Телефон в ее сумочке завибрировал в третий раз за время, что она стояла в очереди за хлебом. Светлана Анатольевна не стала доставать его. Она знала, что там высветится «ДОМ». Не имя, не «Витя», а просто «ДОМ». Так он обозначил свой номер много лет назад, будто это не человек звонит, а само понятие домашнего очага, уюта и неволи. Она смотрела, как кассирша медленно пробивает покупки, и вдруг поймала себя на мысли, что считает секунды, как заключенная считает шаги тюремщика. И этот звонок был не про «соскучился». Он был про «где ты, почему я тебя не вижу, вернись в клетку». И от этой мысли стало так холодно и страшно, что она едва не выронила кошелек.
Впереди стояла молодая женщина с ребенком, весело болтала по телефону, смеялась, не торопясь. У нее в руках были какие-то яркие журналы, пакет с цветами. Она казалась такой свободной. Светлана Анатольевна вдруг остро, до боли в груди, позавидовала. Когда она последний раз покупала себе цветы просто так? Когда последний раз задержалась где-то, не объясняясь, не отчитываясь? Она не могла вспомнить. Может быть, никогда. Или так давно, что память стерла эти моменты, как ненужные.
Телефон снова завибрировал. Четвертый звонок. Сердце екнуло. Сейчас он начнет названивать подругам. Или дочери. Скажет, что мама не отвечает, что он волнуется. И все они потом будут смотреть на нее с укором: как же так, Светлана, отец же переживает, нельзя было трубку взять? И она будет виновата. Снова. Как всегда.
Она расплатилась, взяла хлеб и вышла на улицу. Октябрьский ветер трепал редкие желтые листья на деревьях, небо было серым, тяжелым. Она достала телефон. Пять пропущенных. Пальцы сами нажали на вызов.
– Где ты? – голос был встревоженный, почти задыхающийся. – Я тебе уже двадцать минут звоню! Что случилось?
– Витя, я в очереди стояла, – сказала она устало. – За хлебом. Ты же знаешь.
– Знаю? – в его голосе послышалась обида. – Откуда мне знать? Ты вышла сорок минут назад! До магазина пять минут ходу!
– Там очередь была большая.
– Ну так сказала бы! Я же места себе не нахожу! Думал, с тобой что-то случилось!
Она молчала. В горле встал комок. Когда-то эти слова грели душу. «Я волнуюсь за тебя» звучало как признание в любви. Но теперь эти слова были как наручники. Тугие, холодные, врезающиеся в кожу.
– Я иду домой, – сказала она тихо.
– Иди, иди, – голос смягчился. – Я тебя жду. Борщ разогрел.
Она шла медленно, оттягивая возвращение. Смотрела на витрины магазинов, на афиши театров, на незнакомых людей. Раньше город казался ей живым, интересным. Теперь он был просто декорацией, мимо которой она проходила по строго установленному маршруту: дом, магазин, поликлиника, аптека, дом. Иногда, по большим праздникам, к дочери. Но и там он звонил каждый час. «Как дорога?», «Доехали?», «Когда поедете обратно?». Дочь говорила: «Мам, ну это же забота. Папа просто тебя любит». И Светлана Анатольевна кивала, чувствуя себя неблагодарной.
Они прожили вместе тридцать восемь лет. Познакомились на заводе, где она работала экономистом, а он инженером. Витя сразу начал за ней ухаживать, настойчиво, но деликатно. Приносил цветы, провожал после работы, звонил по вечерам. Ей это нравилось. После первого неудачного брака, где муж был холодным и равнодушным, Витино внимание казалось подарком судьбы. Он интересовался каждой мелочью ее жизни, запоминал, что она любит, что не любит, заботился. И она приняла это как должное, как норму.
Когда они поженились, он сказал: «Теперь ты моя. Я буду о тебе заботиться». И он заботился. Провожал на работу, встречал. Звонил в обеденный перерыв. Вечером расспрашивал, как прошел день, кто что сказал, кто как посмотрел. Она рассказывала охотно, ей нравилось его внимание. Постепенно круг ее общения сузился. Подруги куда-то растворились, одни обиделись, что она редко выбирается на встречи, другие сами перестали звать. Витя говорил: «Зачем тебе эти пустые посиделки? У тебя дом, семья. Это главное».
Когда родилась дочь, а потом сын, ее мир окончательно сжался до размеров квартиры. Витя был образцовым отцом, помогал с детьми, но при этом всегда знал, где она, с кем, зачем. Если она шла в поликлинику с ребенком, он звонил каждые полчаса. «Дошли?», «Приняли?», «Что врач сказал?», «Идете домой?». Она привыкла отчитываться. Ей казалось, что так и должно быть. Что это и есть семья, забота, любовь.
Первый звоночек прозвенел, когда дети выросли и разъехались. Сын уехал в другой город, устроился там на хорошую работу, завел семью. Дочь вышла замуж, жила неподалеку. Светлана Анатольевна вышла на пенсию. И вдруг образовалась пустота. Огромная, зияющая. Ей захотелось записаться в клуб скандинавской ходьбы, о котором рассказывала соседка. Витя насупился.
– Зачем тебе это? – спросил он. – Ты и так худая. И потом, там же чужие люди.
– Ну и что? – удивилась она. – Познакомлюсь.
– Нет, – сказал он твердо. – Не нужно тебе это. Хочешь ходить, ходи со мной. Я каждое утро в парк хожу.
Она попробовала ходить с ним. Но ему нравился быстрый темп, молчаливая ходьба. А ей хотелось поболтать, посмеяться. Через неделю она бросила.
Потом она захотела поехать к сыну в гости, одна, на недельку. Сын давно звал. Витя сказал:
– Я с тобой поеду.
– Вить, ну зачем? – робко возразила она. – У тебя же дела. Я схожу к внукам, помогу Мише, вернусь.
– Какие дела? – он смотрел на нее так, будто она предложила что-то непристойное. – Я пенсионер. Мы поедем вместе. Или вообще никуда.
Она не поехала. Сын обиделся, перестал часто звонить. А Витя сказал: «Вот видишь, ему ты и не нужна была. Ему няньку надо было бесплатную. А у тебя есть я. Я тебя ценю».
Контроль нарастал медленно, как вода в кастрюле, которую ставят на слабый огонь. Сначала просьбы. Потом советы. Потом требования. И наконец, приказы. Он начал проверять ее телефон. Говорил, что случайно увидел сообщение, но она знала, что он специально берет ее телефон, когда она в ванной. Он спрашивал, зачем ей такая красивая блузка, если она идет только в магазин. Говорил, что джинсы ей не идут, что нужно носить что-то более закрытое, скромное. «Ты же не девочка, – говорил он, – зачем тебе привлекать внимание?».
Однажды она встретила в поликлинике свою старую подругу Марину. Они проговорили полчаса, обменялись телефонами, договорились встретиться. Когда она пришла домой, Витя спросил:
– С кем ты там так долго разговаривала?
– С Мариной, помнишь, мы вместе учились? – сказала она радостно.
– Помню, – лицо его стало каменным. – Она же в разводе?
– Ну да, давно уже.
– Вот именно. И теперь она будет тебе голову морочить, что мужики все плохие, что надо жить для себя. Не надо с ней встречаться.
– Витя!
– Я сказал, не надо.
Она встретилась с Мариной один раз. В кафе, украдкой, как школьница, сбегающая с урока. Все время боялась, что он узнает. Звонил три раза за час. «Где ты?», «В магазине», «В каком?», «В Пятерочке», «А чего так долго?», «Очередь большая». Она соврала в первый раз за много лет. И ей стало так мерзко, так гадко, что больше она с Мариной не созванивалась.
Токсичные отношения, думала она иногда ночами, лежа рядом с ним и глядя в темноту. Именно так это называется. Она слышала этот термин по телевизору, в какой-то программе про психологические проблемы в отношениях после пятидесяти. Там говорили про гиперопеку мужа, про патологическую ревность, про то, как сохранить себя в браке. Но как только она пыталась применить эти слова к своей жизни, внутри все сжималось от страха и вины. Ведь он действительно любит. Он готовит, убирается, заботится о ее здоровье. Он не пьет, не гуляет, всегда дома. Разве это не идеальный муж? Разве она не должна быть благодарна?
Но почему тогда душа не на месте? Почему каждый раз, выходя из дома, она чувствует себя как будто в клетке? Почему его звонок вызывает не радость, а тоску?
Она попыталась заговорить с ним однажды вечером.
– Вить, – начала она осторожно, – мне кажется, ты слишком переживаешь, когда я выхожу из дома.
Он оторвался от газеты, посмотрел на нее непонимающе.
– Я? Переживаю?
– Ну да. Ты же мне звонишь постоянно. Проверяешь. Словно я маленькая.
Лицо его побагровело.
– Это называется забота! – он повысил голос. – Я волнуюсь за тебя! А ты меня в какие-то параноики записываешь!
– Я не записываю, – она испугалась его реакции. – Просто мне кажется...
– Что тебе кажется? – он встал, нависая над ней. – Что я тебе не доверяю? Что я ревную? Значит, тебе есть что скрывать!
– Нет, конечно нет!
– Тогда какие проблемы? Я звоню, чтобы узнать, все ли в порядке! А ты мне устраиваешь сцены! Может, у тебя кто-то появился?
– Витя, ты что?! – она была в шоке.
– А что? Мало ли! Ты же теперь недовольна моими звонками! Значит, они мешают!
Разговор закончился тем, что она плакала на кухне, а он демонстративно молчал три дня. Потом все вернулось на круги своя. Звонки, контроль, вопросы. Она больше не заикалась.
Дочь Катя была на стороне отца.
– Мам, ну что ты? – говорила она, когда Светлана Анатольевна осторожно пожаловалась. – Папа просто за тебя боится. Это же любовь. А ты недовольна. Неблагодарно как-то.
А вот сын Миша, когда приезжал в гости, смотрел на все иначе.
– Мам, – сказал он тихо, когда они остались вдвоем на кухне, – а ты не замечаешь, что папа тебя совсем не отпускает?
– Как это?
– Ну вот как под колпаком ты. Он же за каждым твоим шагом следит.
– Мишенька, он просто переживает, – она машинально повторила заученные слова.
– Переживает, – он покачал головой. – Мам, когда Лена беременная была, я тоже переживал. Но я же не звонил ей каждые пять минут. Это не нормально. Приезжай к нам, отдохни.
– А папа?
– А папа сам справится. Он же не ребенок.
Она представила себе эту картину. Она уезжает. А Витя остается один. Что он будет делать? Как он будет есть, спать, жить без нее? Ей стало страшно. Не за себя. За него. Он не справится. Он же весь на ней держится. Все его мысли, все его время, вся его жизнь крутятся вокруг нее. Что с ним будет, если она уйдет?
И тогда она поняла еще одну страшную вещь. Он не любит ее. Он зависит от нее. А это совсем другое. Зависимость, когда другой человек нужен тебе не как личность, а как объект, на котором ты фиксируешь все свои страхи, все свое внимание. Это и есть семейная драма, о которой пишут в рассказах про семейные кризисы. Только в жизни все намного страшнее.
А потом случилось то, что перевернуло все.
Как-то раз, убирая в шкафу, она нечаянно уронила старую коробку с его документами. Бумаги рассыпались по полу. Собирая их, она увидела пожелтевшую газетную вырезку. Дата стояла давняя, до их знакомства. Заголовок гласил: «Трагедия на переходе». Светлана Анатольевна начала читать. Сердце застучало сильнее.
«18 марта на пешеходном переходе по улице Ленина была сбита насмерть девушка 22 лет. Водитель скрылся с места происшествия. Погибшая Анна К. возвращалась домой после работы. Ее жених Виктор Семенович Р., который должен был встретить ее, опоздал на десять минут из-за задержки на работе. Молодой человек не смог дать показания, находится в состоянии шока».
Руки задрожали. Она перечитала текст еще раз. Виктор Семенович Р. Это он. Ее Витя. У него была невеста. Аня. И она погибла, потому что он опоздал. Потому что ее не встретил. Потому что она шла одна.
Светлана Анатольевна медленно опустилась на пол, прижимая вырезку к груди. Перед глазами поплыло. Все встало на свои места. Все. Каждый звонок. Каждый вопрос «где ты». Каждое «я тебя встречу». Каждое «не ходи одна». Он не ревновал. Он боялся. Он панически, до дрожи в руках, до холодного пота боялся, что она погибнет, если он не будет знать, где она, не будет контролировать каждый ее шаг.
Он нес в себе эту боль столько лет. Молчал. Прятал газетную вырезку в дальнем углу шкафа. Женился на ней, но не отпустил ту, первую. Не простил себе тех десяти минут опоздания. И теперь он цеплялся за нее, за Светлану, как утопающий за соломинку, потому что не мог пережить еще одну потерю. Не мог снова опоздать. Не мог снова оказаться виноватым.
Ей захотелось плакать. От жалости к нему. От жалости к себе. От безысходности. Что это меняет? Да, теперь она понимает, почему он такой. Но разве от этого легче? Разве от этого она перестает быть заложницей его страха? Его травма, его боль, его невысказанное горе превратили ее жизнь в тюрьму. И она не знает, как из этого выбраться. Как помочь ему. Как помочь себе.
Вечером, когда он вернулся из магазина, она не сказала ни слова. Не показала вырезку. Молчала. Смотрела на него другими глазами. Видела не контролера, не ревнивца. Видела сломанного человека, который пытается склеить себя чужой жизнью. Видела его страх, его вину, его немоту.
Но ничего не изменилось. Он все так же звонил. Все так же спрашивал. Все так же не отпускал. Только теперь она знала почему. И это знание не освобождало. Оно только делало все еще тяжелее.
Она лежала ночами и думала. Что же такое любовь и свобода? Можно ли их совместить? Или одно всегда пожирает другое? Он любил Аню, и она умерла. Он любит ее, Светлану, но эта любовь душит, не дает дышать. Может быть, любовь и есть удушье? Может быть, свободы не бывает в семье? Может быть, это все иллюзии, а настоящая жизнь, это когда ты просто терпишь, приспосабливаешься, растворяешься?
Неделю назад она пошла к психологу. Записалась тайно, через интернет, соврала Вите, что идет к гинекологу. Психолог была молодая, лет сорока, с внимательными глазами. Выслушала всю историю. Сказала:
– У вашего мужа посттравматическое стрессовое расстройство. Ему нужна помощь. Серьезная. Терапия. Возможно, медикаменты.
– Он никогда не пойдет, – ответила Светлана Анатольевна.
– Тогда уходите. Пока не поздно.
– Как уйти? Ему же будет плохо. Он же...
– А вам? – перебила психолог. – Вам разве не плохо? Вы же умираете там, в этих отношениях. Медленно, но умираете.
Светлана Анатольевна ушла, не дослушав. Уходить она не могла. Не хотела. Не умела. Да и куда? К сыну? На старости лет стать обузой? Снимать квартиру на пенсию? Она не представляла себя вне этого дома, вне этой жизни. Даже если эта жизнь была клеткой.
И вот сегодня, стоя в очереди за хлебом, она вдруг поняла, что больше не может. Не может считать секунды. Не может отчитываться. Не может жить словно на цепочке. Даже понимая его боль. Даже жалея его. Потому что ее собственная боль стала невыносимой.
Она пришла домой. Витя встретил ее в коридоре, обеспокоенный, но довольный, что она вернулась.
– Ну вот и ты, – сказал он с облегчением. – Я уже борщ разогрел. Садись, поешь.
Она прошла на кухню, поставила хлеб на стол. Села. Посмотрела на него долгим взглядом. Он суетился у плиты, разливал борщ по тарелкам. Обычный, немолодой мужчина с седыми волосами, сутулой спиной. Ее муж. Отец ее детей. Человек, с которым она прожила тридцать восемь лет.
– Витя, – сказала она тихо.
– Да? – он поставил перед ней тарелку.
Она молчала. В голове проносились слова. Тысячи слов. Но все они казались бесполезными, пустыми. Что бы она ни сказала, он бы не услышал. Не понял. Продолжал бы звонить, проверять, контролировать. Потому что его страх был сильнее любых слов.
После обеда она вышла на балкон. Стояла, смотрела на город, на улицы, на людей внизу. Они шли куда-то, свободные, легкие. Им не звонили каждые пять минут. Они просто жили.
Она достала телефон. Посмотрела на него долго. Потом зашла в настройки и отключила звук. Не выключила телефон совсем. Просто убрала звук. Маленький шаг. Крохотный. Но это было начало.
Завтра она включит звук обратно. Послезавтра он снова будет звонить. И она будет брать трубку. Но сегодня, хотя бы сегодня, она позволит себе полчаса тишины. Полчаса, когда никто не контролирует, не проверяет, не требует отчета.
Она стояла на балконе и дышала. Просто дышала. Холодным осенним воздухом, ветром, свободой. И думала о том, что жизнь так коротка, так быстротечна. И однажды кто-то из них умрет первым. И что останется? Память о любви или память о клетке? Благодарность за заботу или облегчение от того, что цепь наконец разомкнулась?
Она не знала ответа. Не знала, что будет дальше. Останется ли она с ним до конца? Уйдет ли однажды, набравшись смелости? Или так и продолжит жить на цепочке, убеждая себя, что это и есть семья, это и есть верность, это и есть долг?
Внизу проехала машина, засигналила. Кто-то крикнул. Кто-то рассмеялся. Жизнь продолжалась. А она стояла на балконе, прижимая к груди отключенный телефон, и не знала, куда идти. Вперед или назад. В свободу или в привычную неволю.
И единственное, что она точно знала, это то, что выбор есть. Всегда есть. Даже если ты прожила тридцать восемь лет, думая, что его нет. Даже если ты понимаешь боль другого человека и не хочешь причинять ему зло. Выбор все равно есть. И она стоит перед ним, на этом балконе, в этот октябрьский вечер, и не знает, какой путь выбрать.
А телефон в ее руках молчит. Молчит впервые за много лет. И это молчание страшнее любых слов.