Виктор Андреевич сидел у окна, которого больше не видел. Привычка осталась с тех времён, когда глаза ещё различали свет и тень, очертания и цвета. Теперь только тепло солнца на лице напоминало, что за стеклом – день.
Три года прошло с того инсульта. Три года темноты после семидесяти лет, наполненных музыкой и красками. Концертные залы, аплодисменты, чёрный рояль под лучами софитов – всё осталось по ту сторону черты, которую врачи деликатно называли «необратимыми изменениями зрительного нерва».
В доме престарелых «Осенний сад» его поселили в угловую комнату на втором этаже. Лучшая комната, говорили сотрудники. Два окна, вид на парк. Виктор Андреевич не стал объяснять, что вид ему больше не нужен.
– Виктор Андреевич, обед, – голос санитарки Нади прервал его размышления. – Сегодня куриный суп и котлеты с гречкой.
– Спасибо, Надежда. Поставьте на столик, я сам.
– Может, помочь?
– Справлюсь.
Он научился. Есть, не видя тарелки. Одеваться на ощупь. Находить дорогу до столовой, считая шаги. Двенадцать до двери, поворот направо, тридцать восемь по коридору, снова направо, вниз четырнадцать ступенек.
Единственное, чему не смог научиться – жить без музыки. В комнате стояло пианино, старенькое, расстроенное. Директор специально нашёл, притащили с чердака, настроили. Но Виктор Андреевич не притрагивался к клавишам. Руки помнили всё – сонаты Бетховена, этюды Шопена, прелюдии Рахманинова. Но играть в темноте было как петь в пустоту. Музыка умерла вместе со зрением.
Однажды в коридоре послышался детский голос:
– Баб Надь, а можно я тут посижу? Мама сказала не мешаться.
– Машенька, иди лучше в холл, там телевизор.
– Не хочу телевизор. Можно я порисую?
Виктор Андреевич узнал голоса – Надя часто брала с собой внучку, когда не с кем было оставить. Девочке было лет семь или восемь, судя по голосу. Тихая, не шумела, не бегала по коридорам, как другие дети сотрудников.
Дверь его комнаты была приоткрыта, и он слышал, как девочка устроилась прямо на полу в коридоре, шуршит бумагой, звякает карандашами в коробке.
– Что рисуешь? – спросил он неожиданно для себя.
Шуршание прекратилось.
– Закат, – тихо ответила девочка.
– Красивый?
– Очень. Сегодня небо розовое внизу, а сверху фиолетовое. И облака как золотые рыбки плывут.
Виктор Андреевич улыбнулся. Когда последний раз он обращал внимание на закат? До слепоты казалось – успеется, ещё миллион закатов впереди.
– А можно мне посмотреть? – спросила вдруг девочка, заглядывая в комнату.
– Заходи. Только смотреть особо нечего.
Маша вошла, огляделась. Её внимание привлекло пианино.
– Вы играете?
– Играл. Раньше.
– А сейчас почему не играете?
Как объяснить ребёнку? Виктор Андреевич помолчал, потом сказал просто:
– Я не вижу.
– И что? – искренне удивилась Маша. – Клавиши же можно руками найти.
– Можно. Но музыка... она должна иметь цвет.
Девочка задумалась, потом села на пол рядом с его креслом.
– А хотите, я вам расскажу, какой сегодня закат? Словами. Как будто вы видите.
Виктор Андреевич хотел отказаться, но что-то в голосе ребёнка остановило. Искренность, что ли?
– Попробуй.
Маша придвинулась ближе к окну.
– Солнце сейчас большое и оранжевое, как апельсин. Но не яркое, на него можно смотреть. Оно садится за дома, и крыши стали чёрными, как в театре, когда свет только на сцене. А небо... небо как будто кто-то пролил варенье. Знаете, когда мама варит варенье из слив, и пенка сверху такая розово-фиолетовая? Вот такое небо. И по нему плывут облака. Они были белые днём, а сейчас золотые с одной стороны и серые с другой. Как будто их покрасили наполовину.
Виктор Андреевич слушал, и перед внутренним взором начали появляться краски. Не такие, как раньше, но... какие-то свои.
– А вон птицы летят, – продолжала Маша. – Домой, наверное. Они чёрные, как нотки на нотном стане. Только двигаются.
– Как нотки? – переспросил он.
– Ну да. Вот представьте белый лист с линеечками, а по нему нотки-птички перелетают с линии на линию. Вверх-вниз, вверх-вниз. Как мелодия.
Пальцы Виктора Андреевича непроизвольно пошевелились, словно нащупывая невидимые клавиши.
С того дня Маша приходила к нему каждый раз, когда бабушка брала её на работу. Два-три раза в неделю. Садилась у окна и рассказывала.
– Сегодня дождь, Виктор Андреевич. Капли бегут по стеклу, как будто соревнуются. Я за одну капельку болею, она толстенькая такая. Ой, обогнала всех! А небо серое, но не грустное. Как ваш пиджак на спинке стула. Благородное такое серое.
Или:
– Первый снег! Он ещё не ложится, тает сразу. Но в воздухе кружится как... как пух из подушки, если её встряхнуть. Помните, как в детстве подушками дрались? Вот так же летит во все стороны.
Через месяц она принесла свои рисунки.
– Виктор Андреевич, я вам кое-что принесла. Можно покажу?
– Маша, я же не вижу.
– А я расскажу! Как с закатами. Вот, держите.
Она вложила ему в руки лист бумаги.
– Это наш парк. Листья я рисовала отпечатками настоящих листьев, бабушка научила. Красной краской – кленовые, они как ладошки. Жёлтой – берёзовые, они как сердечки. А внизу я травку нарисовала, но не зелёную, а коричневую, потому что осень же. И ёжика в углу. Он несёт яблоко, хотя бабушка говорит, что ёжики яблоки не едят. Но мне нравится, когда ёжик с яблоком.
Виктор Андреевич водил пальцами по бумаге, чувствуя выпуклости засохшей гуаши.
– Тут дерево? – спросил он, нащупав особенно толстый слой краски.
– Да! Это дуб. Я его корой настоящей делала, приклеила кусочек. Потрогайте, чувствуете?
Чувствовал. Шершавую кору, гладкие места, где краска легла ровно, выпуклости «отпечатков» листьев.
– Красиво, – сказал он. – Очень красиво, Маша.
Однажды, в особенно хмурый ноябрьский день, Маша пришла грустная.
– Что случилось? – спросил Виктор Андреевич, услышав её тихое сопение у окна.
– В школе сказали, что я плохо рисую. Что небо не бывает зелёным.
– А ты нарисовала зелёное небо?
– Перед грозой оно правда зелёное было! Я видела!
Виктор Андреевич помолчал, потом сказал:
– Знаешь, Клод Моне рисовал стога сена фиолетовыми. Все смеялись. А потом поняли – он просто видел то, чего другие не замечали. Свет на закате правда делает тени фиолетовыми.
– Правда?
– Правда. Не слушай никого. Рисуй, как видишь. Твоё зелёное небо прекраснее их правильного синего.
Маша засопела громче, потом вдруг обняла его:
– Вы хороший, Виктор Андреевич. Хотите, я вам каждый день буду рисовать что-нибудь? И рассказывать?
– Хочу, – ответил он, удивляясь, как легко далось это слово.
В декабре случилось маленькое чудо. Маша, как обычно, рассказывала про снегопад за окном, как вдруг замолчала и спросила:
– А можно мне одну клавишу нажать? Тихонечко?
– Можно.
Она подошла к пианино, осторожно нажала «до» первой октавы.
– Это как снежинка упала, – сказала она. – А если вот так... – она нажала «ми» и «соль». – Это две снежинки столкнулись в воздухе.
Виктор Андреевич встал, подошёл к инструменту, сел на скрипнувший стул.
– А если много снежинок?
Его пальцы побежали по клавишам – лёгкое глиссандо в верхнем регистре.
– Да! – захлопала в ладоши Маша. – Точно так! А теперь ветер подул!
Левая рука заиграла тревожные аккорды в басах.
– И снежинки закружились, закружились!
Правая рука подхватила мелодию, импровизируя, создавая музыкальную метель.
Впервые за три года Виктор Андреевич играл. Не по нотам, не из памяти – из того, что рассказывала девочка. Музыка рождалась из её слов, из её видения мира.
– Сыграйте мой вчерашний закат! – попросила Маша.
– Какой он был?
– Тревожный. Красное небо, как пожар. И тучи фиолетовые шли с севера, как войско. Но солнце не сдавалось до последнего!
Виктор Андреевич заиграл. Драматические аккорды в миноре – тучи. Яркие пассажи в верхнем регистре – борьба солнца. Постепенное затихание – победа ночи.
– Это он! Мой закат! – Маша запрыгала от восторга.
С того дня они играли вместе. Маша рассказывала, что видит, Виктор Андреевич превращал её слова в музыку. «Утренний туман над прудом», «Кошка, умывающаяся на подоконнике», «Дождь, который стучит азбукой Морзе».
Другие жители дома престарелых начали приходить послушать. Садились тихонько у стены, слушали импровизации.
– Как будто снова вижу, – сказала однажды полуслепая Антонина Павловна. – Маша рассказывает, вы играете, а я вижу.
Зимой Маша заболела и две недели не приходила. Виктор Андреевич места себе не находил. Оказалось, что эти встречи стали смыслом его дней. Когда девочка наконец появилась – похудевшая, бледная, но весёлая – он не смог сдержать облегчения:
– Машенька! Как же я волновался!
– Я тоже по вам скучала, – она обняла его. – И знаете что? Я когда болела, всё время рисовала. Целый альбом! Это всё для вас. Чтобы вы не скучали, когда меня нет.
Она начала «показывать» рисунки, а он внезапно понял – эта девочка стала ему как внучка. Той внучки, которой у него никогда не было. Он не завёл семью, всю жизнь посвятив музыке.
Весной Надежда, бабушка Маши, сказала:
– Виктор Андреевич, Маша вас просто обожает. Всё время рисует, говорит: «Это для Виктора Андреевича». У неё даже успеваемость улучшилась. Учительница рисования говорит – талант необыкновенный.
– Она особенная девочка, Надежда. Берегите её.
– Знаете, она сказала, что когда вырастет, будет учить слепых людей рисовать. И чтобы зрячие учились видеть, как слепые. Я не очень поняла, но она говорит, вы её научили видеть по-настоящему.
Виктор Андреевич улыбнулся. Его тоже Маша научила видеть. По-новому. Через звуки, запахи, прикосновения. Через музыку.
В мае он начал записывать. Попросил директора найти диктофон, потом – музыканта, который смог бы перенести записи на ноты. Композиция называлась «Закаты Маши» – семь частей, по одной на каждый день недели. Понедельник – тревожный, красный. Вторник – задумчивый, серо-голубой. Среда – радостная, золотая. И так далее.
К своему восьмидесятилетию он закончил цикл из двенадцати композиций – «Времена года глазами ребёнка». Местная музыкальная школа организовала концерт. Играл ученик консерватории, талантливый парень. Зал был полон – пришли из дома престарелых, соседи, знакомые.
Маша сидела в первом ряду. Ей было уже двенадцать. Она по-прежнему рисовала, но теперь это были уже не детские картинки, а настоящие этюды.
– Это всё ваши закаты, – сказал Виктор Андреевич со сцены, хоть и не видел зала. – Маша научила меня видеть сердцем. Спасибо тебе, девочка.
После концерта она подбежала к нему, обняла:
– Я всё-всё запомнила! Каждый звук! Теперь буду рисовать вашу музыку!
Годы шли. Маша росла, поступила в художественное училище, потом – на факультет психологии, специализация – арт-терапия. Приезжала на каникулы, по-прежнему «показывала» свои работы.
– Я теперь учу детей с проблемами зрения рисовать, – рассказывала она. – Помните, вы говорили, что музыка должна иметь цвет? Так вот, оказывается, и цвет может иметь звук. И запах. И вкус даже.
Виктор Андреевич слушал и гордился. Его Маша несла дальше то, что родилось в их странном союзе – слепого пианиста и зрячей художницы.
Он ушёл тихо, во сне, в возрасте восьмидесяти семи лет. На прикроватном столике лежала последняя, незаконченная композиция – «Рассвет». Маша, уже взрослая женщина, мать двоих детей, известный арт-терапевт, закончила её. Не музыкально – визуально. Создала серию картин «Рассвет Виктора Андреевича».
На открытии выставки она сказала:
– Этот человек научил меня главному – нет слепых и зрячих. Есть те, кто умеет видеть красоту, и те, кто проходит мимо. Он, потеряв зрение, видел больше многих зрячих. А я, имея глаза, была слепа, пока он не научил меня слушать цвет и рисовать музыку.
В центре выставки висел её детский рисунок – первый, который она ему «показала». Неумелые отпечатки листьев, кривоватый ёжик с яблоком, кора настоящего дерева. И подпись: «Виктору Андреевичу, который видит сердцем. От Маши, которая учится».
А в музыкальных школах до сих пор играют «Закаты Маши». Семь пьес, семь настроений, семь цветов музыки. И каждый раз, когда звучит эта музыка, где-то девочка рассказывает слепому старику, какого цвета сегодня небо.
И он видит. По-настоящему видит.
Эпилог
Сейчас Мария Александровна Воронова руководит центром арт-терапии для слабовидящих детей. На стене её кабинета – фотография: она маленькая, с альбомом в руках, рядом – Виктор Андреевич у пианино. Фотографию сделала бабушка в тот день, когда он впервые за три года заиграл.
Каждому новому ученику она говорит:
– Вы пришли сюда не учиться рисовать. Вы пришли учиться видеть. А видеть можно не только глазами. Можно руками, ушами, сердцем. Один человек научил меня этому. Сегодня я научу вас.
И начинается урок. Дети трогают кору деревьев, слушают шелест листьев, нюхают краски. А потом рисуют. Слепые дети рисуют закаты.
И у каждого заката свой цвет. Свой звук. Своя музыка.
Виктор Андреевич был бы счастлив.