Густой, как молоко, иркутский туман навалился на город внезапно, словно Ангара решила поделиться своим ледяным дыханием с засыпающими улицами. Он глушил звуки, смазывал очертания фонарей, превращая знакомый переулок в декорацию к таинственной пьесе. В маленькой парикмахерской «Нина», последней светившейся точке на этой улице, пахло лаком для волос, крепким чаем и уютом.
Нина, шестидесятитрехлетняя вдова с прямой спиной и ясными, не по возрасту живыми глазами, заканчивала уборку. Каждое движение было выверенным и привычным, как ход опытного шахматиста. Она протерла большое зеркало, в котором отражалась уже больше тридцати лет. Сначала молодая, испуганная девчонка, арендовавшая кресло, потом – уверенная в себе женщина, выкупившая весь салон, теперь – хозяйка собственной маленькой вселенной, где она знала каждую трещинку на полу и историю каждой клиентки.
Она не спешила. Этот вечерний ритуал был для нее чем-то вроде медитации, подведения итогов дня. Сегодня была сложная работа: молодая девушка с последствиями неудачного домашнего окрашивания. Нина колдовала над ее волосами четыре часа, смешивая составы, как алхимик, нейтрализуя ядовито-зеленый оттенок и выводя чистый, благородный блонд. Девушка ушла счастливая, почти со слезами на глазах, оставив щедрые чаевые. Нина улыбнулась воспоминанию. Это было больше, чем работа. Это было маленькое волшебство, возвращение человеку веры в собственную красоту.
Звякнул колокольчик на двери, впуская в теплое помещение облако сырого тумана. На пороге стояла ее дочь, Анастасия.
– Мам, ты еще здесь? Я думала, ты уже дома, в шахматы с Алексеем режешься.
– Привет, Настенька. Решила доделать все, чтобы завтра с утра не суетиться. Замерзла? Чай будешь?
Анастасия, высокая, современная, с короткой стрижкой и цепким взглядом юриста, сняла пальто и присела в одно из клиентских кресел. Она обвела взглядом уютный салон.
– Знаешь, я иногда думаю, что ты родилась с ножницами в руках. У тебя тут такая атмосфера… как будто время застыло. В хорошем смысле.
– Время не застыло, дочка, оно просто стало моим союзником, – Нина поставила перед ней чашку с дымящимся чаем. – Что-то случилось? У тебя лицо, как будто ты проиграла важное дело.
Настя сделала глоток, поморщилась от горячего. Она смотрела на мать, подбирая слова.
– Мам, звонила тётя Оля.
Нина слегка напряглась. Ольга, сестра ее покойного мужа Владимира, звонила редко, и каждый звонок был предвестником какой-то просьбы или очередной попытки переписать прошлое.
– И что хотела сестра твоего отца? Опять денег на «неотложные нужды»?
– Хуже. Она просила в долг, да. Но это не главное. Мы разговорились… Она долго жаловалась на жизнь, на сына своего, потом на папу перешла. В общем… – Настя замялась, ее обычная прямолинейность дала сбой. – Мама, тётя говорит, что папа вас никогда не любил!
Она выпалила это и замерла, ожидая реакции. Гнева, слез, возмущения. Но Нина молчала. Она медленно опустилась в кресло напротив, ее взгляд стал отстраненным, устремленным куда-то сквозь дочь, сквозь стену, сквозь туман за окном. В ее глазах не было обиды. Была лишь глубокая, почти аналитическая задумчивость, словно она рассматривала сложную шахматную позицию, возникшую много лет назад.
– Никогда не любил… – повторила она тихо, почти беззвучно. – Какая предсказуемая защита. Стандартный гамбит, когда нужно пожертвовать чужой пешкой, чтобы спасти свою репутацию.
Настя смотрела на мать с удивлением.
– Мам, тебе не обидно? Это же… это же ужасно. Так обесценить всю вашу жизнь.
Нина перевела на нее ясный, спокойный взгляд.
– Обидно, Настенька, бывает за пролитый суп или проигранную партию по неосторожности. А это… это не обида. Это диагноз. И не мне, а им. Чтобы ты поняла, мне придется рассказать тебе одну историю. Не ту версию, которую ты знаешь, а полную. Ты ведь уже взрослая.
Туман за окном сгустился, отрезав маленькую парикмахерскую от остального мира. Время, которое казалось союзником Нины, вдруг повернуло вспять.
***
Двадцать пять лет назад Иркутск был другим. Суровым, неустроенным, лихорадочным. Девяностые вытряхивали из людей душу, проверяя на прочность то, что казалось незыблемым. Владимир, ее муж, талантливый инженер-конструктор, остался без работы. Его КБ, гордость советской промышленности, развалилось, как карточный домик. Он, привыкший к уважению, к чертежам, к большим проектам, оказался выброшенным на обочину.
Нина тогда работала в государственной парикмахерской за копейки. Она видела, как муж гаснет. Его плечи опустились, в глазах поселилась тоска. Он пробовал что-то делать: торговал на рынке, пытался чинить технику, но все это было ему чуждо, унизительно. Вечерами он сидел на кухне их маленькой двушки и молча курил, глядя в окно.
– Мы справимся, Володя, – говорила ему Нина, ставя перед ним тарелку с нехитрым ужином. – Я возьму больше смен. Настя подрастает, ей скоро в школу. Прорвемся.
А он смотрел на нее устало, с раздражением.
– Прорвемся… Ты как попугай это повторяешь. А я не хочу прорываться! Я хочу жить! Ты не понимаешь, Нина, каково это – быть никем. Я, с моим образованием, с моими мозгами, должен унижаться, таская эти дурацкие китайские куртки.
Ее оптимизм, ее неутомимость начали его бесить. Она была живым укором его собственной слабости. Нина бралась за любую работу: стригла на дому по ночам, мыла полы в подъезде. Маленькая Настя, тихая и серьезная девочка, видела все. Она видела мамины потрескавшиеся от воды руки и потухшие глаза отца.
Кризис достиг апогея, когда у Насти обнаружили серьезные проблемы со спиной. Сколиоз прогрессировал, врачи настаивали на дорогостоящем лечении, специальных корсетах, массажах. Денег не было катастрофически. Это стало последней каплей.
В один из вечеров Владимир пришел домой необычно тихий. Он сел на кухне, даже не сняв пальто.
– Нина, я ухожу, – сказал он ровно, глядя в стену.
Она замерла с кастрюлей в руках. Сердце пропустило удар, а потом заколотилось так, что зашумело в ушах.
– Куда? К маме? Володя, что случилось?
Он наконец посмотрел на нее. В его глазах была холодная, чужая решимость.
– Я ухожу к другой женщине. К Ларисе. Ты ее знаешь, бухгалтерша из моего бывшего КБ. Она уезжает в Москву, ее брат там бизнес открыл. Она зовет меня с собой.
Нина молча опустила кастрюлю на плиту. Мир сузился до гудения холодильника и тиканья часов.
– А… а мы? А Настя? Ей же лечение нужно…
И тогда он произнес фразу, которая въелась в ее память, как клеймо. Он сказал это негромко, но с такой убийственной искренностью, что каждое слово резало без ножа.
– Я устал, Нина. Я устал от этой беспросветной борьбы. От твоего уныния, от вечных проблем, от этой черноты. Мне нужна жизнь, а не выживание. Лариса может мне это дать.
– От моего уныния? – прошептала она. – Я… я ведь только ради нас…
– Вот именно! – он почти сорвался на крик. – Твое это вечное «мы», «ради нас»! А я хочу пожить для себя! Я заслужил это!
Он ушел на следующий день. Собрал небольшой чемодан, поцеловал спящую Настю в макушку и исчез. Не оставил ни денег, ни адреса. Просто растворился.
Нина осталась одна. С больной дочерью, с долгами, с разрывающимся на части сердцем. Первые недели были адом. Она плакала по ночам в подушку, чтобы не слышала Настя. Днем она надевала маску из спокойствия и шла работать. Предательство мужа стало тем катализатором, который либо ломает человека, либо делает его из стали. Нина выбрала второе.
Она продала квартиру, купила комнату в коммуналке и на оставшиеся деньги начала лечение дочери. Она работала как одержимая. Устроилась в три места. Ее руки летали, создавая прически, а в голове крутился один-единственный план: вытащить себя и дочь из этой ямы. Она научилась быть не только матерью, но и отцом, добытчиком, стратегом. Именно тогда она и увлеклась шахматами. Случайный клиент, пожилой профессор, научил ее основам, и Нина поняла – это ее игра. Она учила мыслить на несколько ходов вперед, жертвовать малым ради большего, сохранять хладнокровие под атакой. Жизнь превратилась в одну большую шахматную партию, где она играла черными, но была намерена победить.
Прошли годы. Настя выросла, ее спину выправили лучшие врачи, на которых Нина заработала, выкупила свой салон, переехала в хорошую квартиру. О Владимире она почти не вспоминала. Он был фигурой, снятой с доски. Проигравшей партию.
***
А потом, лет десять назад, он появился снова.
Это был такой же весенний вечер. Нина уже закрывала салон, когда в дверь постучали. На пороге стоял незнакомый, осунувшийся мужчина в потертой куртке. Она не сразу его узнала. Время и трудная жизнь безжалостно прошлись по его когда-то красивому лицу.
– Нина? – хрипло спросил он. – Это я, Володя.
Она отступила на шаг, впуская его внутрь. Он прошел в салон, с любопытством оглядываясь. В руках у него был какой-то неуклюжий сверток.
– У тебя тут… хорошо, – сказал он, не зная, с чего начать. – Уютно.
– Здравствуй, Володя.
Она была абсолютно спокойна. Ни злости, ни радости, ни даже удивления. Словно на доске появилась давно забытая пешка, которая уже не может повлиять на исход игры.
Он начал говорить. Сбивчиво, путано. О том, что в Москве не сложилось. Что Лариса нашла себе кого-то побогаче и выставила его. Что брат ее оказался мошенником. Что он перебивался случайными заработками, болел, скитался по съемным углам и вот, наконец, наскреб денег на билет до Иркутска. На родину.
– Я все понял, Нина. Какой я был дурак. Я все эти годы только о вас и думал, о тебе, о Настеньке. Вот, – он протянул ей сверток. – Это ей. Подарок.
Нина развернула. Внутри лежала дорогая, но абсолютно безвкусная кукла, какие дарят маленьким девочкам. Насте на тот момент было уже двадцать три, она заканчивала юридический. Этот подарок был настолько нелеп, настолько оторван от реальности, что лучше всяких слов демонстрировал пропасть между ними.
– Спасибо, Володя. Но Настя уже выросла.
Он смотрел на нее с отчаянной надеждой, как утопающий смотрит на берег.
– Нина, я… мне некуда идти. Совсем. Я могу пожить у тебя немного? Я все отработаю, я буду помогать. Я ведь все-таки… муж твой. Отец Насти. Семья…
Он пытался разыграть дебют, основанный на жалости и чувстве вины. Но Нина уже видела всю партию наперед. Она видела его отчаяние, его эгоизм, который никуда не делся, а просто сменил вектор. Раньше он бежал от проблем, теперь бежал к ней, потому что она стала решением его проблем.
Она налила ему чаю, дала ему согреться. Она слушала его жалобы на несправедливую жизнь, на предательство другой женщины, на болезни. Он рисовал себя жертвой обстоятельств, невинно пострадавшим.
И когда он закончил, выложив на стол все свои беды, как битые фигуры, Нина посмотрела ему прямо в глаза. Ее голос был тихим, но твердым, как сталь.
– Прости, Володя. Но я не могу.
– Но почему? – в его голосе зазвенели слезы. – Ты не можешь меня просто так выгнать! Я же не чужой!
– Ты сам сделал себя чужим много лет назад, – ответила она. И потом, сделав паузу, она нанесла свой шахматный удар. Точный, выверенный, неотразимый. Она вернула ему его же оружие. – Понимаешь, Володя… Я устала. Я просто хочу отдохнуть от этого твоего уныния и сплошной черноты. Мне нужна жизнь, а не выживание.
Он замер. Его лицо исказилось. Он узнал свои слова. Слова, которыми он когда-то вынес ей приговор, теперь прозвучали как приговор для него самого. Зеркало отразило удар с идеальной точностью. Бумеранг вернулся.
Он встал, не говоря ни слова. На его лице было нечто большее, чем разочарование. Это было осознание. Полное, сокрушительное понимание справедливости произошедшего. Он оставил нелепую куклу на кресле и вышел в холодную иркутскую ночь.
Больше она его не видела. Через пару лет ей позвонила Ольга и, рыдая, сообщила, что Владимир умер от инфаркта. Один, в съемной комнате на окраине города.
***
– Вот так, Настенька, – закончила Нина свой рассказ. Она сидела все в той же спокойной позе, глядя на повзрослевшую дочь. – Так что слова твоей тёти… это просто попытка оправдать брата. И себя заодно. Легче ведь думать, что он ушел, потому что «никогда не любил», чем признать, что он просто оказался трусом и предателем. Если любви не было, то и предательства как бы нет. Удобная мораль.
Настя молчала, переваривая услышанное. Она всегда знала, что отец их бросил, но не знала этих подробностей, не знала той фразы, которая стала роковой. Теперь все встало на свои места. И прагматичный ум юриста сразу нашел объяснение и нынешнему звонку.
– Теперь я понимаю, почему она звонила, – сказала Настя медленно. – Она просила у тебя триста тысяч. На первый взнос по ипотеке для сына. И она начала именно с этого… с того, что папа тебя не любил. Она хотела вызвать в тебе чувство вины? Или что?
– Она хотела переписать историю, – пожала плечами Нина. – Если он меня не любил, значит, я «неправильная» жена, не смогла удержать. Значит, я тоже в чем-то виновата. А раз так, то теперь, когда у меня все хорошо, я как бы должна поделиться. Искупить свою мнимую вину. Это очень примитивная манипуляция, дочка. Эндшпиль дилетанта.
Она встала и подошла к окну. Туман начал понемногу редеть, проступали контуры соседних домов.
– Любил ли он меня? Вначале – да. Очень. Но любовь, Настенька, это не константа. Это глагол. Это то, что ты делаешь каждый день. Это выбор. В трудную минуту он сделал свой выбор. А я – свой. И его выбор оказался проигрышным не потому, что я ему отомстила. Я не мстила. Я просто не позволила ему второй раз разрушить мою жизнь. Справедливость – это не всегда прощение. Иногда справедливость – это просто закрытая дверь.
В кармане ее фартука зазвонил телефон. Нина улыбнулась.
– Это Алексей. Беспокоится, что я задерживаюсь. Мы сегодня хотели разобрать одну партию Карпова.
Она ответила на звонок.
– Да, Лёша, привет. Уже заканчиваю. Нет-нет, все в порядке. Просто Настенька заехала. Через пятнадцать минут буду. Да, и я тебя.
Положив трубку, она посмотрела на дочь. В ее глазах светился тихий, теплый свет. Это был свет человека, который прошел через бурю и вышел к солнцу. Человека, который выиграл самую главную партию – партию за собственную жизнь и достоинство.
– Пойдем, дочка. Провожу тебя. Туманно сегодня.
Они вышли из теплой парикмахерской в сырую прохладу весенней ночи. Нина заперла дверь своего маленького королевства. Туман расступался перед ними, открывая дорогу. И в этом движении не было ничего зловещего. Наоборот, оно казалось обещанием того, что за любой мглой всегда наступает ясность. Нужно просто сделать правильный ход.