— Глеб, я все-таки выставила дачу на продажу.
Тишина, которая последовала за словами Арины, была гуще и тяжелее вечернего воздуха, просочившегося в приоткрытую форточку. Глеб даже не поднял головы от вороха пожелтевших бумаг, разложенных на огромном дубовом столе, занимавшем половину гостиной. Он замер, и только кончик его пера, застывший над строкой, мелко подрагивал.
— Ты меня слышал? — Арина подошла ближе, скрестив руки на груди. Она сегодня специально ушла с работы пораньше, приготовила ужин, который давно остывал на кухне, и целый час собиралась с духом для этого разговора.
— Я слышал, — наконец отозвался он глухо, не отрывая взгляда от исписанного листа. — Ты не могла этого сделать.
— Почему же? Я собственница. Помнишь, твоя мама так торопилась переписать ее на меня после свадьбы? «Чтобы все по-честному, Ариночка, чтобы ты себя хозяйкой чувствовала». Вот, я и почувствовала.
Глеб медленно поднял на нее глаза. Усталые, с красноватыми прожилками от бессонных ночей, но в глубине их тлел знакомый упрямый огонь.
- Это дача отца. Он там писал свои лучшие главы. Там каждая доска пропитана его мыслями.
— Глеб, там каждая доска пропитана сыростью и грибком, — жестко ответила Арина. — Крыша течет, забор покосился, а на участке бурьян в человеческий рост. Мы не были там три года. Она требует огромных вложений, которых у нас нет. Зато у нас есть ипотека за эту квартиру, в которой мы живем, как в музее твоего отца.
Она обвела взглядом комнату. Квартира досталась им от бабушки Глеба, но после их переезда Тамара Павловна, мать Глеба, настояла на том, чтобы перевезти сюда весь кабинет покойного мужа, профессора Завьялова. Тяжелые книжные шкафы до потолка, забитые фолиантами. Тот самый дубовый стол, который пришлось затаскивать ввосьмером, разобрав дверной косяк. И повсюду — его вещи: стопки бумаг, чернильные приборы, даже старая трубка в пепельнице, которую Глеб трогал с каким-то священным трепетом.
— Это не музей, — Глеб поднялся, высокий, сутуловатый, в вечно растянутом свитере. — Это работа. Я заканчиваю его главный труд. Ты же знаешь.
— Я знаю, что ты уже пять лет «заканчиваешь» этот труд. Пять лет, Глеб! Ты ушел с преподавания, мы живем на одну мою зарплату фармацевта. Я не жалуюсь, я была готова подождать. Но я не вижу конца. Я не вижу тебя! Ты здесь, но тебя нет. Ты разговариваешь со своим отцом, а не со мной.
Она говорила тихо, но каждое слово было наполнено горечью, скопившейся за эти годы. Она полюбила Глеба — веселого, легкого, ироничного аспиранта с горящими глазами. Куда он делся? Его поглотил этот культ отца, который так усердно поддерживала Тамара Павловна.
— Ты не понимаешь, — он потер переносицу. — Это не просто книга. Это дело всей его жизни. Если я ее не издам, значит, он зря жил.
— А мы с тобой, значит, живем не зря? — ее голос дрогнул. — В этой пыльной квартире, заваленной чужими рукописями? Я хочу ребенка, Глеб. Я хочу поклеить новые обои. Я хочу поехать в отпуск не к твоей маме на блины, а на море. Я хочу жить! А продажа дачи — это наш шанс. Закрыть большую часть ипотеки, сделать ремонт. Начать дышать.
— Я сниму объявление, — отрезал он. — Это не обсуждается. Дача не продается.
Он снова сел за стол, демонстративно пододвигая к себе лампу и давая понять, что разговор окончен. Арина смотрела на его склоненную спину, на копну русых волос, в которых уже пробивалась седина, и чувствовала, как между ними растет ледяная стена. И строил ее не он один. За его спиной незримо стояла тень профессора Завьялова, а рядом с ней — его вдова, Тамара Павловна.
Через пару дней, как и ожидала Арина, позвонила свекровь. Голос у нее был вкрадчивый, медово-печальный, как всегда, когда она собиралась нанести точный удар.
— Ариночка, здравствуй, деточка. Я тебя не отвлекаю?
— Здравствуйте, Тамара Павловна. Нет, у меня перерыв.
— Я просто хотела узнать, как вы. Глебушка совсем замотался со своей работой. Такой ответственный мальчик. Весь в отца. Тот тоже себя не жалел, все сгорал на работе. Я ему говорила: «Паша, отдохни», а он мне: «Тома, как я могу отдыхать, когда мысль идет?». Вот и Глеб такой же. Великие умы, что с них взять. Им нужно особое понимание.
Арина молча слушала, перебирая на столе упаковки с лекарствами. Она знала, к чему идет этот заход.
— Я вот почему звоню, — продолжила свекровь после выверенной паузы. — Мне тут риелтор знакомый позвонил. Говорит, дачу нашу продают. Я сначала не поверила. Думаю, ошибка какая-то. Это ведь Пашина дача. Его отдушина. Глебушка так расстроился, когда узнал. Говорит: «Мама, как она могла? Это же святое».
«Святое», — мысленно передразнила Арина. Полуразрушенный сарай с протекающей крышей.
— Тамара Павловна, это мое решение, — сказала она ровно. — Дача ветшает и тянет деньги. Нам нужно решать квартирный вопрос.
— Квартирный вопрос? — в голосе свекрови прозвучало неподдельное удивление. — Деточка, но у вас же прекрасная квартира. В центре. С кабинетом Павла Андреевича. Знаешь, сколько людей мечтало бы поработать за его столом? Это же намоленное место. Глеб говорит, ему там лучше всего думается. Он продолжает великое дело. Разве какие-то обои могут быть важнее?
— Для меня — могут, — тихо, но твердо произнесла Арина. — Я хочу жить в своем доме, а не в мемориале.
В трубке повисло молчание. Потом Тамара Павловна произнесла с ледяной вежливостью:
— Я понимаю. Тебе, наверное, трудно это постичь. Ты девочка приземленная, из простой семьи. Это не в укор, нет. Просто не всем дано чувствовать полет мысли, соприкасаться с вечностью. Ты не волнуйся, я поговорю с Глебом. Он все уладит. Не нужно тебе об этом думать. Занимайся своими делами. Аптекой, хозяйством.
И повесила трубку. Арина сидела, сжимая телефон в руке. «Девочка приземленная». Это было коронное оружие Тамары Павловны. Она никогда не кричала, не скандалила. Она просто мягко, с сочувствием указывала Арине на ее место — место простой женщины рядом с гением, которой выпала великая честь, но не дано ума ее осознать.
Вечером Глеб вернулся поздно. От него пахло дорогим коньяком и мамиными духами. Он был возбужден и неестественно весел.
— Ариша, привет! А я от мамы. Мы так хорошо посидели, повспоминали отца. Она передавала тебе привет. Сказала, чтобы ты не волновалась насчет дачи. Я все решу.
Он попытался обнять ее, но Арина отстранилась.
— Что ты решишь, Глеб? Снимешь объявление? Я его снова подам.
— Арин, ну не начинай, — он поморщился. — Мама права, тебе не стоит забивать этим голову. Есть вещи поважнее. Я сегодня нашел такую цитату в отцовских черновиках! Она полностью меняет концепцию третьей главы. Это прорыв!
Он прошел к столу, и его глаза снова загорелись тем самым лихорадочным блеском, который Арина научилась ненавидеть. Он уже забыл про нее, про дачу, про их разговор. Он снова был там, в мире своего отца, в диалоге с мертвецом.
Арина молча пошла на кухню, налила себе холодной воды и села у окна. За стеклом жил своей жизнью большой город: светились окна, ехали машины, куда-то спешили люди. У них всех была своя жизнь. А ее жизнь остановилась в тот день, когда умер профессор Завьялов, и его тень накрыла их семью.
Прошла неделя. Объявление о продаже дачи исчезло с сайта. Арина не стала спорить. Она поняла, что это бесполезно. Вместо этого в ней зародилось холодное, отчаянное любопытство. Что это за труд, которому ее муж приносил в жертву их жизнь? Пять лет она сознательно обходила стороной этот стол, эти бумаги, считая их чужой, запретной территорией. Теперь она решила нарушить границу.
Она дождалась дня, когда Глеб уехал к матери — якобы «сверить архивы». Тамара Павловна жила на другом конце города, так что у Арины было несколько часов.
С замиранием сердца она подошла к столу. На нем царил упорядоченный хаос. Стопки бумаг, подписанные рукой Глеба: «Глава 1. Черновики», «Примечания», «Отцовские правки». Арина взяла верхнюю папку. Это была рукопись, набранная на компьютере. Она начала читать.
С первых же страниц ее охватило недоумение. Текст был тяжеловесным, полным сложных терминов и витиеватых конструкций, которые, казалось, должны были скрывать глубину мысли, но на деле лишь запутывали. Арина, начитанная и образованная женщина, с трудом продиралась через нагромождения фраз. Речь шла о каком-то цивилизационном коде русской культуры, но автор так и не смог внятно сформулировать, что это за код. Мысль тонула в бесконечных отсылках к другим философам, самоповторах и пространных рассуждениях ни о чем.
«Может, я и правда ничего не понимаю?» — подумала она. Она отложила рукопись Глеба и взяла другую папку, с пометкой «Архив отца. Оригиналы».
Внутри лежали листы, исписанные убористым, бисерным почерком профессора. Это было то же самое. Еще более запутанно, еще более туманно. Мысли обрывались, перескакивали с одного на другое. Местами текст превращался в набор афоризмов, претенциозных и пустых.
Арина листала страницу за страницей, и холодное подозрение сменялось уверенностью. В этом не было гениальности. Это была графомания. Талантливая, образованная, но все же графомания. Набор общих мест, замаскированных под научную глубину.
И тут она наткнулась на письмо. Оно было вложено между страницами, на бланке одного из столичных университетов. Почерк был другой, размашистый и уверенный.
«Дорогой Павел Андреевич, — писал неизвестный. — Благодарю за присланную Вами рукопись. Я прочел ее с большим вниманием. Не скрою, тема, затронутая Вами, представляет огромный интерес. Однако, смею заметить, что предложенная Вами концепция выглядит весьма спорной и, простите за прямоту, недостаточно проработанной. Многие Ваши тезисы носят декларативный характер и не подкреплены должной аргументацией. Возможно, Вам стоит сузить тему и сосредоточиться на одном из аспектов…»
Дальше шло несколько страниц вежливого, но сокрушительного разбора. Письмо было датировано за полгода до смерти профессора. Это был отказ. Вежливый, завуалированный, но отказ от публикации в серьезном научном журнале.
Арина сидела, держа в руках этот лист. Так вот оно что. «Великий труд» профессора, который он писал последние годы жизни, был просто не принят научным сообществом. Вероятно, он получил не один такой отзыв. И не выдержал. Его сердце, как говорила Тамара Павловна, «не вынесло напряжения великой мысли». А может, оно просто не вынесло провала?
И тогда все встало на свои места. Культ отца, созданный Тамарой Павловной, был не просто данью памяти. Это был способ переписать историю. Превратить неудачника в непризнанного гения, а его слабый труд — в нетленное наследие. А Глеб стал главным инструментом в этой мистификации. Его заставили поверить, что на нем лежит великая миссия — донести до мира то, что не успел отец. И он поверил. Потому что отчаянно хотел верить, что его отец был великим человеком.
Арина аккуратно положила письмо на место и закрыла папку. В груди было пусто. Она больше не злилась на Глеба. Ей было его невыносимо жаль. Он был не хранителем наследия, а рабом чужой иллюзии. И она, его жена, была лишь досадной помехой в этом служении.
Развязка наступила через месяц. Арина отдалилась, стала молчаливой и отстраненной. Она больше не заводила разговоров о ремонте или отпуске. Она просто жила рядом, как соседка, наблюдая за медленным саморазрушением мужа. Глеб, чувствуя ее холодность, становился все более раздражительным. Он видел в ее молчании укор, осуждение, то самое «непонимание», о котором говорила его мать.
Однажды вечером он ворвался в квартиру, размахивая каким-то журналом.
— Смотри! Смотри! — кричал он с порога. — Это статья Петрова! Помнишь, я тебе говорил, он был аспирантом у отца. Он украл его идею! Он пишет о цивилизационном коде! Все, что было у отца, все здесь! Только примитивно, упрощенно! Он обокрал его!
Арина взяла журнал. Статья была написана живым, ясным языком. Идея, может, и перекликалась с туманными тезисами профессора Завьялова, но здесь она была четко сформулирована, доказана и изложена. Это была работа состоявшегося, уверенного в себе ученого.
— Глеб, это не кража, — тихо сказала она. — Это называется научная дискуссия. Люди думают в одном направлении, развивают идеи друг друга.
— Какая дискуссия? — взвился он. — Этот щенок просто обобрал мертвого льва! Пока я, как проклятый, сижу и по крупицам восстанавливаю замысел отца, эти гиены растаскивают его наследие! Я должен спешить! Я должен издать книгу раньше, чем они все растащат!
И тут Арину прорвало.
— Не будет никакой книги, Глеб! — она повысила голос, сама удивляясь своей силе. — Потому что нечего издавать! Это все обман! Великий труд твоего отца — это просто набор пустых фраз, которые не принял ни один серьезный журнал!
— Что ты несешь? — он смотрел на нее, как на сумасшедшую. — Ты хоть понимаешь, что говоришь?
— Я понимаю! Я наконец-то все поняла! — она подошла к столу, схватила папку с архивами и вытащила то самое письмо. — Вот! Прочти! Это рецензия на его «гениальную» работу! «Недостаточно проработана», «декларативный характер»! Твоего отца вежливо послали, Глеб! Он не гений, не успевший закончить свой труд. Он был просто человек, который не справился с неудачей!
Глеб выхватил у нее письмо. Он пробежал его глазами, потом еще раз, медленнее. Его лицо стало белым, как бумага.
— Это… это фальшивка, — прошептал он. — Этого не может быть. Мама бы знала.
— О, она знает, — горько усмехнулась Арина. — Она знает лучше всех. Поэтому она и создала эту легенду. А ты стал ее заложником. Она не хотела, чтобы ее муж остался в памяти неудачником, и сломала жизнь собственному сыну. Она заставила тебя похоронить себя заживо под этими бумагами.
— Замолчи! — его крик был похож на вой раненого зверя. — Ты просто завидуешь! Ты приземленная, ты сама так говорила! Ты хочешь все опошлить, свести к своим обоям и отпускам! Ты не способна понять!
— Да, я приземленная! — крикнула она в ответ. — Я хочу жить на земле, а не в склепе с призраками! Я хочу живого мужа, а не жреца в храме мертвого бога! Я любила тебя, Глеб! А ты выбрал его!
Он стоял посреди комнаты, сжимая в руке письмо. Его мир рушился. И вместо того, чтобы протянуть руку жене, единственному живому человеку рядом, он сделал свой выбор.
— Убирайся, — прохрипел он, не глядя на нее. — Убирайся из его дома.
Это была не квартира их семьи. Это был «его дом». Дом профессора Завьялова. И Арине в нем больше не было места.
Она не стала собирать вещи. Взяла только сумочку и вышла из квартиры, в которой провела семь лет. Она не плакала. Внутри была звенящая пустота. Она доехала на такси до своей сестры Марины, позвонила в дверь. Марина открыла, увидела ее лицо и все поняла без слов.
— Ну, наконец-то, — сказала она, пропуская Арину в свою маленькую, но уютную и светлую квартиру. — Чай будешь?
И Арина, впервые за много лет, почувствовала, что может дышать...
Прошло полгода. Арина сняла однокомнатную квартиру на окраине. Сама поклеила в ней светлые обои с ненавязчивым цветочным рисунком. Купила новый диван и большой фикус в кадке. Вечерами после работы она читала книги, которые хотела, а не те, что пылились в шкафах профессора. По выходным встречалась с сестрой и подругами. Жизнь была простой, тихой и немного одинокой. Но это была ее жизнь.
Однажды, возвращаясь из аптеки, она увидела его. Глеб стоял у книжного магазина. Он сильно похудел, осунулся. Старый растянутый свитер висел на нем мешком. В руках он держал тоненькую книжицу в невзрачной обложке. Видимо, он все-таки издал ее. За свой счет, крошечным тиражом. Для себя и для мамы. Он смотрел на витрину потерянным, пустым взглядом. Человек, проигравший войну с призраком.
Арина на мгновение остановилась. В груди что-то кольнуло — не то жалость, не то отголосок былой любви. Но она не подошла. Она просто перешла на другую сторону улицы и пошла дальше, к своему дому, где ее ждал фикус на подоконнике и тишина, не нарушаемая шелестом чужих рукописей. Впереди была зима, а за ней обязательно придет весна. Ее собственная, настоящая весна.