— Кать, ну ты хоть понимаешь, что у меня зарплата в конверте? — устало спросила Марина, прижимая телефон к уху и глядя на спящего сына на диване. — Я тебе уже тридцать тысяч дала в прошлом месяце!
— Ну и что? — раздражённо отрезала Катя. — Ты думаешь, это много? Мне на операцию! На глаза! Ты вообще понимаешь, что я почти слепая?
— Ты не слепая, — тихо ответила Марина. — Тебе линзы нужны. Дорогие, да. Но не операция. И не триста тысяч.
— А ты откуда знаешь?! — взвизгнула Катя. — Ты врач? Ты офтальмолог? Я тебе диагноз пришлю! И не смей сомневаться!
Марина вздохнула. Диагноз она уже видела. «Коррекция зрения. Рекомендованы контактные линзы премиум-класса». Никакой операции. Никакой угрозы слепоты. Только жадность. Только привычка.
Катя — младшая сестра. На восемь лет младше. Всегда «особенная». Всегда — «ей тяжелее». Всегда — «ей нужнее». И всегда — «ты должна».
Родители ушли рано — автокатастрофа. Марина тогда только замуж вышла. Кате — шестнадцать. Марина забрала её к себе. Учила, кормила, одевала, даже в институт устроила — за деньги, через знакомых. А потом Катя вышла замуж… и развелась через полгода, потому что «муж не понимал её тонкой натуры».
С тех пор — Марина. Всегда Марина.
— Слушай, — сказала Марина, понизив голос, — у нас с Игорем ипотека. У Саши — астма. Лекарства, ингаляторы, санаторий… Ты хоть раз спросила, как мы живём?
— Да ладно вам ныть! — фыркнула Катя. — У вас квартира, машина, ребёнок здоровый! У меня — ничего! Даже зрение отнимают! И ты мне отказываешь?!
— Я тебе не отказываю… — начала Марина.
— Тогда переводи! Сегодня! Иначе…
— Иначе что? — Марина почувствовала, как внутри что-то щёлкнуло. Как будто последняя нить терпения лопнула.
— Иначе я приеду. И поселюсь у вас. На диване. Или на балконе. Или в ванной. Мне всё равно. Я же инвалид, в конце концов!
Марина положила трубку. Не кричала. Не плакала. Просто… положила.
Они с Игорем молчали весь вечер. Потом, когда Саша уснул, Игорь сказал:
— Ты знаешь, что она сделает? Она приедет. Будет орать, плакать, угрожать суицидом. Будет будить Сашу ночью. Будет требовать, чтобы ты уволилась и ухаживала за ней. Будет рассказывать всем, что ты её бросила. Что ты — стерва.
— Знаю, — кивнула Марина.
— И ты всё равно не можешь сказать «нет»?
— Могу, — тихо сказала Марина. — Просто раньше не умела.
Они начали действовать тихо. Как партизаны.
Игорь нашёл объявление: «Сдам чердак под студию». Не в городе, а в пригороде. Дом — старый, но крепкий. Хозяин — пожилой дядька, бывший военный, одинокий, но добрый. Чердак — неотапливаемый, но сухой. С окном. С розеткой. С замком.
— Ты серьёзно? — спросила Марина.
— Абсолютно, — кивнул Игорь. — Мы скажем Кате, что нашли ей «временное жильё». Что это — наш подарок. Что мы больше не можем. Что это — или чердак, или улица.
— А если она откажется?
— Тогда пусть идёт к своим «друзьям», которые только лайкают её сторисы, но денег не дают
Катя приехала через неделю. С двумя чемоданами, пакетом аптечных справок и слезами на заказ.,,,,,
— Вы что, совсем?! — визжала она, стоя в прихожей. — Чердак?! Это издевательство! Я — ваша родная сестра!
— Ты — наша родная сестра, — спокойно сказала Марина. — И именно поэтому мы не бросили тебя на улице. Мы нашли тебе крышу. Тёплую одежду купили. Продуктов на месяц — в холодильнике. Лекарства — в аптечке. И даже Wi-Fi провели.
— Это… это… — Катя задохнулась от негодования. — Это подвал!
— Это чердак, — поправил Игорь. — С видом на сосны. И тишиной. Идеально для восстановления зрения.
— Вы… вы… — Катя схватилась за сердце. — У меня приступ!
— «Скорая» наизусть знаешь? — спросила Марина. — Звони. Но учти — сюда тебя не привезут. Мы не родственники по регистрации. Мы — арендодатели.
Катя замерла. Впервые за много лет — без слов.
Первые две недели она орала. Звонила каждые два часа. Угрожала судом. Постами в соцсетях. Обращением к «телевизионным правозащитникам».
Марина не отвечала.
На третью неделю — тишина.
На четвёртую — сообщение: «Можно продукты?»
Марина отправила коробку. Без комментариев.
На второй месяц — Катя написала: «Тут… нормально. Сосед — дед Гриша, принёс грибов. Говорит, если что — стучи в трубу, он услышит».
На третий — фото: Катя в вязаном свитере, с котом на коленях, на фоне застеклённого окна чердака. Подпись: *«Мой уютный уголок. Спасибо тем, кто дал мне шанс начать с чистого листа»*.
Марина не лайкнула. Не прокомментировала. Просто сохранила фото.
Прошёл год.
Катя нашла работу — удалённо. Дизайнером. Оказалось, у неё есть талант. Оказалось, она может работать, если её не жалеют.
Она купила себе линзы. Сама. За свои деньги.
Она не звонила с просьбами. Только — по праздникам. Коротко. Вежливо.
Однажды она приехала — без чемоданов. Привезла Саше игрушку. Игорю — бутылку вина. Марине — букет и… конверт.
— Это… не деньги, — сказала она, глядя в пол. — Это… спасибо. И… извините.
Марина обняла её. Не потому что простила. А потому что больше не боялась.
А дед Гриша, хозяин дома, через полгода позвонил Марине:
— Марин, а Катька… она у меня как дочь теперь. Пироги печёт, снег чистит, с котом моим возится… Может, вы её… ну, официально усыновите? А то я старый — вдруг чего… А ей крыша нужна.
Марина рассмеялась.
— Дед Гриш, да она у вас и так дома. Пусть живёт. Сколько хо
Катя так и осталась на чердаке. Только теперь — не потому что её выгнали. А потому что **она выбрала**.
Она перестала быть «несчастной сестрой». Стала — человеком.
А Марина? Она впервые за двадцать лет почувствовала, что может дышать. Что не обязана спасать. Что можно просто… быть сестрой. Без кавычек.
Иногда, по вечерам, она смотрела на фото Кати с котом — и улыбалась.
Не с горечью. Не с облегчением.
С тихой, спокойной надеждой.