— Марин, я билет взяла. Встречай в пятницу.
Голос сестры в телефонной трубке звучал бодро и по-московски напористо, словно она сообщала не о своем приезде, а о подписании выгодного контракта. Марина, стоявшая у плиты и помешивавшая в кастрюльке вязкую овсянку для матери, на мгновение замерла. Ложка застыла в белесой массе.
— Какой билет, Света? Зачем?
— Как «зачем»? — в голосе сестры проскользнуло искреннее удивление, смешанное с легким раздражением. — К вам. К маме. Я отпуск взяла на две недели, решила помочь. Ты же там, поди, совсем зашиваешься одна.
«Поди, зашиваешься», — мысленно передразнила Марина. Пять лет она «зашивалась». Пять лет, с тех пор как у Анны Ивановны случился первый провал в памяти, и мир для нее начал рассыпаться на бессвязные осколки. Пять лет звонков от Светы раз в неделю со стандартным «Ну, как вы там?» и облегченным вздохом после ответа. И вот теперь — «решила помочь».
— Не нужно было, — сухо ответила Марина, возвращаясь к помешиванию каши. Комочки, всегда комочки. Мать давилась комочками. — Мы справляемся.
— Ну вот и отлично, значит, вместе еще лучше справимся! — Света проигнорировала ее тон. — Я хочу маму врачам хорошим показать. У нас тут в столице клиники, специалисты. Не то что у вас в Зареченске. Привезу ей всяких полезностей, витаминов. Все, Мариш, мне бежать на совещание надо. В пятницу, поезд сто второй, в семь утра у вас. Целую!
Короткие гудки. Марина отложила телефон на подоконник, заставленный горшками с геранью — единственными цветами, которые не требовали сложного ухода. «Встречай». Это означало, что нужно будет просить Павла, ее мужа, встать в пять утра, чтобы к семи быть на вокзале. Это означало, что нужно будет перестелить постель в маленькой комнате, которую они с Павлом давно мысленно называли «кладовкой», выгребая оттуда коробки с сезонной обувью и старые журналы. Это означало, что привычный, до минуты расписанный уклад ее жизни рухнет.
За стеной послышалось шарканье и невнятное бормотание. Марина вздохнула, переложила кашу в миску и пошла в большую комнату.
Анна Ивановна сидела на кровати, застеленной старым, выцветшим покрывалом с узором из роз. Ее седые, редкие волосы были растрепаны, а взгляд блуждал по стене, на которой висел ковер с оленями — неизменный атрибут их квартиры с самого детства.
— Мам, завтракать будем, — мягко сказала Марина.
— Коля не пришел еще? — спросила Анна Ивановна, не поворачивая головы. — Обещал же, как с армии вернется, сразу ко мне.
Коля, их отец, умер пятнадцать лет назад. Он не был в армии со своей молодости. Марина привыкла.
— Скоро придет, мам. Ты поешь сначала.
Она села на краешек кровати и взяла ложку. Процесс кормления был долгим и медитативным. Ложка каши, глоток, пауза. Иногда Анна Ивановна начинала капризничать, отворачивалась, сжимала губы. Иногда, наоборот, ела с покорностью ребенка. Сегодня был второй вариант.
Пока мать ела, Марина осматривала ее. Бледная, пергаментная кожа, глубокие морщины, запавшие глаза. Когда-то Анна Ивановна была властной, громкой женщиной, работала заведующей на почте, все ее побаивались и уважали. Теперь от нее осталась лишь хрупкая оболочка, наполненная обрывками прошлого.
Света не видела мать два года. На похороны тетки приезжала, забежала на час. Посмотрела с ужасом, вручила Марине пачку денег — «на сиделку» — и уехала, сославшись на срочные дела. Марина деньги взяла, но сиделку нанимать не стала. Кто чужой будет терпеть все это? Кто будет по ночам вставать, когда мать начинает звать покойных родителей? Кто будет по сто раз на дню отвечать на один и тот же вопрос? Только она.
Вечером, когда пришел с работы Павел, она рассказала о приезде сестры. Павел, крупный, спокойный мужчина с мозолистыми руками слесаря, выслушал молча, доедая свой ужин.
— Встану в пять, встречу, — просто сказал он, отодвигая тарелку. — Постель я сам завтра перестелю. Ты только скажи, где чистое белье.
— На верхней полке в шкафу, — Марина смотрела на него с благодарностью. Он никогда не жаловался. Никогда не упрекал ее в том, что их жизнь подчинена болезни ее матери. Он просто был рядом. — Она сказала, что хочет маму врачам показать. Московским.
— Ну, — Павел пожал плечами, — может, и неплохо. Что они скажут.
— Что они скажут? То же самое, что и наши. Что это необратимо. Только Света приедет, разворошит все, даст маме ложную надежду в один из ее светлых промежутков, а потом уедет. А мне с этим жить.
Павел подошел, обнял ее за плечи. От него пахло машинным маслом и металлом — запах стабильности.
— Две недели, Мариш. Мы переживем. Не такое переживали...
Света сошла с поезда, и перрон провинциального вокзала сразу показался тесным и серым. На ней было светлое пальто модного кроя, на плече висела дорогая сумка, а за собой она катила небольшой, но явно фирменный чемодан на колесиках. Она выглядела так, словно сошла со страниц глянцевого журнала.
— Паш, привет! Спасибо, что встретил! — она звонко чмокнула его в щеку. — А Маринка где? С мамой?
— С мамой, — кивнул Павел, забирая у нее чемодан. Чемодан был легким. — Поехали, она завтрак готовит.
В машине Света без умолку болтала. О московских пробках, о новом проекте на работе, о том, как она «выцепила» этот отпуск, потому что «чувствует ответственность». Павел слушал вполуха, думая о том, что для Светы эта поездка — временный «проект», а для них с Мариной — жизнь.
Квартира встретила Свету запахом лекарств и той самой овсянки. Марина стояла в дверях, в простом домашнем халате, волосы собраны в небрежный пучок. Сестры обнялись. Объятие вышло коротким и немного неловким.
— Привет, — сказала Марина. — Проходи, разувайся.
— Привет-привет! — Света сбросила туфли и прошла в комнату. — Ма! Я приехала!
Анна Ивановна сидела в кресле и смотрела в окно. Она медленно повернула голову. В ее взгляде на мгновение промелькнуло узнавание.
— Светочка? Доченька... А я уж думала, не приедешь.
— Ну что ты, мама, как я могла не приехать! — Света бросилась к ней, обняла хрупкие плечи. — Я тебе подарков привезла!
Она открыла свой чемодан и начала выкладывать на диван яркие коробки. Дорогой чай, кашемировый платок, какие-то баночки с витаминами и биодобавками, ортопедическая подушка.
— Это вот для сосудов, это для памяти, это чтобы спала хорошо... — тараторила она.
Марина смотрела на эту выставку достижений столичной аптечной индустрии с глухим раздражением. Мать уже давно не могла глотать таблетки — только растолченные в порошок и смешанные с едой. А спала она только с сильным снотворным, которое выписывал районный невролог.
Первые несколько дней прошли в состоянии вооруженного нейтралитета. Света пыталась «помогать». Она вызвалась сама покормить мать, но Анна Ивановна наотрез отказалась открывать рот для «этой чужой тети». Света попыталась прибраться в квартире, но ее попытка «оптимизировать пространство», переставив баночки с лекарствами на полке, закончилась тем, что Марина полчаса не могла найти нужный препарат.
— Марин, ну почему у тебя все так нелогично стоит? — выговаривала Света. — Вот же, можно поставить все по алфавиту! Или по частоте приема!
— У меня все стоит так, как мне удобно, потому что я это делаю каждый день, — отрезала Марина. — А ты приехала на две недели.
Напряжение нарастало. Эпицентром его стала квартира. Трехкомнатная «сталинка» с высокими потолками, в которой они выросли.
— Слушай, Марин, я тут подумала, — начала Света как-то вечером, когда они пили чай на кухне, а мать уже спала. — Ремонт бы тут сделать. Обои эти с оленями — это же прошлый век. Потолки подтянуть, пол поменять. Квартира-то в хорошем доме, в центре. Ее можно очень выгодно... обновить.
— «Обновить»? — Марина поставила чашку на стол. — Зачем?
— Ну как зачем? Для жизни. Для комфорта. И вообще, на будущее.
Марина поняла, к чему она клонит. Она видела этот холодный, расчетливый блеск в глазах сестры. Тот же блеск появлялся у нее, когда она рассказывала о своих «кейсах» на работе. Квартира была для нее очередным «кейсом».
— Какое будущее, Света? — тихо спросила Марина. — Мое будущее — здесь. В этой квартире. С мамой.
— Ну, мама же не вечная, — Света произнесла это с пугающей легкостью. — Мы все не вечные. Нужно думать прагматично. После... всего... квартиру можно будет продать. Купим тебе что-нибудь поменьше, попроще, на окраине. А остальные деньги разделим. У меня ипотека, ты же знаешь. Мне бы очень помогло.
Воздух на кухне зазвенел. Марина смотрела на сестру и не узнавала ее. Или, может быть, она просто никогда не хотела видеть ее такой?
— Продать? Ты хочешь продать эту квартиру?
— А что с ней делать? — Света пожала плечами. — Тебе одной трешка ни к чему. А мне деньги нужны. Это же справедливо, мы обе наследницы.
— Справедливо? — голос Марины задрожал. — Ты называешь это справедливым? Где ты была, Света, последние пять лет? Где была твоя «справедливость», когда я мыла маму, когда кормила ее с ложки, когда она по ночам кричала и не узнавала меня? Ты звонила раз в неделю! Ты присылала деньги, как откуп! А я положила на это свою жизнь! Свою работу бросила, потому что с ней нужно было быть постоянно!
— Я не просила тебя бросать работу! — вспыхнула Света. — Можно было нанять сиделку! Я же давала деньги!
— Сиделку?! Ты хоть понимаешь, что говоришь? Сиделка придет на восемь часов и уйдет! А остальное время кто? А ночью? А в выходные? Ты думаешь, это так просто — впустить чужого человека к беспомощной матери?
Они кричали уже шепотом, чтобы не разбудить Анну Ивановну. Но этот шипящий крик был страшнее любого скандала.
— Мама мне обещала эту квартиру, — выдохнула Марина. — Она говорила, что все, что у нее есть, — мое. За то, что я с ней.
— Говорила? — усмехнулась Света. — Мама последние годы много чего говорила. Она вчера твоего мужа Колей назвала, отцом нашим. Ее слова не имеют никакой силы. Есть закон. И по закону мы — наследницы в равных долях. Если, конечно, нет завещания.
Света посмотрела на Марину с внезапным подозрением.
— А может, оно есть? Может, ты подсуетилась и уговорила ее что-то подписать в один из «светлых промежутков»?
Это было последней каплей. Марина встала.
— Уходи с моей кухни, — ледяным тоном произнесла она.
— Это не твоя кухня! — взвилась Света. — Это кухня нашей матери!
— Тогда уходи с кухни нашей матери. Я не хочу тебя видеть...
Следующие дни превратились в холодную войну. Сестры почти не разговаривали, обмениваясь лишь короткими, необходимыми фразами. Света, однако, не сидела сложа руки. Одержимая идеей о спрятанном завещании, она начала методично «прибираться» в квартире. Она перерыла антресоли, заглянула во все ящики старого комода, перебрала книги в шкафу.
Марина наблюдала за этим с молчаливой яростью. Это было хуже, чем скандал. Это было осквернение их прошлого, их дома. Каждый ящик, который открывала Света, был ящиком Пандоры, полным их общих детских воспоминаний, которые сестра теперь оценивала с точки зрения возможной юридической ценности.
Однажды вечером Марина зашла в большую комнату и застала Свету, стоящую на стуле и роющуюся в старой шляпной коробке на шкафу.
— Что ты делаешь? — спросила Марина, и ее голос был спокоен, но в этой тишине таилась буря.
— Ищу документы, — невозмутимо ответила Света, не оборачиваясь. — Должны же быть где-то бумаги на квартиру, свидетельство о рождении, мамин паспорт...
— Слезай. Немедленно.
— Да что ты командуешь? Я тоже имею право знать, где что лежит!
В этот момент в комнату, шатаясь, вошла Анна Ивановна. Она проснулась от их голосов. Она обвела комнату мутным взглядом и остановила его на Свете, стоявшей на стуле.
— Девочки... не ссорьтесь, — прошептала она. Это была одна из тех редких минут ясности, которые случались все реже. — Не надо... Квартира... квартира вас поссорит.
Света замерла на стуле. Марина бросилась к матери.
— Мам, все хорошо, иди, ложись.
— Я Коле говорила... не надо нам эту трешку... — продолжала бормотать Анна Ивановна, уже снова погружаясь в свой мир. — Двум девкам... одна в столицу уедет, другая останется... Как делить будут?
Она посмотрела на Марину и вдруг крепко схватила ее за руку. Ее глаза на мгновение стали осмысленными и полными боли.
— Мариночка... прости меня, — прошептала она. — Я все на тебя взвалила.
И это было страшнее любых обвинений. Это было признание, которое Марина ждала и боялась услышать. Она помогла матери лечь, укрыла ее одеялом и сидела рядом, пока та не уснула, держа ее сухую, прохладную руку.
Когда она вернулась на кухню, Света сидела за столом. Перед ней лежала тонкая папка с документами, которую она все-таки нашла.
— Вот, — сказала она тихо, пододвигая к Марине пожелтевший лист бумаги. — Я нашла.
Это было завещание. Написанное десять лет назад, еще до болезни матери, у государственного нотариуса. Короткий, сухой текст, в котором Анна Ивановна завещала все свое имущество, включая квартиру, своим дочерям, Марине и Светлане, в равных долях.
Марина смотрела на документ, и буквы расплывались у нее перед глазами. Десять лет назад. Тогда Света еще не уехала в Москву насовсем. Тогда они еще были просто сестрами. Тогда мать была здорова и полна сил, и никому в голову не могло прийти, какой крест ляжет на плечи одной из них. Закон был на стороне Светы. А на стороне Марины была только выжженная пустыня из пяти потраченных лет.
— Вот видишь, — голос Светы был почти виноватым, но в нем слышалось и облегчение. — Все по закону, Марин. Все честно.
— Честно? — Марина подняла на нее глаза. В них не было слез. Только холод и пустота. — Забирай свою половину. Можешь хоть сейчас выставлять на продажу.
Отпуск Светы подходил к концу. Последние два дня прошли в тягостном молчании. В день отъезда Павел снова встал в пять утра, чтобы отвезти ее на вокзал. Света попыталась обнять Марину на прощание.
— Марин, ну ты не злись. Так будет лучше для всех. Я помогу тебе найти квартиру, переехать...
Марина отстранилась.
— Не надо. Мы сами.
Она не пошла провожать ее. Она стояла у окна и смотрела, как машина Павла отъезжает от подъезда. В комнате было тихо. Только мерное дыхание спящей матери.
Через несколько недель раздался звонок от риелтора. Света начала действовать. Приходили люди, смотрели квартиру, цокали языками, обсуждали, сколько придется вложить в ремонт. Марина встречала их с каменным лицом. Она водила их по комнатам, которые были свидетелями всей ее жизни, и чувствовала себя призраком в собственном доме.
Однажды утром она вошла в комнату матери и поняла, что та не дышит. Все было тихо и просто. Анна Ивановна ушла во сне, избавив всех от дальнейших мучений...
После похорон Света приехала снова. Ненадолго. «Закрыть вопросы», как она сказала. Они сидели на той же кухне, в опустевшей квартире, в которой запах лекарств сменился тяжелым запахом пустоты.
— Я нашла покупателей, — деловито сообщила Света. — Дают хорошую цену. Нам нужно будет скоро освободить квартиру. Я нашла тебе несколько вариантов на окраине, однокомнатные. Небольшие, но уютные. Как раз на твою долю хватит.
Марина молчала. Она смотрела на сестру — на ее ухоженные руки, дорогое платье, на выражение деловой озабоченности на лице. И она не чувствовала ничего. Ни злости, ни обиды, ни жалости. Только отчуждение. Перед ней сидел чужой, прагматичный человек, с которым ее больше ничего не связывало. Ни общее детство, ни общая мать, ни эта квартира, полная призраков.
— Я не буду покупать квартиру, — сказала она тихо.
— В смысле? — удивилась Света. — А где вы с Пашей жить будете?
— Мы уезжаем.
Это решение созрело в ней в тот день, когда она нашла мать мертвой. Созрело спокойно и окончательно. Павел поддержал ее сразу, без вопросов. Его дальний родственник давно звал их к себе, на север, работать. Обещал хорошее место для Павла и любую помощь на первых порах. Раньше они не могли даже думать об этом из-за матери. Теперь их ничего не держало.
— Куда уезжаете? — в голосе Светы впервые за долгое время прозвучала растерянность.
— Далеко, — ответила Марина. — Деньги от моей доли переведешь мне на счет. Номер я пришлю.
— Но... как же так? Совсем? А я?
И в этом вопросе «А я?» Марина услышала все: и запоздалый страх одиночества, и эгоистичное недоумение от того, что ее «проект» пошел не по плану, и, может быть, крошечную, запоздалую искорку совести. Теперь, когда не стало матери и уезжала Марина, Света оставалась единственным звеном в их распавшейся семейной цепи, и это, кажется, ее пугало.
— А ты оставайся, — Марина встала. — В своей Москве. Со своей ипотекой. И со своей справедливостью.
Она вышла из кухни, оставляя Свету одну посреди пустеющей квартиры. Она не обернулась. Впереди была новая, неизвестная жизнь. Без старых обид и без старой любви. Просто чистый лист. И впервые за много лет ей не было страшно. Ей было все равно. А это, как оказалось, было даже лучше, чем свобода...