кольнуло. Я отложила пульт и взяла трубку.
— Алло, Аленка?
В ответ раздались тихие, прерывистые всхлипы. Она плакала.
— Мама… — ее голос дрожал.
— Мам, я не знаю, что делать…
Мое сердце, несмотря на все обиды, сжалось. Внутри тут же включилась тревожная мать, готовая мчаться на помощь.
— Доченька, что случилось? Успокойся, дыши глубже. Говори мне.
— Это Витя… — она снова разрыдалась. — Мы опять поругались. Он… он говорит, что уходит от меня!
— Как уходит? Куда? Из-за чего? — я не понимала. Они ссорились часто, но до такого не доходило.
— Говорит, что устал, что мы живем в дерьме, в съемной этой конуре, что у него нет перспектив… — она говорила сквозь слезы, слова путались. — Говорит, я его тяну ко дну, а он хочет нормальной жизни… Мама, он правда может уйти!
Я села на диван, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Сценарий был до боли знакомым. Сначала кризис, потом слезы, а затем…
— Мам, ты же не оставишь меня? — ее голос стал тише, жалобнее. — Ты же моя мама… У тебя хоть есть своя квартира. Пусть старая, но своя.
Я молчала, предчувствуя, что сейчас последует.
— Мам, я придумала! — в ее голосе вдруг прозвучали нотки надежды, слишком наигранные, чтобы быть настоящими. — Давай ты перепишешь на нас свою квартиру? Ну, сделаешь дарственную на меня и Витю!
Я замерла, не в силах вымолвить ни слова. Она продолжала, торопливо и путано:
— Витя сразу успокоится! Мы будем знать, что у нас есть свой угол, мы возьмем ипотеку на другую, побольше, а эту сдадим и будем выплачивать… А ты… ты переедешь к нам! Я буду о тебе заботиться, готовить, мы будем вместе! Ты же все равно… ну, не молодеющая. Тебе же одной тяжело. Мы семья, мы должны помогать друг другу!
Последняя фраза повисла в воздухе тяжелым, удушающим одеялом. Я сидела, сжимая трубку так, что пальцы побелели. Перед глазами стояло ее счастливое лицо — не от примирения с мужем, а от того, что она сейчас так ловко все провернула.
— Ты… что? — наконец выдавила я. — Ты предлагаешь мне переписать мою квартиру? Единственное, что у меня есть? И… переехать к вам?
— Ну да! — она уже почти не плакала. — Это же логично! Ты же все равно умрешь когда-нибудь, мама, а нам жить да поживать! А так мы сейчас все решим, и Витя останется!
Холок. Меня будто окатили ледяной водой. Эта фраза — «ты же все равно умрешь» — прозвучала так буднично, так цинично, что перехватило дыхание. Это была не просьба. Это был расчетливый план.
Во мне проснулась не только мать, но и загнанный в угол зверь.
— Нет, — сказала я тихо, но очень четко. — Нет, Алена. Ни за что.
— Как нет? — ее голос мгновенно сменился с жалобного на требовательный. — Мама, ты что, не понимаешь? Мой брак рушится!
— И ты хочешь его спасти моей квартирой? — голос мой окреп, и я сама удивилась его твердости. — Чтобы я осталась на улице в старости? Или стала приживалкой у вас с мужем, который меня на дух не переносит?
— Какая улица? Я же сказала, ты будешь с нами! — она уже почти кричала. — Ты ничего не понимаешь! Ты эгоистка! Тебе лишь бы самой припрятать свои жалкие квадратные метры! У других матери помогают, а ты…
— У других матери, наверное, не боятся остаться без крова над головой, — перебила я ее. — Это моя квартира. Я здесь живу. И я никуда ее переписывать не буду. Юридически это очень сложно, да и не нужно мне это.
— Юридически! — фыркнула она с ненавистью. — Всегда ты упираешься! Ладно! Сиди тогда в своей развалюхе одна! И не звони мне больше! Никогда!
Она бросила трубку. В ушах зазвучал резкий гудок.
Я медленно опустила телефон на колени. В комнате было тихо, только часы на кухне громко отсчитывали секунды. Слез не было. Была только пустота и щемящая боль где-то глубоко внутри. Боль от того, что моя собственная дочь только что оценила мою жизнь и мою смерть в стоимость старой «двушки» в хрущевке.
Я посмотрела на темный экран телефона. Теперь сомнений не оставалось. Они были готовы на все. И мое молчание было моим единственным оружием.
После того звонка наступила звенящая тишина. Неделю, затем другую я жила в состоянии напряженного ожидания. Каждый звонок в дверь заставлял вздрагивать, каждый звук на лестничной клетке казался подозрительным. Но ничего не происходило. Мобильный молчал.
И вот в одно воскресное утро раздался тот самый звонок.
Но не телефонный, а в дверь. Я выглянула в глазок и увидела их. Стояли молча. Алена смотдела в пол, Виктор — прямо в глазок, его лицо было странно приветливым.
С глубоким вздохом я открыла.
— Мам, привет! — Алена буквально впорхнула в прихожую и, к моему удивлению, обняла меня. От нее пахло дорогими духами, которых я раньше не чувствовала. — Мы так соскучились!
— Да, заехали на минутку, — бодро сказал Виктор, проходя следом. В руках он держал дорогую коробку конфет и букет хризантем. Такого не было никогда.
Они разулись, не дожидаясь приглашения, и прошли на кухню. Я шла за ними, чувствуя себя не хозяйкой, а гостьей в собственном доме. Что-то было не так. Это была неестественная, наигранная доброжелательность.
— Мам, ты выглядишь уставшей, — озабоченно сказала Алена, усаживаясь за стол. — Тебе надо отдыхать, побольше гулять. Мы тут с Витей подумали… У нас как раз выходные. Давай съездим на дачу? Отдохнешь, воздухом подышишь.
У меня не было дачи. Они это прекрасно знали.
— На какую дачу? — спросила я, садясь напротив.
— Ну, мы можем снять! — включился Виктор, широко улыбаясь. Его улыбка была как у актера в плохом спектакле. — Или к друзьям съездить. У меня как раз партнер по бизнесу предлагал свой дом на выходные. Бесплатно!
Я молча смотрела на них. Алена нервно теребила край скатерти, Виктор не отводил навязчивого взгляда.
— Спасибо, не надо, — покачала я головой. — Дела у меня. Да и не люблю я эти поездки.
— Надо, Людмила Петровна, надо! — настаивал Виктор. — Сидеть в четырех стенах — здоровья не прибавится. Вам же сколько? Пятьдесят восемь? Уже надо о себе заботиться.
Он произнес это с такой сладкой, ядовитой заботой, что по спине у меня пробежали мурашки.
— Я о себе забочусь, — сухо ответила я.
Наступила неловкая пауза. Они переглянулись. Виктор кивнул Алене, та сделала большое глаза.
— Мам, ты знаешь, а мы тут огромную новость узнали! — начала она, и ее голос зазвенел фальшивой радостью. — Витя нашел просто гениальный вариант! Мы можем взять шикарную трехкомнатную квартиру в новостройке! Ипотека, конечно, но… у нас почти хватает на первоначальный взнос!
Сердце у меня упало. Вот оно. Они подобрались вплотную.
— Поздравляю, — сказала я бесстрастно. — Сколько же не хватает?
Виктор выдержал театральную паузу, смотря на меня в упор.
— Миллион четыреста тысяч, Людмила Петровна. Почти смешная сумма для такого проекта. Но, увы, — он развел руками, — именно ее у нас и нет. Вот так всегда, чертовка-суббота!
Он громко рассмеялся. Алена подхватила этот смех. Их смех звучал громко и неуместно в моей тихой кухне.
Я смотрела на них и вдруг поняла. Они не просто подозревали. Они были в чем-то уверены. Может, я что-то проговорила в своем смущении? Может, кто-то из соседей видел мой приход к нотариусу для заверения документов? Или они сами что-то нашли?
Их игра была слишком наглой, слишком уверенной. Они не просили, они заигрывали, подводя к нужной сумме, как дрессировщики подводят зверя к нужной клетке.
Внутри все перевернулось от страха и гнева. Но снаружи я осталась холодна. Я взяла свою чашку, сделала медленный глоток остывшего чая и посмотрела на них поверх края.
— Миллион четыреста? — переспросила я спокойно. — Ну, да, суммы большие. Мне бы на лекарства скопить, сынки вы мои золотые, какие уж тут ипотеки. Вам бы в лотерею пойти, а не ко мне, старой больной женщине, с такими предложениями приходить.
Я сказала это тихо, с легкой, наигранной жалостью к себе. И увидела, как их улыбки мгновенно сползли с лиц. Улыбки сменились растерянностью, а затем — холодной, едва сдерживаемой злобой. Они поняли, что спектакль не удался.
Виктор резко поднялся, отодвинув стул с грохотом.
— Да, ясно. Пойдем, Алена. Не будем отвлекать Людмилу Петровну от… дел.
Они ушли, даже не попрощавшись, хлопнув дверью. На столе остались ненужные им конфеты и цветы — плата за неудачную аферу.
Я сидела одна в тишине, и меня била мелкая дрожь. Они знали. Они не знали точно, но догадывались. И теперь их настойчивость превратится во что-то другое. Что-то более опасное.
Игра в кошки-мышки только началась, и я понимала, что мышь в этой игре — я.
Тишина после их визита длилась недолго. Она была тяжелой, звенящей, полной невысказанных угроз. Я пыталась заниматься обычными делами, но руки не слушались, мысли путались. Каждый скрип в подъезде заставлял замирать сердце.
И они пришли. Не на следующий день и не через день. Ровно через неделю, вечером, когда я уже собиралась ложиться спать, в дверь постучали. Не позвонили, а именно постучали — тяжело, настойчиво, властно.
Сердце ушло в пятки. Я подошла к двери и выглянула в глазок. Они стояли вдвоем. Виктор — с мрачным, решительным лицом, Алена — бледная, с заплаканными глазами, но с тем же упрямым подбородком.
Я медленно, понимая, что это не избежать, открыла дверь.
Они вошли без приглашения. Виктор прошел прямо на кухню, сгреб со стула мою вязаную кофту и бросил ее на пол.
— Хватит врать! — его голос прорвался сразу, хриплый от злости. Он обернулся ко мне, и его лицо было искажено такой ненавистью, что я невольно отступила. — Где они? Наши деньги!
Я попыталась сохранить остатки спокойствия, сделать вид, что не понимаю.
— Какие деньги, Витя? О чем ты?
— Не прикидывайся дурочкой! — крикнула Алена, ее голос сорвался на визг. — Мы знаем про наследство! Про шестьдесят тысяч евро! Отдавай! Они наши!
У меня перехватило дыхание. Такого я не ожидала. Они не просто подозревали. Они знали точную сумму. Значит, не просто догадывались. Значит, они действительно что-то узнали.
— Я не знаю, о чем вы… — попыталась я снова, но Виктор резко шагнул ко мне, заслонив собой весь свет от лампы.
— Кончай это! — он говорил сквозь зубы, и брызги слюны летели мне в лицо. — Мы связались с нотариусом в Германии! С Эльзой Готлиб! Наследство получено, деньги на твоем счету! Не позорься, старуха!
В голове все завертелось. Как они посмели? Как они нашли контакты? Наглость и бессовестность этого поступка ошеломили меня.
— Вы… вы не имели права… — прошептала я.
— Какое право? — взорвался Виктор. — Это ты не имеешь права прятать наши деньги! Мы семья! Ты должна была сразу все отдать нам! Мы молодые, нам жить, а ты скоро подохнешь! Куда тебе столько?
От этих слов мне стало физически плохо. Я схватилась за спинку стула, чтобы не упасть.
— Это мое наследство… — еле выдохнула я. — Мне его оставили…
— Оставили? — передразнила меня Алена. — Ты что, сама его заработала? Сидела тут всю жизнь, копила свои три копейки, а тут с неба упало! И ты решила прикарманить? Ты мать? Ты жадина несчастная!
Она рыдала, но это были слезы злости, а не отчаяния.
— Я подам в суд! — продолжал орать Виктор, тыча пальцем в меня. — Оспорю это завещание! Докажу, что ты невменяемая! Что тебе нужен опекун! И я им буду! И тогда все твои деньги, и эта развалюха будут моими! Ты поняла? Сдохнешь в психушке!
Его слова висели в воздухе, тяжелые и ядовитые. Я смотрела на свою дочь. Она не вступалась. Она смотрела на меня с ненавистью, поддерживая мужа.
В тот момент во мне что-то оборвалось. Страх уступил место холодной, всепоглощающей ярости. Я выпрямилась, отпустила спинку стула.
— Вон, — сказала я тихо, но так, что они оба замолчали.
— Что? — не понял Виктор.
— Вон из моего дома, — повторила я, и голос мой окреп, зазвенел сталью. — Сию же минуту. А то вызову полицию. И попробуйте только тронуть меня или мое имущество. Ваши угрозы о суде — бред сивой кобылы. У меня на руках все документы, я абсолютно дееспособна. А ваше незаконное выуживание информации у иностранного нотариуса — это уже статья.
Я указала на дверь. Они несколько секунд стояли в ошеломленном молчании, не ожидая такого отпора. Затем Виктор плюнул на пол прямо передо мной.
— Думаешь, это конец? — прошипел он. — Мы еще вернемся. Ты у нас еще попляшешь.
Они вывалились в подъезд, хлопнув дверью с такой силой, что задрожали стекла в серванте.
Я осталась одна посреди растерзанной кухни. На полу лежала моя кофта. В ушах стоял оглушительный звон. Я медленно опустилась на стул, и только тогда по лицу потекли горячие, горькие слезы. Не от страха. От стыда.
И от боли за ту девочку с косичками, которую я когда-то так любила и которая сейчас смотрела на меня глазами чужой, жестокой женщины.
Они объявили мне войну. И отступать было некуда.
После их ухода я не могла уснуть всю ночь. Слова Виктора о суде и опеке звенели в ушах, превращаясь в кошмар наяву. Я понимала, что это не просто пустые угрозы. Он был способен на многое, лишь бы добиться своего. Мне было страшно. Страшно до тошноты, до дрожи в коленях.
Но к утру страх начал понемногу отступать, уступая место холодной, трезвой ярости и инстинкту самосохранения. Я не могла позволить им себя сломать. Я не могла позволить им отнять у меня то, что по праву стало моим, и ту последнюю крупицу свободы, что у меня оставалась.
Я вспомнила о визитке, лежавшей в той же папке с документами от нотариуса. Визитке юриста, который помогал с оформлением наследства в России. Его звали Дмитрий Сергеевич, и он говорил спокойным, уверенным голосом.
Собрав всю свою волу в кулак, я набрала его номер.
Через два часа я сидела в его уютном, но строгом кабинете и, стараясь не сбиваться, рассказывала всю историю. Про дочь и зятя, про их требования, про угрозы и визит. Про то, что они каким-то образом вызнали точную сумму.
Дмитрий Сергеевич слушал внимательно, не перебивая, лишь изредка делая пометки в блокноте.
— Людмила Петровна, прежде всего, успокойтесь, — сказал он, когда я закончила. Его спокойный голос действовал как бальзам. — Все их угрозы — абсолютно беспочвенны. Оспорить завещание, составленное в Германии с соблюдением всех норм, практически невозможно. Для признания вас недееспособной требуется сложная и длительная судебно-психиатрическая экспертиза, инициировать которую без веских оснований они не смогут. А их действия по выуживанию информации — это, мягко говоря, неэтично, но, увы, не подсудно.
Я выдохнула с облегчением, но он поднял палец.
— Однако есть и другая сторона дела. Они ваши единственные родственники?
— Да, — кивнула я.
— В таком случае, если с вами что-то случится, именно они будут наследниками первой очереди на все ваше имущество, включая эти деньги и вашу квартиру.
В кабинете стало тихо. Я смотрела на него, и кусок хлеба, что я съела утром, комом встал в горле.
— То есть… они могут… ждать? — прошептала я.
— В теории — да. Или создать такую ситуацию, когда вы сами… отдадите им деньги. Под давлением. Шантажом. Постоянным психологическим прессингом. Это изматывает и ломает многих.
Мне стало холодно. Он озвучил мой самый страшный, невысказанный страх.
— Что же мне делать? — спросила я, и голос мой снова задрожал.
Юрист задумался, постукивая ручкой по столу.
— Самый верный способ обезопасить себя — это вложить деньги в недвижимость. Квартиру, например. Ее, в отличие от денег на счету, нельзя просто так снять и отдать под давлением. Ее крайне сложно оспорить или отнять. Вы становитесь собственником, защищенным законом. Это ваша крепость в прямом и переносном смысле.
Мысль о покупке квартиры показалась мне такой же нереальной, как когда-то само наследство.
— Но я не знаю как… Я никогда этого не делала…
— Это не страшно, — улыбнулся он. — Я могу порекомендовать вам хорошего риелтора. Честного. А я со своей стороны подготовлю все необходимые документы и проконтролирую сделку. Ваша задача — выбрать то, что вам по душе.
Выйдя от него, я не летела, а шла по улице, крепко сжимая в руке сумку с документами. Страх сменился решимостью. Да, это был бегство. Но бегство в свою крепость.
Все произошло быстрее, чем я думала. Риелтор, женщина лет пятидесяти по имени Светлана, оказалась понимающей и несуетливой. Она не таскала меня по десяткам вариантов, а подобрала три небольшие, но уютные однокомнатные квартиры в новых, но не самых дорогих домах на окраине города.
Я выбрала одну. На пятом этаже, с балконом, выходящим в небольшой сквер. Солнце светило в окна целый день. В ней пахло не старыми проблемами, а свежим ремонтом и возможностью начать все с чистого листа.
Когда я впервые взяла в руки ключи — три новых ключа от своей новой жизни — я расплакалась. Но это были слезы облегчения.
Я продала несколько евро, чтобы сделать самый необходимый ремонт и купить простую мебель. Я не стала торопиться. Я делала все медленно, вдумчиво, наслаждаясь процессом. Каждый день я приезжала в пустующую квартиру, садилась на подоконник и смотрела в окно. Я никуда не спешила.
И вот настал день, когда я перевезла свои вещи. Их было не много. Я не стала брать старую мебель из хрущевки, только книги, фотографии, немного посуды и одежду.
Я закрыла дверь своей новой квартиры изнутри, повернула ключ два раза и прислонилась лбом к прохладной поверхности. Снаружи не было слышно ни скандальных соседей, ни грохота лифта. Была тишина.
Я обошла свои новые владения, касаясь рукой стен. Мои стены. Мой дом. Купленный на мои деньги. Защищенный от них.
Впервые за много месяцев я почувствовала себя в безопасности. Я была больше не жертвой. Я была хозяйкой своей жизни. И это чувство было слаще любого наследства.
Прошло почти полгода. Я привыкла к новой жизни. К тишине по утрам, к запаху свежей краски в квартире, к соседям, которые здоровались со мной в лифте и не интересовались моей личной жизнью. Я записалась в бассейн, как и мечтала, и даже купила себе абонемент в фитнес-клуб для сеньоров. Я училась жить для себя, и это было непривычно и безумно приятно.
Я почти перестала вздрагивать от звонка в дверь. Старая хрущевка стояла пустая, я выставила ее на продажу через агентство, и все общение с покупателями шло через риелтора. Я не хотела даже случайно столкнуться там с Аленой или Виктором. Казалось, они стерли меня из своей жизни, как ненужную страницу.
Но однажды вечером, когда я возвращалась домой из бассейна с сумкой над плечом, из подъезда навстречу мне вышла соседка.
— Людмила Петровна, к вам сегодня какая-то девушка приходила, — сказала она, понизив голос. — Худая такая, глаза заплаканные. Долго в домофон звонила, потом у подъезда сидела, курила. Спросила, не знаю ли я, где вы. Я сказала, что не в курсе.
Кровь отхлынула от моего лица. Сердце застучало где-то в горле. Девушка. Заплаканная. Это могла быть только она.
— Спасибо, — с трудом выдавила я. — Если еще придет… Ничего не говорите, пожалуйста.
Соседка кивнула с понимающим видом и ушла.
Весь вечер я ходила по квартире как неприкаянная. Предчувствие беды, притупившееся за месяцы спокойствия, вернулось с новой силой. Она искала меня. Зачем?
Ответ пришел на следующий день. Ранним утром раздался звонок в дверь. Я подошла к глазку и замерла. За дверью стояла Алена. Но это была тень той ухоженной, самоуверенной женщины, что приходила ко мне с цветами. Она была бледная, в помятой куртке, под глазами — темные круги. Она снова постучала — тихо, беспомощно.
Я долго стояла, не двигаясь, надеясь, что она уйдет. Но она не уходила. Она прислонилась лбом к косяку двери, и ее плечи задрожали. Она плакала.
Сердце мое, старое и глупое, сжалось. Я медленно, предавая саму себя, открыла дверь.
Она подняла на меня заплаканное лицо. В ее глазах была такая бездонная дыра, что я невольно отступила, пропуская ее внутрь.
— Мама… — она прошептала и broke down в рыданиях прямо в прихожей.
Я молча повела ее на кухню, усадила за стол, налила стакан воды. Руки у меня тряслись. Она пила воду большими глотками, давясь и всхлипывая.
— Он ушел… — выдохнула она наконец, глядя на меня мокрыми, распухшими глазами. — Витя… Он бросил меня. Ушел к другой. Сказал, что я… что я неудачница, что я ничего из себя не представляю и тащу его на дно.
Она снова зарыдала. Я сидела напротив, чувствуя, как во мне борются ледяная осторожность и просыпающаяся материнская боль.
— Когда? — спросила я тихо.
— Месяц назад! — всхлипнула она. — Я все ждала, что он одумается… Но он забрал свои вещи и сменил номер! Его друзья говорят, что он с ней в Сочи укатил! На наши… на мои деньги! — она кричала эти слова, и в них слышалась все та же злоба.
Она замолчала, вытирая лицо рукавом.
— Мама, он меня обманул. Я была такой дурой, слепо ему верила… Я все делала для него, а он… — ее голос сорвался.
Она посмотрела на меня с тем выражением, которое я помнила с ее детства, когда она приходила жаловаться на обидевших ее во дворе мальчишек. — Мам, прости меня. Я была глупой, я не понимала… Он меня втоптал в грязь, а ты… ты же всегда была за меня.
Она потянулась через стол, чтобы схватить мою руку, но я убрала ее на колени.
— Что ты хочешь, Алена? — спросила я, и мой голос прозвучал холодно и отчужденно, даже для меня самой.
Она поперхнулась от неожиданности, ее глаза округлились.
— Я… Мне некуда идти, мама. Он выгнал меня из съемной квартиры, у меня нет денег даже на общежитие… Я устроилась официанткой, но зарплаты хватит только на еду… Пусти меня к себе. Хоть на диван. Я буду мыть, готовить, что угодно! Я больше не буду тебя огорчать, честно! Ты же моя мама…
Она снова заплакала, но теперь это были тихие, жалобные слезы. Искренние? Или это была новая, отточенная роль?
Я смотрела на нее — на мою девочку, сломанную, униженную, приползшую ко мне в поисках спасения. И я понимала, что если я пущу ее сейчас на свой порог, в свою новую, чистую, тихую жизнь, то все начнется сначала. Сначала диван. Потом — прописанный адрес. Потом — «мам, дай денег на одежду, я же на работу хожу». Потом — «мы же семья, ты должна помочь». А там, глядишь, и Виктор объявится, прощенный и раскаявшийся.
Нет. Я слишком дорого заплатила за свой покой.
— Нет, Алена, — сказала я тихо, но очень четко. — Я не пущу тебя жить к себе.
Ее лицо исказилось от изумления и новой волны отчаяния.
— Как?! Почему?! Ты же видишь, в каком я состоянии! Я твоя дочь!
— Именно поэтому, — мои слова давались мне с огромным трудом, каждый звук ранил горло. — Я прощаю тебя как дочь. Но я не пущу тебя в свой дом. Потому что это моя крепость. Единственное, что я смогла отстоять и сохранить. И я не позволю никому, даже тебе, снова сделать меня беспомощной и несчастной.
Она смотрела на меня с немым укором, и в ее глазах медленно угасала последняя надежда.
— Но… куда же мне идти? — прошептала она, и в этом шепоте было столько потерянности, что я едва не сдалась.
— Я помогу тебе встать на ноги, — сказала я, чувствуя, как во мне рождается новый, непростой план. — Но только встать на ноги. Жить со мной ты не будешь.
Алена сидела напротив, сжавшись в комок, и смотрела на меня пустыми глазами. В них читалось полное непонимание и крах всех надежд. Она ждала, что я распахну объятия, как в детстве, когда она приходила с разбитой коленкой. Но детство кончилось. Кончилось для нас обеих.
— Как… помочь? — она прошептала сдавленно.
Я отпила глоток воды, давая себе время собраться с мыслями. Этот план созрел у меня за ночь, проведенную без сна.
— Ты сказала, что устроилась официанткой. Это хорошо. Значит, есть доход. Я помогу тебе с жильем на первое время. Я сниму для тебя небольшую студию. Месяца на три. За это время ты должна найти более стабильную работу, начать зарабатывать enough, чтобы платить за аренду самой.
Она смотрела на меня, не мигая, словно не веря своим ушам.
— А… а потом?
— А потом — твоя жизнь. Ты взрослый человек. Ты должна сама о себе заботиться.
— Но… одна… в чужом районе… — в ее голосе снова зазвенела паника.
— Ты хотела что то спросить? — спросила я, и в голосе моем прозвучала усталая твердость. — Ты сама выбрала свою жизнь с Виктором, сама требовала от меня денег и квартир. Теперь будь добра сама решать свои проблемы. Я даю тебе шанс, а не пожизненное содержание.
Она опустила голову, молча соглашаясь. В ее покорности была обреченность.
— И еще одно условие, — сказала я. Она подняла на меня взгляд. — Мы с тобой заключим договор. Письменный. О том, что это — моя единоразовая помощь. Что после этого ты не имеешь ко мне никаких финансовых претензий. Ни сейчас, ни в будущем. Ни на эту квартиру, ни на какие другие мои деньги или имущество.
Ее глаза расширились от шока.
— Договор? С собственной дочерью? Мама, это же…
— Это необходимо, — я перебила ее жестко. — Я должна быть уверена, что завтра ты не передумаешь и не придешь с новыми требованиями. Или что ко мне не пожалует твой «вернувшийся» Виктор. Юридическая грамотность, как говорится.
Я встала, подошла к столу и взяла заранее приготовленную папку. В ней лежали два экземпляра распечатанного договора, который мне помог составить Дмитрий Сергеевич. Простого, но юридически безупречного документа, где черным по белому было написано, что я, Людмила Петровна, оказываю дочери единоразовую материальную помощь в виде оплаты аренды жилья на три месяца и покупки минимально необходимой мебели. И что с момента подписания дочь не имеет ко мне имущественных претензий.
Я положила листок перед ней и протянула ручку.
— Читай и подписывай.
Она смотрела то на бумагу, то на меня. В ее взгляде была буря — обида, злость, отчаяние. Но под всем этим — понимание. Понимание того, что другого выхода у нее нет. И что она сама загнала себя в этот угол.
Она молча взяла ручку, почти не глядя, подписала оба экземпляра. Поставила дату. Ее рука дрожала.
Я забрала один экземпляр и спрятала его в папку.
— Хорошо. Давай твой паспорт, я сниму копию для арендодателя. В понедельник начнем искать тебе жилье.
Через неделю все было решено. Я нашла небольшую, но чистую студию недалеко от ее работы, заплатила за три месяца вперед, купила раскладывающийся диван, стол, стул и простейшую бытовую технику. Я отдала Алене ключи, сумму денег на первое время на продукты и проезд и оставила ее на пороге новой, пустой и неуютной, но ее собственной жизни.
— Справляйся, — сказала я напоследок. — Звони, если что-то серьезное. Но только не про деньги.
Она кивнула, не глядя на меня, и захлопнула дверь.
Я вернулась домой. В своей тихой, светлой квартире пахло свежезаваренным чаем. Я подошла к окну. На улице медленно спускались сумерки, в окнах зажигались огни.
Я была одна. Совершенно одна. Но эта новость была не пугающей, а горькой и спокойной. Я сделала все, что могла. Я не бросила ее в беде, но и не позволила сесть себе на шею. Я провела черту. Жесткую, неумолимую, но единственно возможную.
Тетя Эльза оставила мне не просто деньги. Она оставила мне шанс. Шанс обрести не просто крышу над головой, а чувство собственного достоинства. Силу сказать «нет». Силу защитить себя.
Я отхлебнула чаю. Он был горячий, горьковатый и обжигающе настоящий. Как и моя жизнь сейчас. Не сладкая, не легкая, но — моя. И я больше никогда и никому не позволю ее отнять.