Света попросила меня достать из ее сумки носовой платок. Сама она сидела на диване, укутанная пледом, и голос у нее был совсем хриплый, простуженный.
– Лен, будь другом, там в боковом кармашке должен быть, – попросила она и тут же закашлялась.
Я кивнула, взяла ее большую кожаную сумку и начала искать. В боковом кармане платка не оказалось, зато рука наткнулась на что-то твердое, пластиковое. Я машинально потянула это на себя, чтобы добраться до платка поглубже. И вот тогда я увидела. Тест на беременность. С двумя полосками. Четкими, яркими, не оставляющими никаких сомнений.
Время будто остановилось. Я стояла с этой маленькой пластиковой штучкой в руке и не могла оторвать от нее взгляд. А Света в это время продолжала говорить что-то о том, как ей плохо, как надоела эта простуда, как она устала от всего. Голос ее доносился словно издалека, сквозь вату в ушах.
Я быстро сунула тест обратно, нащупала наконец платок и протянула ей. Руки у меня дрожали, но, кажется, она не заметила.
Поблагодарила, высморкалась и снова начала жаловаться на врачей, которые ничем не могут помочь. Только я теперь не слышала ни слова. В голове стучало одно: две полоски. Беременна. А ведь она семь лет рассказывает всем, что не может забеременеть. Семь лет я поддерживала ее, плакала вместе с ней, злилась на несправедливую судьбу. Семь лет.
Я ушла от нее раньше обычного, сославшись на дела. Света удивилась, но не настаивала. По дороге домой я шла как в тумане, не замечая ни прохожих, ни машин. Все внутри оборвалось, будто провалилось в какую-то пропасть. Я пыталась найти логичное объяснение. Может, тест чужой? Может, подруги оставила? Но какая подруга? Света почти ни с кем не общалась, кроме меня. Она всегда говорила, что я единственная, кто ее понимает, кто не давит расспросами про детей.
Дома я села на кухне и попыталась собраться с мыслями. Муж спросил, что случилось, но я отмахнулась. Как я могла ему объяснить? Он и так всегда говорил, что Света слишком много на себя берет, слишком драматизирует. А я защищала ее, уверяла, что он просто не понимает, каково это, мечтать о ребенке и не иметь возможности.
Я начала вспоминать. И чем больше я вспоминала, тем страшнее становилось. Все эти годы были наполнены бесконечными разговорами о врачах, клиниках, анализах. Света звонила мне среди ночи, рыдала в трубку после очередной «неудачи». Я бросала все и ехала к ней, сидела до утра, гладила по спине, утешала. Сколько раз я отменяла свои планы, встречи с другими друзьями, поездки с мужем, только чтобы быть рядом с ней. Потому что она страдала. Потому что ей было плохо. Так я думала.
А теперь, когда я пыталась вспомнить хоть один конкретный факт из всех этих историй, в голове возникала пустота. Света никогда не называла имен врачей. Всегда говорила, что клиника новая, что специалист хороший, но имя не запомнила. Анализы у нее всегда «терялись» или «задерживались». На процедуры она ездила одна, мужа не брала, потому что ему «тяжело это видеть». И я верила. Верила каждому слову.
Я вспомнила, как однажды спросила у нее, что именно говорят врачи, какой диагноз. Она так растерялась тогда, так долго подбирала слова, а потом расплакалась и сказала, что не может об этом говорить, слишком больно. И я тут же замолчала, обняла ее, попросила прощения за бестактность. А она прижалась ко мне и тихо всхлипывала, и я чувствовала себя последней сволочью за то, что заставила ее переживать заново эту боль.
Но какую боль? Если она лгала? Если все это было театром?
Нет, не могло быть. Мы дружили с детства, росли в соседних домах, вместе ходили в школу. Света была мне как сестра, ближе родной. Я знала ее лучше, чем кого бы то ни было. Она не могла так обманывать. Не могла семь лет врать в глаза, принимать мою поддержку, деньги, которые я давала ей взаймы на «дорогостоящее обследование». Деньги, которые она, кстати, так и не вернула, хотя обещала, как только муж получит премию.
Я вспомнила ее мужа, Андрея. Спокойный, уравновешенный мужчина, который никогда не жаловался, не выглядел убитым горем. Когда мы встречались все вместе, он был приветлив, разговаривал о работе, о новостях, о погоде. Но никогда, ни разу за все эти годы я не видела в его глазах той боли, которая должна быть у человека, переживающего такую трагедию. Он вел себя, как будто все в порядке. А я думала, что он просто сильный, что держит переживания в себе, чтобы не расстраивать Свету еще больше.
Теперь же я вспоминала, как иногда, когда Света особенно драматично рассказывала об очередном походе к врачу, он бросал на нее странный взгляд. Быстрый, почти незаметный. Я тогда не придала этому значения, но теперь этот взгляд преследовал меня. В нем было что-то похожее на раздражение. Или стыд?
Следующие дни я провела в каком-то оцепенении. Света звонила, писала, но я отвечала кратко, ссылаясь на занятость. Мне нужно было время, чтобы разобраться. Я просматривала наши старые переписки, перечитывала ее сообщения. И с каждым днем становилось все очевиднее: я никогда не видела ни одной справки, ни одного результата анализа, ни одной конкретной детали. Все было размыто, обтекаемо, окутано пеленой страдания, через которую я просто не могла проникнуть со своими вопросами.
Я вспомнила, как три года назад моя знакомая врач предложила посоветовать хорошего специалиста по бесплодию. Я обрадовалась, позвонила Свете, рассказала. А она так странно отреагировала. Сначала обрадовалась, потом вдруг начала говорить, что, наверное, не стоит, что она уже столько всего перепробовала, что больше не верит врачам. А потом добавила, что у нее аллергия на какие-то препараты, которые этот врач использует. Откуда она могла знать про препараты, если даже не встречалась с ним? Я тогда не обратила на это внимания, а теперь это несоответствие торчало занозой.
Чем больше я думала, тем больше всплывало таких мелочей. Как она всегда переводила разговор, когда кто-то из общих знакомых начинал расспрашивать о подробностях. Как ловко она превращала любой конкретный вопрос в эмоциональную исповедь, после которой уже неудобно было настаивать. Как она умела вызывать жалость, сочувствие, желание помочь. И все мы, все ее окружение, клюнули на это. Помогали деньгами, временем, участием. А она принимала все это как должное.
Но зачем? Вот что не давало мне покоя. Зачем ей это было нужно? Внимание? Сочувствие? Деньги? Света никогда не казалась мне корыстным человеком. Она была доброй, отзывчивой, всегда готовой прийти на помощь. Или я ее совсем не знала?
Через неделю Света позвонила и настойчиво попросила приехать. Сказала, что скучает, что нам надо поговорить. Голос звучал как-то натянуто, и я поняла, что она чувствует мое отдаление. Я не могла отказать. Нужно было посмотреть ей в глаза, понять, что происходит.
Когда я пришла, она накрыла стол, заварила мой любимый чай, как всегда. Мы сидели на кухне, и Света говорила что-то о своих делах, о работе. Я слушала вполуха, ожидая, когда она снова заведет привычную песню про врачей и неудачи. И она завела. Сказала, что записалась к новому специалисту, что на этот раз, может быть, получится. Глаза у нее блестели, она улыбалась той особенной улыбкой, в которой была надежда вперемешку с отчаянием.
Я смотрела на нее и не узнавала. Передо мной сидел человек, которого я считала своим самым близким другом, и я не знала, что происходит у него в голове. Это было страшно, как будто я смотрела на незнакомца в маске знакомого лица.
– Света, – сказала я тихо, – а тот тест в твоей сумке... он положительный.
Она замерла. Чашка застыла на полпути к губам. Лицо побледнело так, что я испугалась, как бы она не упала в обморок. Несколько секунд она молчала, потом медленно поставила чашку на стол. Руки у нее дрожали.
– Какой тест? – спросила она, но голос выдал ее. Он был слишком высоким, слишком неестественным.
– Тот, что в боковом кармане твоей сумки. Когда я искала платок.
Мы сидели друг напротив друга в этой странной, напряженной тишине. Я видела, как она лихорадочно соображает, что сказать, как выкрутиться. И мне вдруг стало так больно, что захотелось уйти, сбежать, забыть обо всем. Но я осталась. Потому что семь лет дружбы просто так не вычеркнешь.
– Лена, это не то, что ты думаешь, – начала она наконец. – Я могу объяснить.
– Объясни, – попросила я. – Пожалуйста, объясни мне, что я не понимаю. Объясни, почему семь лет ты рассказываешь всем о бесплодии, а у тебя в сумке положительный тест.
Света опустила голову, закрыла лицо руками. Плечи ее затряслись, и я услышала тихие всхлипывания. Раньше я бы тут же бросилась ее утешать, но теперь сидела неподвижно и ждала ответа.
– Я беременна, – прошептала она сквозь слезы. – Впервые за все эти годы. И я боюсь. Понимаешь? Боюсь так, что не могу дышать.
– Но почему ты говорила, что не можешь забеременеть? – спросила я, чувствуя, как внутри поднимается злость. – Почему семь лет ты лгала мне, всем нам?
Она подняла голову, и я увидела, что лицо ее залито слезами. В глазах была такая боль, такое отчаяние, что на мгновение я усомнилась во всех своих подозрениях.
– Потому что восемь лет назад я была беременна, – сказала она глухо. – На третьем месяце случился выкидыш. Я не говорила тебе тогда, не говорила никому. Мы с Андреем решили, что никто не должен знать. А потом, когда все закончилось, я поняла, что не могу больше пытаться. Страх был такой, что я думала, сойду с ума. Каждый месяц, когда не начинались месячные, я впадала в панику. Я боялась забеременеть больше, чем чего бы то ни было на свете.
Я слушала ее и пыталась понять, где правда, а где ложь. Это звучало убедительно, но все же что-то было не так.
– И поэтому ты решила притвориться, что не можешь иметь детей? – спросила я осторожно. – Чтобы все перестали спрашивать?
– Нет, – она покачала головой. – Сначала я просто говорила, что мы не планируем детей. Но тебя это не останавливало, помнишь? Ты все время говорила, какое это счастье, материнство, как я многое теряю. И все остальные говорили то же самое. А я не могла объяснить, что мне страшно. Что я не могу пережить потерю снова.
– И тогда ты придумала историю про бесплодие? – В моем голосе прозвучала горечь. – Чтобы все оставили тебя в покое?
– Да, – она смотрела мне в глаза. – Сначала это была просто отговорка. Я сказала, что у нас проблемы, что мы проходим обследование. И вдруг все изменилось. Ты стала такой заботливой, такой внимательной. Все стали относиться ко мне с пониманием, с сочувствием. Никто больше не давил, не спрашивал, когда же наконец. И мне это понравилось. Я чувствовала себя защищенной.
– Семь лет, Света, – сказала я тихо. – Семь лет ты использовала мою любовь, мою заботу. Я отдавала тебе деньги, время, душу. А это все было ложью.
– Не все было ложью, – возразила она. – Страх был настоящим. Боль была настоящей. Я действительно страдала, просто не от того, о чем думала ты. И теперь, когда я снова беременна, я не знаю, что делать. Мне страшно. Я не готова потерять ребенка снова.
Я смотрела на нее и не могла понять, что чувствую. Злость? Жалость? Презрение? Все вместе? Света сидела передо мной сломленная, несчастная, и я видела, что она говорит правду. Хотя бы частично. Но это не отменяло того факта, что семь лет моей жизни были построены на лжи.
– А Андрей? – спросила я. – Он знал?
Она помолчала, потом кивнула.
– Он был против этого. Говорил, что нельзя так обманывать людей, особенно тебя. Но я убедила его. Сказала, что это временно, что скоро все закончится. А потом затянулось. И чем дальше, тем труднее было остановиться. Я уже не могла признаться, не разрушив все.
– И что теперь? – спросила я. – Ты собираешься рожать этого ребенка или снова сделаешь вид, что беременность сорвалась?
Она вздрогнула, как от удара.
– Я не знаю, – прошептала она. – Я правда не знаю, Лена. Мне нужна твоя помощь. Ты единственная, кто может меня понять.
Я встала. Ноги подкашивались, голова кружилась. Мне нужно было уйти, побыть одной, осмыслить все это. Света тоже встала, протянула ко мне руки, но я отступила.
– Мне нужно время, – сказала я. – Я не могу сейчас говорить с тобой. Не могу даже смотреть на тебя.
– Лен, пожалуйста, не уходи так, – попросила она. – Давай поговорим. Я объясню все.
– Ты уже объяснила, – ответила я. – И это только хуже.
Я ушла, оставив ее одну на кухне. По дороге домой я плакала, не стесняясь прохожих. Плакала от обиды, от боли, от того, что моя многолетняя дружба оказалась построена на песке.
Дома муж обнял меня, выслушал, не перебивая. А потом сказал:
– Знаешь, я не могу тебе сказать, что делать. Это твое решение. Но подумай: она страдала по-настоящему, просто от другого. Может, она и врала о причине, но боль ее была настоящей. И сейчас ей действительно страшно. Вопрос в том, можешь ли ты это простить.
Несколько недель я не общалась со Светой. Она звонила, писала, просила встретиться. А я молчала. Мне нужно было понять, что я чувствую на самом деле, под всеми слоями боли и обиды. И понять, кто же она такая, эта женщина, которую я считала своей лучшей подругой.
Чем больше времени проходило, тем яснее я видела всю картину. Света не была злой или расчетливой. Она была напугана и слаба. Она выбрала ложь вместо того, чтобы справиться со страхом. И эта ложь затянула ее, как трясина. Я верила, что когда-то давно она действительно потеряла ребенка и что этот страх был настоящим. Но это не отменяло того, что она использовала меня, мою любовь, мою готовность помогать.
Я думала о тех деньгах, которые давала ей взаймы. О тех ночах, когда сидела с ней до утра. О тех планах, которые отменила ради нее. И каждый раз я понимала: если бы она просто сказала мне правду, я бы все равно помогла. Я бы поддержала ее в борьбе со страхом, нашла бы хорошего психолога, была бы рядом. Но она не доверилась мне. Она предпочла обмануть.
И вот теперь я стою у ее двери с пакетом в руке. Внутри, в маленькой коробочке, лежит тот самый тест. Я забрала его тогда, сама не зная зачем. Просто сунула в карман, когда она отвернулась. И теперь несу обратно.
Света открывает дверь. Лицо осунувшееся, глаза красные. Видно, что спала плохо. Она смотрит на меня с надеждой и страхом одновременно.
– Можно войти? – спрашиваю я.
Она молча отступает. Мы проходим на кухню. Я ставлю пакет на стол, достаю коробочку, открываю ее. Тест лежит внутри, две полоски все еще четкие.
Света смотрит на него, потом на меня. И я вижу, как на лице ее отражается целая гамма чувств: стыд, страх, надежда, раскаяние.
Я ничего не говорю. Просто сижу и смотрю на нее. Жду. Что она скажет? Попросит прощения снова? Попытается оправдаться? Или, может быть, наконец расскажет всю правду до конца, без утайки?
А может, мне вообще не нужны ее объяснения. Может, я просто хочу понять, кто же из нас двоих больше виновата: она, которая лгала, или я, которая так слепо верила. И есть ли вообще в этой истории правые и виноватые, или все мы просто несовершенные люди, которые делают ошибки и пытаются справиться со своими страхами как умеют.
Света протягивает руку к тесту, но не берет его. Пальцы дрожат. Она открывает рот, чтобы что-то сказать, но слова не идут. И мы так и сидим в этой тишине, полной невысказанных слов, непрожитых разговоров, несбывшихся надежд.
За окном идет дождь. Капли стучат по стеклу, монотонно и настойчиво. И я думаю о том, что дружба, наверное, как этот дождь: иногда она смывает старое, иногда размывает фундамент, а иногда просто идет и идет, не прекращаясь, несмотря ни на что.
Что будет дальше? Простим ли мы друг друга? Сможем ли восстановить то, что было разрушено? Или это конец нашей многолетней истории? Я не знаю. И, наверное, узнаю только тогда, когда одна из нас наконец заговорит.