Ага, вот, вот оно!
Мысль пронзила сознание Инны, острая и холодная, как игла. Она замерла, держа в руке телефон, и смотрела невидящим взглядом на гончарный круг. Комок серой уральской глины, который она безуспешно пыталась отцентровать последние полчаса, казался насмешливой метафорой её душевного состояния. Он упрямо бился под ладонями, не желая принимать форму, расползаясь в бесформенную кляксу, точь-в-точь как её дружба с Людмилой.
Дождь барабанил по широкому подоконнику её мастерской на последнем этаже сталинки с видом на серую ленту Исети. Екатеринбург хмурился, и это утреннее ненастье, обычно настраивающее Инну на рабочий, созидательный лад, сегодня лишь усиливало глухую тревогу.
— Бабуль, ты слышишь? — донесся из трубки тоненький, обеспокоенный голосок шестилетней Машки. — Мама сказала, деда Лёша был преступником! Настоящим!
Инна моргнула, возвращаясь в реальность. Преступником. Алексей, её тихий, надёжный, как скала, муж, который сейчас, скорее всего, пил свой утренний кофе на их кухне и читал новости про очередной форум в «Экспо-центре». Алексей, чьё единственное «преступление» за последние тридцать лет заключалось в тайном поедании её диетического торта ночью. Абсурд.
Но холодная игла в мозгу была не об этом. Не об Алексее. Она была о Людмиле. Потому что первой, рефлекторной мыслью Инны было не «Что за чушь?», а «Господи, как же Люда будет рада этой драме». И эта мысль, это внезапное знание о своей лучшей подруге, было страшнее любого выдуманного преступления. «Вот оно», — повторила она про себя, и на губах появилась горькая, кривая усмешка. Она наконец-то увидела дно, к которому они так долго и упорно шли.
Всего неделю назад ничто не предвещало бури. Был такой же летний, но солнечный екатеринбургский день. Инна и Людмила сидели в своей любимой кофейне на Малышева, и аромат свежесваренного кофе смешивался с запахом цветущих лип. Они дружили почти сорок лет, с первого курса УрГУ, и их встречи были таким же незыблемым ритуалом, как смена времен года.
— Ты представляешь, Инка, он сказал, что фиолетовый ему не идёт! — жаловалась Инна, размешивая пенку в своем капучино. — У него же холодный цветотип, голубые глаза! Фиолетовый сделает их просто бездонными! А он упёрся: «Я в этом как баклажан». Два часа убила на него.
Она говорила о новом клиенте, Романе. Молодой айти-гений, заработавший состояние на каком-то приложении и теперь отчаянно нуждавшийся в смене имиджа перед важной международной конференцией. Работа была сложной и интересной. Роман обладал интеллектом профессора и социальными навыками напуганного суриката. Для Инны, стилиста с тридцатилетним стажем, это был профессиональный вызов, который она обожала. Она не просто одевала людей, она лепила их уверенность в себе, как лепила свои чашки из глины — терпеливо, слой за слоем, находя идеальную форму.
Людмила слушала, кивала, но её взгляд был отсутствующим. Она вертела в руках свой телефон, на экране которого светилась фотография какого-то лучезарного мужчины с белоснежной бородой на фоне гор.
— Инн, а ты не думала, что дело не в цветотипе? — вдруг произнесла она странным, вкрадчивым тоном. — Может, у Романа твоего просто фиолетовая чакра заблокирована? Этот цвет вызывает у него отторжение на энергетическом уровне.
Инна уставилась на подругу.
— Чего заблокировано? Люда, ты о чём? Мы же с тобой в прошлом месяце ему рубашку сиреневую купили, он в восторге был.
— Это было в прошлом месяце, — многозначительно ответила Людмила. — Энергетические потоки меняются. Я вот недавно начала слушать лекции Мастера Света. Потрясающий человек! Он говорит, что одежда — это наша вторая аура. И если она диссонирует с нашими вибрациями...
Инна отставила чашку. Она знала о новом увлечении Людмилы. После раннего выхода на пенсию с должности главного бухгалтера крупного завода, Люда заскучала. Её деятельная натура требовала выхода, и она нашла его в марафонах желаний, вебинарах по раскрытию женственности и вот теперь — в лекциях этого «Мастера Света». Сначала Инна относилась к этому с юмором. Ну, развлекается человек, ищет себя, что такого. Но сейчас её это насторожило.
— Людочка, давай без вибраций. У парня просто комплекс. Он боится ярких цветов, потому что всю жизнь носил серые худи. Моя задача — помочь ему этот барьер преодолеть, а не чакры ему прочищать.
— А зря, — вздохнула Людмила с видом мученицы, несущей знание неразумным. — Ты слишком заземлённая, Инна. Вся в материи, в этих тряпках, в глине своей копаешься... Ты не чувствуешь тонких планов. Мастер Света говорит, что такие люди, как ты, теряют связь с истинным «я».
«Тряпки». «Глина». Инну словно окатило холодной водой. Её работа, её страсть, то, что она выстраивала всю жизнь, превратилось в «тряпки». Её керамика, её медитация, её способ говорить с миром без слов — в «копание в глине».
— Знаешь, Люда, — медленно произнесла она, тщательно подбирая слова, — эти «тряпки» кормят мою семью и позволяют мне чувствовать себя реализованной. А эта «глина» спасает меня от желания кого-нибудь прибить, когда я слышу подобную чушь.
Людмила обиженно поджала губы. Впервые за много лет между ними повисло настоящее, тяжелое молчание.
Через пару дней конфликт получил неожиданное развитие. Инна договорилась с Романом о финальной примерке в своей мастерской. Это было её святилище. Просторная комната под крышей, залитая светом, с большим столом для эскизов, рейлами с одеждой, зеркалами и, в углу, её гордостью — гончарным кругом и стеллажами с готовыми работами: фактурными чашками, асимметричными вазами, блюдами, покрытыми сложной глазурью. Здесь она была полновластной хозяйкой.
Роман, одетый в идеально сидящий тёмно-синий костюм, который Инна для него нашла, с опаской смотрел на себя в зеркало. Он всё ещё не привык к своему новому отражению.
— Инна Викторовна, я не уверен насчёт этого... галстука, — пробормотал он, теребя бордовый шёлковый аксессуар. — Он какой-то... вызывающий.
— Роман, он не вызывающий, он акцентный, — терпеливо объясняла Инна. — Он говорит: «Я уверен в себе, я знаю, чего стою, но я не скучный». Поверь мне. Повернись немного.
В этот момент дверь без стука распахнулась, и на пороге появилась Людмила. Она была одета в какой-то бесформенный льняной балахон, на шее висел огромный амулет из необработанного камня.
— Иннуля, я тут мимо шла, решила заглянуть! Ой, а вы работаете?
Инна с трудом подавила стон. «Мимо шла». От её дома на Ботанике до центра, где жила Инна, путь неблизкий.
— Люда, привет. Да, у меня примерка. Познакомься, это Роман. Роман, это моя подруга, Людмила.
Людмила окинула Романа оценивающим взглядом, от которого тот съёжился.
— Здравствуйте, — сказала она и, подойдя ближе, сделала странный пасс рукой в воздухе перед его грудью. — Ох, какая у вас аура тяжёлая, моло-о-одой человек. Вся в серых тонах. И блок на свадхистхане. Вам нужно срочно работать с оранжевым цветом. Иначе ни денег не будет, ни личной жизни.
Роман побледнел и посмотрел на Инну с ужасом.
— Людмила! — рявкнула Инна, теряя своё фирменное самообладание. — Что ты несёшь? Прекрати немедленно!
— Я просто хочу помочь! — не унималась та. — Инна, ты же видишь, ему некомфортно! Этот костюм давит на его энергетические центры. А галстук... бордовый — это цвет запекшейся крови, цвет агрессии! Ему нужен персиковый! Или нежно-коралловый!
Это был профессиональный нокаут. На глазах у клиента её авторитет, выстраиваемый неделями, был растоптан сапогом «Мастера Света». Роман, и без того неуверенный, окончательно сник. Он начал стаскивать с себя пиджак.
— Я так и знал, что это плохая идея, — пробормотал он. — Я лучше в джинсах пойду.
Инне потребовалось двадцать минут, всё её красноречие и чашка очень крепкого кофе, чтобы успокоить Романа и выпроводить Людмилу, которая уходила с оскорблённым видом, бросив на прощание: «Ты меня не слышишь, Инна! Совсем не слышишь!»
Вечером Инна пыталась снять стресс за гончарным кругом. Она бросила на диск большой кусок глины, собираясь сделать массивную вазу. Но руки не слушались. Глина гуляла, расползалась, центр никак не находился. В голове звучали слова Людмилы: «тряпки», «копаешься в глине», «тяжёлая аура». Сорокалетняя дружба трещала по швам.
Вошёл Алексей. Он молча понаблюдал за её тщетными попытками, потом подошёл, обнял за плечи.
— Опять Людмила Фёдоровна сеанс эзотерики провела? — мягко спросил он.
Инна всхлипнула и уронила голову ему на грудь.
— Лёш, я не понимаю, что с ней происходит. Она как будто в секту попала. Она обесценивает всё, что я делаю. Она меня унизила сегодня перед клиентом! Зачем? Мы же со школы вместе, всё делили — и радость, и горе. Что случилось?
Алексей гладил её по волосам. Он всегда был её опорой, её тихой гаванью. В молодости, в бурные восьмидесятые, он был гитаристом в одной из полуподпольных групп Свердловского рок-клуба. Длинные волосы, рваные джинсы, концерты в пыльных ДК, где пахло свободой и дешёвым портвейном. Тогда он казался ей воплощением бунтарства. А потом эпоха сменилась, и бунтарь Лёша спокойно поступил на физтех в УПИ, стал инженером, отрастил небольшое солидное пузико и оказался самым надёжным человеком на свете.
— Инка, ну ты чего, — говорил он, баюкая её. — У неё климакс, помноженный на пенсию. Ей надо себя куда-то деть. Вот она и нашла себе гуру. Перебесится. Помнишь, как она в девяностые в «Гербалайф» ударилась? Всю квартиру значками «Хочешь похудеть — спроси меня как» обклеила. Прошло же.
— Тогда она не лезла в мою работу! И не говорила, что у меня аура цвета грязи!
— А ты скажи, что у неё самой аура цвета прошлогоднего гербалайфа, — усмехнулся Алексей. — Ладно, не кипятись. Она твоя подруга. Просто... дурная стала на старости лет. Знаешь, каким я был в её годы? Нет, в твои. Мне было двадцать, и я считал, что весь мир должен лежать у моих ног только потому, что я знаю три аккорда. Настоящий преступник против хорошего музыкального вкуса!
Он засмеялся. Инна тоже улыбнулась сквозь слёзы. Его спокойствие и юмор действовали целительно. В соседней комнате за компьютером сидела их дочь Катя, работая над каким-то проектом. Наверное, она слышала этот разговор.
А потом был вчерашний звонок. Людмила позвонила сама. Её голос был елейным, как у проповедника.
— Инночка, я на тебя не обижаюсь, — начала она без предисловий. — Я понимаю, что твоя агрессия — это защитная реакция. Твоё эго не готово принять новую информацию. Мастер Света говорит, что нужно быть снисходительным к тем, кто ещё не пробудился.
— Люда, я не хочу это обсуждать, — устало сказала Инна.
— Нет, ты послушай! Я вчера провела для тебя диагностику по фотографии. У тебя страшная утечка энергии! Твой дом, твоя работа — всё вытягивает из тебя соки. Тебе нужно срочно всё менять! Бросай свою суету, займись собой, своей духовностью! Приезжай ко мне, я включу тебе медитацию на очищение родовых каналов.
Инна молчала, чувствуя, как внутри всё закипает.
— Ты закончила? — ледяным тоном спросила она.
— Я просто хочу тебе добра! — с пафосом воскликнула Людмила. — Я вижу, как ты гаснешь! А ты упираешься! Неблагодарная!
И бросила трубку.
Инна сидела в тишине. Неблагодарная. Это она-то, которая вытаскивала Люду из депрессии после развода, сидела с её больным отцом, пока та была в командировках, находила ей лучших врачей, когда у неё начались проблемы со здоровьем. Неблагодарная.
И вот теперь — этот утренний звонок.
— Бабуль, ты тут? — снова запищал в трубке Машкин голос.
Инна глубоко вздохнула, наполняя лёгкие влажным воздухом и запахом глины. Игла в мозгу, которая причиняла боль, вдруг превратилась в холодный и ясный инструмент. Всё встало на свои места.
— Да, солнышко, я тут. Не волнуйся. Дедушка не преступник. Мама, наверное, шутила.
— Она сказала, он был хулиган и играл на гитаре, и это было преступление против ушей! — доложила внучка.
Инна рассмеялась. Настоящим, облегчённым смехом. Ну конечно. Катя просто пересказала вчерашний разговор. А Машка, с её детской прямолинейностью, достроила логическую цепочку.
— Машунь, всё правильно. Дедушка был тот ещё хулиган. Но это было очень давно, и это было хорошее хулиганство. Я тебе потом расскажу. А сейчас беги завтракать, а то каша остынет. Люблю тебя.
Она положила трубку. Дождь за окном как будто стал тише. Серая пелена над городом посветлела. Инна посмотрела на бесформенный кусок глины на круге. Теперь она знала, что делать. И с глиной, и с Людмилой.
Она нашла номер Люды в телефоне и нажала вызов. Гудки шли долго. Инна уже подумала, что та не ответит, но наконец в трубке раздался настороженный голос:
— Да.
— Люда, привет. Это Инна. У меня тут новость, достойная первых полос. Оказывается, мой муж — преступник.
В трубке на несколько секунд повисла ошеломлённая тишина. А потом Людмила заговорила — быстро, сбивчиво, и в её голосе слышалось не сочувствие, а плохо скрываемое, жадное любопытство.
— Что?! Инна! Что случилось? Его арестовали? За что? Господи, я же говорила! Я чувствовала у него тёмную ауру, эти его шуточки... Я знала, что за ними что-то кроется! Это что-то из девяностых? Он был связан с...
— Успокойся, Шерлок, — мягко прервала её Инна. — Никто его не арестовал. Он сидит на кухне и пьёт кофе. Преступление раскрыла моя внучка Маша. Со слов её мамы, которая слышала наш с Лёшей вчерашний разговор. Преступление заключалось в том, что в двадцать лет он носил длинные волосы и плохо играл на гитаре.
Снова тишина. Но на этот раз другая — гулкая, растерянная, стыдная.
— А... — пролепетала Людмила. — Понятно. Шутка.
— Нет, Люда, это не шутка, — голос Инны стал серьёзным, но без капли злости. В нём звучала только усталая горечь. — Самое страшное в этой истории — не Машкина выдумка. Самое страшное — это моя первая мысль, когда я это услышала. Я подумала: «Как же Люда обрадуется». Я подумала, что ты сейчас начнёшь говорить про ауру, про вибрации, про то, что ты всё предвидела. И знаешь что? Я оказалась права. Ты не спросила, в порядке ли я. Ты не спросила, нужна ли мне помощь. Ты обрадовалась драме. Чужой, вымышленной беде. Скажи мне, Люда, когда наша дружба превратилась в это? Когда ты стала ждать, что у меня в жизни случится что-то плохое, чтобы почувствовать свою правоту и значимость? Куда делась ты, моя подруга? И кто вместо тебя — вот это существо, которое питается чужими несчастьями и говорит лексиконом дешёвого шарлатана?
Она говорила и чувствовала, как с каждым словом её отпускает. Она не обвиняла, а констатировала факт. Как врач, который ставит диагноз.
Людмила молчала. Инна слышала в трубке её прерывистое дыхание, похожее на всхлипы. Весь налёт «пробуждённости» и «осознанности» слетел с неё, как дешёвая позолота.
— Я... я не знаю, — наконец прошептала она. Голос был чужой, детский, потерянный. — Инна... прости меня. Я такая дура.
Инна закрыла глаза. Дождь перестал. И в просвет между тяжёлыми тучами пробился робкий солнечный луч, упав прямо на гончарный круг.
— Я тоже хороша, — тихо сказала она. — Надо было поговорить раньше, а не копить в себе. Ты права, я заземлённая. Наверное, слишком.
— Нет... ты не... ты нормальная, — всхлипнула Людмила. — Это я... я так запуталась. Мне так одиноко стало, Инн. А этот... Мастер... он так красиво говорил. Что я особенная, что я могу помогать людям...
— Ты и так можешь помогать, Люда, — сказала Инна. — Ты всегда это умела. Без всяких мастеров. Помнишь, как ты мне диплом по экономике писала, потому что я в цифрах ничего не соображала?
Людмила тихонько рассмеялась сквозь слёзы.
— А ты мне платье на выпускной шила за одну ночь, потому что я своё порвала.
— Вот видишь, — улыбнулась Инна. — Может, зайдёшь на кофе? Настоящий, без вибраций. У меня сырники есть.
— Зайду, — тихо ответила Людмила. — Инка... спасибо тебе.
— Да ладно, чё уж там, — ответила Инна, используя их старую, студенческую присказку.
Она положила трубку и посмотрела в окно. Город после дождя блестел, умытый и свежий. Настроение было удивительно лёгким и оптимистичным. Она снова включила гончарный круг, плеснула на глину воды. Положила руки на влажный, холодный ком. Вдох. Выдох. И глина под её пальцами вдруг стала послушной, податливой. Она начала подниматься, выравниваться, и через минуту Инна уже формировала идеальную, ровную стенку будущей чашки. Простой, удобной, без лишних изысков. Чашки, из которой так хорошо пить кофе дождливым уральским утром. С лучшей подругой.