Бревенчатые стены хижины потрескивали, вбирая в себя холод ночи. Снаружи ветер гудел в кронах вековых елей, завывая, как раненый зверь. Марк сидел у печки-буржуйки, длинными, привыкшими к грубой работе пальцами начищая старый, но безупречно ухоженный карабин «Сайга». Ритуал чистки оружия был для него медитацией, якорем, удерживающим его в реальности. Он отшельничал на Аляске уже три года. Бывший спецназовец, «зеленый берет», уставший от людского лицемерия, от грохота мегаполисов, от приказов, пахнущих кровью и ложью. Здесь, в белом безмолвии тайги, была своя правда. Жесткая, простая, как удар топора: или ты справляешься, или умираешь. Никаких полутонов.
Он бросил в буржуйку еще одно полено. Пламя жадно лизнуло сухую древесину, отбросив на стены пляшущие тени. Именно в этой тишине, прерываемой лишь треском огня и воем ветра, он и почувствовал это впервые. Не звук. Не запах. Нечто иное — давление. Ощущение пристального, тяжелого взгляда в спину, будто сама тайга сжала свои снежные тиски и смотрит на него через заиндевевшее окно.
Марк отложил карабин, движением до автоматизма отточенным взял с пола помятую пачку сигарет, прикурил. Рука не дрогнула. Он проверял. Дрожь придет позже, если дашь слабину.
«Паранойя, — сказал он себе вслух, и голос его прозвучал глухо и чужо в маленьком помещении. — Одиночество. Медвежий угол».
Но рациональное объяснение рассыпалось следующей же ночью.
Он проснулся от воя. Но это был не волк. И не медведь. Это был звук, от которого кровь стыла в жилах и первобытный ужас, дремавший в подкорке, взывал к бегству. Долгий, пронзительный, леденящий душу вопль. Он резал тишину, как сталь, и в нем было что-то древнее, дикое, абсолютно нечеловеческое. Он шел не с одного направления, а будто со всех сторон сразу, отражаясь от скал и сжимая хижину в ледяном кольце.
Марк вскочил, схватил карабин. Сердце колотилось где-то в горле, но разум, вышколенный годами тренировок, уже анализировал угрозу. Ни один известный ему зверь Аляски не мог издать подобного звука. Рысь? Нет. Лось? Смешно. Медведь-шатун? Не та тональность. В этом звуке была ненависть. Холодная, разумная ненависть.
Он просидел у окна до рассвета, вглядываясь в предрассветную мглу. Ничего. Только снег и черные зубья елей. Но ощущение наблюдения не исчезало. Оно стало фоном его существования.
Следующим утром он нашел следы. Неподалеку от хижины, на опушке. Они были огромны, отдаленно напоминали волчьи, но были шире, массивнее, с длинными, почти медвежьими когтями, врезавшимися в наст. И они… они шли только в одну сторону. К хижине. Обратных следов не было, будто существо растворилось в воздухе.
Марк опустился на колени, сняв толстую рукавицу, провел пальцами по краю следа. Лед был утрамбован, как сталь.
«Что за черт?..» — прошептал он.
В его внутреннем диалоге, том самом, что велся постоянно, проснулся голос его старого командира, майора Ермакова, хриплого, как наждак: «Солдат, враг бывает разный. Бывает глупый, бывает умный. А бывает такой, кого ты даже понять не можешь. И это — самый опасный».
«Я понимаю, — ответил себе Марк. — Это зверь. Больной, мутировавший. Аномалия».
«Аномалии не смотрят на тебя с ненавистью, — парировал внутренний Ермаков. — Они просто существуют».
Дни слились в одно напряженное ожидание. Ночью — тот самый вой. Днем — следы, которые появлялись все ближе. Однажды утром Марк обнаружил, что могучий столетний кедр в двадцати метрах от крыльца был зачем-то исцарапан когтями на высоте более трех метров. Кора висела лохмотьями.
Он усилил охрану. Проверил все патроны, расставил растяжки с сигнальными ракетами по периметру. Он был солдатом. Он готовился к бою. Но он готовился к бою с человеком, или, на худой конец, с животным. А эта… эта штука вела себя иначе. Она не нападала. Она охотилась. Играла с ним. Изматывала.
Однажды ночью ветер стих. И в этой звенящей, мертвой тишине он услышал скрежет. Медленный, методичный. Будто по металлу водят чем-то острым. Скрежет шел с крыши.
Марк, сжимая карабин до хруста в костяшках, подошел к двери, распахнул ее и выскочил наружу, подняв ствол.
На крыше никого не было. Только искрящийся иней да длинные, глубокие борозды на кровельном железе, оставленные когтями. И запах. Тяжелый, сладковато-гнилостный, как у старой могильной земли и мокрой шерсти.
Он вернулся внутрю. Дверь захлопнулась с глухим стуком. Он впервые за долгие годы почувствовал, как по его спине пробегает мелкая, неконтролируемая дрожь. Это был страх. Не страх смерти — с ним он давно заключил перемирие. Это был страх перед непознаваемым. Перед тем, что ломало все его представления о мире.
Внутренний диалог стал навязчивым, почти шизофреническим.
«Его не существует. Ты сходишь с ума от одиночества. Это галлюцинация».
«А следы? А скрежет? Запах? Это слишком реально».
«Значит, это медведь. Огромный, старый, больной».
«Медведи не умеют бесшумно исчезать. И не воют так. Это не медведь».
Он почти не спал. Силы таяли. Лицо осунулось, под глазами залегли темные круги. Он ловил себя на том, что подолгу смотрит в одну точку, прислушиваясь к тишине, которая стала густой и вязкой, как смола.
И вот настала та ночь. Час Волка. По старой легенде, то время под утро, когда рождаются самые темные мысли, а грань между миром живых и миром мертвых истончается до предела.
Ветер снова завыл, но на этот раз его вой слился с тем, другим. Они звучали в унисон, создавая леденящую душу симфонию. И вдруг… все стихло. Полная, абсолютная тишина, давящая на барабанные перепонки.
Марк стоял посреди хижины, карабин наизготовку. Он знал, что это конец игры.
Тихо. Так тихо, что слышно, как потрескивают угли в печи.
И тут раздался стук в дверь. Негромкий, почти вежливый. Тук-тук-тук.
Ледяной ком сдавил горло Марка. Ни один зверь не постучится.
«Войди, — хрипло сказал Марк, не узнавая собственный голос. — Дверь открыта».
Молчание. Потом массивная деревянная дверь, которую он так тщательно запирал на засов, медленно, беззвучно поползла внутрь. Она не скрипнула. Будто ее толкала не физическая сила, а сама тьма.
В проеме стояла Тень.
Она была огромна, под три метра ростом, и едва умещалась в дверном проеме. Ее тело казалось соткано из клубов черного дыма, мха и спутанной, лоснящейся шерсти. Длинные, костлявые конечности заканчивались когтями, похожими на обсидиановые кинжалы. Но самое ужасное было лицо. Вернее, то, что его заменяло — вытянутая, волчья морда, но с глазами, в которых горел не звериный, а древний, разумный, почти человеческий холод. В них была не просто злоба. В них была насмешка. И голод.
Марк замер. Все его тренировки, весь боевой опыт оказались бесполезным хламом. Его разум отказывался воспринимать это.
«Стреляй!» — закричал внутри него солдат.
«Беги!» — вопил первобытный человек.
Он не сделал ни того, ни другого. Он просто смотрел.
Существо медленно вошло в хижину. Оно не пахло зверем. Оно пахло временем. Холодом вечной мерзлоты, прахом древних лесов и озоном после грозы.
Оно остановилось в паре метров от него. Его горячее, мерзкое дыхание опалило лицо Марка.
— Кто… что ты? — выдавил он.
Существо склонило голову набок. Его пасть, полная игольчатых зубов, не шевельнулась, но голос прозвучал прямо в голове Марка. Он был низким, скрипучим, как скрежет льдин.
«Мы — память этой земли. Мы были здесь, когда первые люди пришли через перешеек. Мы были здесь, когда они ушли. Мы — тишина между ударами сердца. Мы — холод, что ждет в конце всего».
Марк почувствовал, как его разум начинает трещать по швам. Это было невыносимо.
— Зачем ты пришло? Чего ты хочешь?
«Ты пришел в наш дом. Ты принес с собой шум своих городов, смрад своих мыслей. Ты построил здесь свое каменное логово и думал, что ты хозяин. Но хозяин здесь один».
Существо сделало шаг вперед. Его коготь медленно, почти ласково провел по прикладу карабина. Сталь с легким шипением покрылась инеем.
«Ты силен. Дух твой крепок. Он пахнет сталью и дымом. Такой дух… насыщает надолго».
И в этот момент инстинкт самосохранения пересилил паралич. Марк вскрикнул и рванул курок. Грохот выстрела оглушительно прокатился по маленькой хижине.
Пуля прошла навылет, разнеся в щепки косяк двери. Существо даже не дрогнуло. В том месте, где пуля должна была поразить его, дым лишь на мгновение рассеялся, а затем снова сгустился.
Оно рассмеялось. Звук был похож на ломанье старых костей.
«Железо и свинец. Детские игрушки».
Оно подняло лапу. Длинный, изогнутый коготь указал прямо на грудь Марка.
«Я пришло не за твоим телом. Я пришло за твоим страхом. За твоим духом. За твоей… тишиной».
Марк отшатнулся, споткнулся о ящик с припасами и упал на спину. Карабин с грохотом откатился в сторону. Он лежал и смотрел в эти горящие ледяные глаза, в бездну древнего, нечеловеческого сознания. Он чувствовал, как его воля, его личность, все, что делало его Марком, бывшим солдатом, человеком, начинает растворяться, всасываться этим существом.
— Нет… — простонал он.
«Да. Отдай мне свой шум. Стань частью тишины. Стань частью леса. Частью меня».
Существо наклонилось над ним. Его морда была совсем близко. Холод исходил от него волнами, заставляя зуб на зуб не попадать.
И тут Марк перестал бороться. Он отпустил все. Страх, ярость, воспоминания, саму мысль о том, что он — человек. Он просто… позволил себе исчезнуть.
Он ощутил, как что-то теплое, живое, яркое вытягивается из него, словно нить. Он видел лица товарищей, вспышку взрыва, огни города, лицо женщины, которую когда-то любил… Все это потускнело, смялось и ушло в эту черную пасть.
Последнее, что он почувствовал, был не холод, а странное, всеобъемлющее спокойствие. Спокойствие вечной мерзлоты, безмолвия и льда.
…
Утро было ясным и морозным. Солнце слепительно отражалось от белоснежного покрова. Хижина стояла на своем месте. Дверь была распахнута.
Внутри, на полу, лежал человек. Марк. Он был жив. Дышал ровно и спокойно. Его глаза были открыты и смотрели в потолок, но в них не было ни капли осознанности. Они были пусты, как зимнее небо.
Рядом с ним на полу лежал карабин. Начищенный, готовый к бою.
Из тайги донесся волчий вой. Обычный, природный. Марк не шелохнулся.
Потом он медленно, очень медленно поднялся. Движения его были плавными, лишенными привычной солдатской собранности. Он вышел на крыльцо. Морозный воздух не заставил его вздрогнуть.
Он посмотрел на лес. На свою тайгу. И в его пустых глазах не было ни страха, ни ненависти, ни любопытства. Было только одно — древняя, безразличная тишина.
Он сделал шаг с крыльца, потом другой. Босиком по снегу. Он шел вглубь леса, не оглядываясь на свое бывшее жилище.
А в тайге, в самом ее сердце, что-то древнее и дикое вновь обрело голос. И в следующую ночь его вой, пополнившийся одной новой, едва уловимой нотой, снова прорежет тишину Часа Волка. Ожидая следующего гостя, который осмелится нарушить вечный покой.