Спицы замерли в руках Натальи, впившись остриями в плотную вязку аранов. Девяносто шестой ряд. Еще немного, и сложный узор на рукаве свитера для Кости будет закончен. Этот свитер она вязала уже третий месяц — медленно, по вечерам, когда тревога сжимала грудь так, что становилось трудно дышать. Ритмичное постукивание спиц, скольжение шерстяной нити по пальцам — единственное, что возвращало ей ощущение контроля.
Телефон на столе завибрировал резко, почти зло. Наталья вздрогнула, уронив клубок на пол. Темно-синяя шерсть покатилась под стол, цепляясь за ножку стула, как утопающий. Имя на экране — «Костя ❤️» — не успокоило, а наоборот, заставило сердце ухнуть куда-то в район желудка. Он редко звонил днем. Только если что-то случилось.
— Да, Кость, — ответила она, стараясь, чтобы голос не дрожал. В кабинете пахло кварцем и бумажной пылью, привычный запах, сегодня казавшийся чужим и удушливым.
— Наташ, я не вовремя? — его тон был ледяным, вежливым до оскорбительности. Так он говорил, когда был в ярости.
— Нет, что ты. Перерыв. Что-то стряслось? Мама?..
— С мамой все в порядке. А вот у тебя, кажется, не очень. — Пауза. В трубке было слышно, как он тяжело дышит. — Мне тут сосед наш «добрые» вести принес. Виталий.
Наталья закрыла глаза. Виталий. Сосед снизу, с которым они воевали уже год из-за его ночных вечеринок. Последняя жалоба, написанная ее рукой две недели назад, закончилась для него крупным штрафом. Она знала, что он не простит.
— И что же он тебе принес? — спросила она, уже догадываясь. Ее пальцы нащупали на столе холодную металлическую ручку.
— Он спрашивает, не завелся ли у тебя сердечный друг в погонах. Говорит, жена твоя, Константин, с участковым нашим по кафешкам встречается. Регулярно. — Голос Кости сорвался. — Что это за участковый, Наташ, с которым ты тут по углам жмёшься, пока я на работе?
Мир качнулся. Девяносто шестой ряд, сложный перехлест петель, шерстяной клубок под столом — все это показалось неважным, мелким, из другой жизни. Важным был только этот холод в голосе мужа и липкая, мерзкая клевета, которая уже пустила свои ядовитые корни.
— Костя, это… это бред, — выдохнула она.
— Бред? А то, что ты последнюю неделю сама не своя, тоже бред? То, что ты вздрагиваешь от каждого звонка? То, что смотришь в одну точку и молчишь целыми вечерами? Я же не слепой, Наташа!
Она хотела закричать, что это из-за Вероники, ее пациентки, девочки-подростка с затравленными глазами. Что она вздрагивает, потому что ждет звонка от этой девочки или от ее матери, а не от любовника. Что она молчит, потому что связана врачебной тайной, которая сейчас, в эту секунду, казалась ей неподъемным валуном, привалившим вход в пещеру их двадцатипятилетнего брака. Но она сказала лишь:
— Это по работе. Это очень сложное дело.
— Работа в кафе с полицейским? — горько усмехнулся он. — Новая врачебная практика? Не держи меня за идиота, Наташ. Вечером поговорим.
Короткие гудки. Наталья опустила телефон на стол. Руки мелко дрожали. Она посмотрела в окно. Воронеж тонул в густом декабрьском тумане. Левый берег полностью растворился в белой мгле, и казалось, что за окном не город, а бескрайнее молочное море. Очертания Чернавского моста едва угадывались призрачным силуэтом. Туман просачивался в душу, делая тревогу физически ощутимой, влажной и холодной.
Приемные часы тянулись бесконечно. Старушка с давлением, молодой парень с ангиной, женщина с жалобами на «все болит, доктор, сил нет». Наталья слушала, выписывала рецепты, давала рекомендации, но все это делала на автомате. Ее мысли были там, в вечернем разговоре с Костей. Как объяснить, не нарушив клятву? Как доказать, что Виталий лжет, если формально он сказал правду? Да, она встречалась с участковым, капитаном Орловым. Дважды. В маленькой кофейне у отделения полиции. Потому что говорить о таком в казенных стенах кабинета было невозможно.
Дело Вероники было той самой «профессиональной ситуацией», о которой не пишут в учебниках. Девочка пришла к ней на прием с жалобами на головные боли и панические атаки. Но уже на второй встрече, глядя в умные и уставшие глаза Натальи, она расплакалась и рассказала. Про отчима. Про его руки, его пьяный шепот по ночам, про страх, который парализует. И про мать, которая делает вид, что ничего не замечает, потому что боится остаться одна.
Наталья сделала то, что должна была. Она начала действовать. Но ситуация была на грани: прямых доказательств не было, только слова напуганного ребенка. Любой неверный шаг мог спровоцировать отчима, и тогда последствия были бы непредсказуемы. Поэтому она и связалась с участковым, которого ей порекомендовали как человека вдумчивого и неформального. Капитан Орлов оказался именно таким — мужчина лет сорока, с усталыми, но очень внимательными глазами. Он понимал всю деликатность момента. Они вырабатывали план: как собрать доказательства, как поговорить с матерью, как защитить девочку, не превращая ее жизнь в официальный ад с допросами и опекой.
«Мам, тебе сорок восемь, ты чего такая наивная?» — сказала ей недавно дочь, студентка из Питера, когда Наталья пожаловалась на усталость. Сорок восемь. Возраст, когда кажется, что ты уже все видел и ко всему готов. Но к такому она готова не была. К тому, что ее профессиональный долг станет оружием против ее семьи.
Последняя пациентка ушла. Наталья осталась одна в гулких сумерках поликлиники. Она натянула пальто, обмотала шею шарфом, который связала себе прошлой зимой — из мягкой ангоры, цвета утреннего тумана. Вышла на улицу. Влажный холод тут же вцепился в лицо. Фонари на улице Лизюкова светили размытыми желтыми пятнами, едва пробиваясь сквозь плотную пелену. Город затих, приглушенный туманом. Даже шум проспекта доносился как будто издалека, сквозь вату. Тревога не отпускала.
Дома было тихо. Слишком тихо. Костя сидел на кухне, спиной ко входу. На столе перед ним стояла пустая чашка. Он не обернулся, когда она вошла. Наталья сняла пальто, повесила его на вешалку. Увидела на полу в прихожей свой темно-синий клубок, подняла его, машинально сматывая вытянувшуюся нить.
— Я жду объяснений, — сказал он, не поворачиваясь. Его спина была напряженной, как натянутая струна.
Наталья прошла на кухню и села напротив. Его лицо было серым, уставшим. Морщины вокруг глаз, которые она так любила, казались глубже и резче.
— Костя, есть пациентка. Девочка. У нее очень серьезные проблемы в семье. Настолько серьезные, что пришлось привлечь полицию.
— И для этого нужно встречаться в кафе? Держаться за руки? — в его голосе была не злость, а горькая обида.
— Держаться за руки? — опешила Наталья. — Кто тебе сказал такую чушь? Виталий? Господи, Костя, ты веришь этому алкашу, который мстит нам за то, что мы мешаем ему устраивать притон в квартире?
— Я верю своим глазам! Я видел тебя вчера. Я возвращался с объекта раньше, поехал другой дорогой. Видел, как ты выходила из этой забегаловки на Хользунова. Он шел рядом. Ты что-то говорила ему, очень взволнованно. А он… он положил тебе руку на плечо. Так… по-свойски.
Наталья замерла, вспоминая. Да, было такое. Она рассказывала Орлову, что Вероника перестала отвечать на звонки, что ей страшно. Голос срывался. И он, видя ее состояние, действительно на секунду придержал ее за плечо, говоря: «Наталья Сергеевна, успокойтесь. Мы справимся. Не паникуйте». Жест поддержки. Не более. Но со стороны… Со стороны, для ревнующего мужа, уставшего от ее молчания и отстраненности, это могло выглядеть как угодно.
— Он меня успокаивал, — тихо сказала она. — Я не могу рассказать тебе детали, Костя. Это врачебная тайна. Если я расскажу, меня могут уволить. Но дело не в этом. Если информация выйдет за пределы… это может навредить ребенку. Очень сильно.
— Врачебная тайна… — он потер виски. — Наташ, у нас двадцать пять лет брака. Какая, к черту, врачебная тайна может быть важнее этого? Важнее меня? Я для тебя кто — посторонний человек, которому ничего нельзя говорить?
Она взяла его руку. Его кожа была сухой и холодной.
— Ты для меня — все. Ты это знаешь. Пожалуйста, просто поверь мне. Дай мне немного времени. Неделю. Все решится, и я… я постараюсь объяснить.
Он долго смотрел на их сцепленные руки, потом поднял на нее глаза. В них была такая вселенская усталость, что у Натальи защемило сердце.
— Ладно, — сказал он глухо. — Неделя. Но если я еще раз увижу…
Он не договорил. Высвободил руку, встал и ушел в комнату. Хлопнула дверь. Наталья осталась одна на кухне. Она посмотрела на свои руки. Вязание. Нужно было вязать. Она пошла в комнату, взяла с кресла недовязанный свитер. Села в свое любимое кресло у торшера. Спицы привычно легли в ладони. Петля, накид, две вместе. Но ритм не задавался. Пальцы не слушались, нить путалась. Петли ложились то туго, то слишком свободно. Узор сбивался. Она распустила несколько рядов. Снова начала. И снова криво.
Это было похоже на их жизнь с Костей сейчас. Одна неверная петля — и весь сложный, вывязанный годами узор пошел насмарку.
На следующий день туман стал еще плотнее. Он лежал на городе, как тяжелое мокрое одеяло. Наталья ехала на работу в переполненном автобусе и не видела ничего, кроме белесой мути за окнами и мокрых разводов на стекле. В поликлинике ее ждал сюрприз. В коридоре у ее кабинета топтался Виталий. В руках он держал какую-то бумагу. Увидев Наталью, он расплылся в ехидной улыбке.
— А, Наталия Сергеевна, доброго утречка. А я к вам. С жалобой.
— Кабинет заведующей на втором этаже, — отрезала Наталья, открывая дверь своего кабинета.
— Не-не, моя жалоба персонально к вам, — он протиснулся за ней внутрь. От него несло перегаром и дешевыми сигаретами. — Вот, заяву на вас написал. За клевету. Вы ж на меня участковому жаловались? А это клевета. Я человек тихий, музыку не слушаю. А вы порочите мою светлую репутацию.
— Виталий, выйдите из моего кабинета. У меня сейчас начнется прием.
— А я и есть ваш прием! — он плюхнулся на стул для пациентов. — У меня от ваших наветов сердце болит. Вот, послушайте. Давление померяйте. Вы ж врач, не откажете.
Это был фарс. Издевательство. Он сидел, развалясь, и смотрел на нее с наглым торжеством. Он упивался своей маленькой местью. Наталья молча достала тонометр. Она знала, что спорить бесполезно. Нужно было просто перетерпеть это. Пока манжета надувалась на его рыхлой руке, он продолжал:
— А участковый ваш, говорят, мужик серьезный. Вы с ним поосторожнее. А то муж-то у вас, видать, рога носить не привык. Мужик видный, солидный. А вы… эх.
Манжета с шипением сдулась. Наталья посмотрела на цифры. Давление было в норме.
— У вас все в порядке, Виталий. Будьте здоровы. А теперь, будьте добры, освободите кабинет.
— Ну, раз в порядке, значит, врать вы не только мужу умеете, но и пациентам, — он поднялся, оставив на столе свою «заяву». — Я это так не оставлю. Я до главной дойду. До Минздрава напишу! Что вы хамите, лечить отказываетесь, а рабочее время на шуры-муры с полицией тратите!
Он вышел, хлопнув дверью. Наталья села за стол и уронила голову на руки. Это был уже не просто семейный конфликт. Это была целенаправленная травля, которая грозила перерасти в профессиональный скандал. Она подняла его бумажку. Написанная корявым почерком кляуза, полная бреда и оскорблений. Но такие бумажки начальство не любит. По ним нужно проводить проверку, писать объяснительные. Это отнимает время и нервы.
Телефон снова завибрировал. Капитан Орлов.
— Наталья Сергеевна, здравствуйте. Есть новости. Не очень хорошие. Мать Вероники забрала ее из города. Увезла к каким-то родственникам в деревню. Телефон девочки отключен.
Наталья почувствовала, как пол уходит из-под ног.
— Как… зачем?
— Боится. Отчим, видимо, надавил. Она позвонила мне пять минут назад с чужого номера, сказала, что они уезжают и просит их не беспокоить. Голос был испуганный. Я пытался выяснить, куда именно, — бросила трубку. Я пробил ее родственников, есть вариант в Семилукском районе. Деревня глухая. Боюсь, мы теряем ее.
— Что делать? — шепотом спросила Наталья.
— Есть идея, но она рискованная. Я могу поехать туда. Неофициально. Просто поговорить. Но мне нужен предлог. И мне нужна ваша помощь. Вы можете поехать со мной? Как врач. Скажем, вам поступил сигнал о неблагополучной эпидемиологической обстановке, и вы проверяете адреса. Бред, конечно, но лучше, чем ничего. Если я поеду один в форме, они просто дверь не откроют.
Наталья молчала. Поехать с ним. Это означало окончательно разрушить хрупкое перемирие с Костей. Это означало подставить себя под удар. Виталий или кто-то еще мог их увидеть. И тогда…
— Наталья Сергеевна? Вы здесь?
Она посмотрела на свои руки. На недовязанный свитер, который так и остался лежать дома. Она вспомнила глаза Вероники — глаза сорокалетней женщины в теле пятнадцатилетней девочки. Глаза, в которых уже почти не было надежды. И она поняла, что не может ее бросить. Неважно, что будет с ее браком. Неважно, что будет с ее карьерой. Есть вещи важнее.
— Да, — твердо сказала она. — Я здесь. Когда едем?
— Через час. Я заеду за вами к поликлинике.
Кульминация наступила не в машине по дороге в глухую деревню под Воронежем и не в напряженном разговоре с матерью Вероники. Она наступила позже, тем же вечером, когда измотанная Наталья вернулась домой.
Поездка была кошмаром. Туман, смешанный с мелким ледяным дождем. Раскисшая дорога. Они нашли дом на краю деревни. Дверь им открыла запуганная женщина с потухшим взглядом — мать Вероники. Самой девочки нигде не было видно. Разговор был тяжелым, вязким, как глина на дороге. Женщина все отрицала, твердила, что у них все хорошо, что дочка просто приболела и спит. Орлов был настойчив, но деликатен. Наталья пыталась воззвать к материнскому инстинкту. Бесполезно. Стена страха была непробиваемой.
Они уже собирались уезжать, когда из-за занавески в соседней комнате мелькнуло бледное лицо Вероники. Всего на секунду. И в этот момент Наталья приняла решение.
— Послушайте, — обратилась она к матери, глядя ей прямо в глаза. — Я врач вашей дочери. И я официально заявляю, что у меня есть основания полагать, что ее здоровью и жизни угрожает опасность. Я не могу раскрыть вам детали наших с ней бесед. Но я обязана зафиксировать свой визит и опасения. Капитан Орлов — мой свидетель. Если с Вероникой что-то случится, это будет на вашей совести. И это будет уголовное дело, где вы пройдете как соучастница.
Это был блеф. Полу-блеф. Но он сработал. В глазах женщины что-то дрогнуло. Она посмотрела на Орлова, на Наталью, и вдруг ссутулилась, обмякла.
— Он… он сказал, что убьет ее, если она кому-то расскажет, — прошептала она. — А потом и меня.
Это был прорыв. Орлов тут же вызвал по рации группу из районного отдела. Отчима задержали через час, когда он возвращался с работы. Веронику с матерью временно разместили в кризисном центре.
Возвращаясь в город, Наталья молчала. Туман начал понемногу рассеиваться, открывая черные силуэты деревьев вдоль дороги. Она чувствовала опустошение и странное, суровое удовлетворение. Она сделала то, что должна была. Она переступила через протоколы, через страх, через личные проблемы. Все ее сорок восемь лет, вся ее правильность, все клятвы сжались в одну точку — спасти.
Орлов остановил машину у ее подъезда.
— Спасибо, Наталья Сергеевна, — сказал он тихо. — Не каждый бы на это пошел. Вы настоящий врач.
— Вы тоже настоящий полицейский, — ответила она.
Больше они не сказали ни слова.
Дома ее ждал Костя. Он сидел все там же, на кухне. Но теперь на столе перед ним лежал недовязанный свитер. Он вертел его в руках, разглядывая сложный узор аранов.
— Где ты была? — спросил он, не поднимая головы. Голос был тихим, без прежней ледяной злости.
— Я была в Семилукском районе. С капитаном Орловым. Мы ездили к моей пациентке.
Она ждала взрыва. Обвинений. Крика. Но он молчал.
— Я спасала девочку, Костя, — продолжила Наталья, и ее голос впервые за долгое время не дрогнул. Он был ровным и твердым. — Ее отчим — садист, который годами ее истязал. Сегодня его арестовали. А девочка и ее мать теперь в безопасности. Это и есть та «работа в кафе», о которой тебе напел Виталий. Я не могла тебе рассказать раньше. Я боялась спугнуть их, навредить ребенку. И я до сих пор не могу рассказать тебе всего. Но это правда. И если ты после этого мне не веришь… если ты веришь соседу, который мстит мне за то, что я не даю ему превратить дом в кабак… то я не знаю, что нам делать дальше.
Она говорила и чувствовала, как с каждым словом спадает многодневное напряжение. Она не оправдывалась. Она констатировала факты. Свой выбор она уже сделала — там, в холодном доме на краю деревни.
Костя медленно поднял глаза. Он смотрел на нее долго, изучающе. Словно видел впервые. Он смотрел на ее уставшее лицо, на темные круги под глазами, на решительно сжатые губы. Потом его взгляд снова опустился на свитер в его руках. Он провел пальцами по тому самому месту, где сбивался узор — по кривым, нервным петлям, которые она связала в вечер их ссоры.
— Тут… криво, — сказал он тихо.
Наталья посмотрела на свитер.
— Да. Распущу потом.
Она прошла в комнату, села в свое кресло и взяла из корзинки другие спицы и новый клубок — светло-серый мохер. Она собиралась вязать шарф для дочери. Она сделала первую петлю. Вторую. Третью. Пальцы двигались уверенно, ровно. Спицы застучали в спокойном, медитативном ритме. Она больше не ждала. Не боялась. Она просто вязала.
Прошло минут десять в полной тишине, нарушаемой лишь мерным щелканьем спиц. Потом она услышала шаги. Костя вошел в комнату. Он остановился в дверях, держа в руках тот самый темно-синий свитер. Он не смотрел на нее, его взгляд был прикован к ее рукам, к рождающемуся из-под спиц новому, ровному полотну.
— Я… я заварю чай, — сказал он.
Это не было извинением. Не было примирением. Но это было что-то большее. Это было начало.
Наталья кивнула, не отрывая взгляда от вязания.
— Завари, — просто ответила она.
Он ушел на кухню. Вскоре оттуда донесся знакомый свист закипающего чайника. Наталья подняла голову и посмотрела в окно. Туман над Воронежем почти рассеялся. В прорехах между облаками показался бледный диск зимнего солнца, и его неяркий свет упал на крыши домов на том берегу водохранилища, которое больше не казалось безбрежным морем. Жизнь продолжалась. И это было только начало.