Свинцовое красноярское небо давило на панельные девятиэтажки, превращая вечер в преждевременную ночь. Полина Афанасьевна стояла у окна, глядя, как редкие снежинки лениво кружатся в свете фонаря, не решаясь лечь на грязный, стоптанный асфальт. В свои шестьдесят два она чувствовала себя таким же выжатым лимоном, как и этот унылый ноябрьский пейзаж. Запах масляных красок и растворителя, вечный спутник ее вечеров, смешивался с ароматом остывшего чая на столе. Тревога, глухая и беспричинная, скреблась под ребрами уже несколько дней.
Телефонный звонок разорвал тягучую тишину. Номер сына, Дмитрия. Полина вздохнула и провела рукой по седым, коротко стриженным волосам.
– Да, Дима, – ответила она, стараясь, чтобы голос звучал бодро.
– Мам… – Голос сына был сдавленным, полным отчаяния. – Я… я только от нотариуса.
Тревога обрела форму и вес, камнем упав в желудок. Людмила, бывшая жена Дмитрия, умерла две недели назад. Скоротечный рак. Сорок дней еще не прошло.
– Что случилось?
– Она… она оставила завещание. Квартиру – мне.
Полина нахмурилась. Это было странно. Людмила никогда не отличалась щедростью, особенно по отношению к старшему сыну, которого всю жизнь воспринимала как безотказную ломовую лошадь.
– А Федору что? – спросила она о младшем, любимом сыне Людмилы.
В трубке раздался всхлип, похожий на скрежет. – А Федору – всё остальное. Машину, дачу… и… и чистоту. Мам, на квартире висят три кредита. Огромные. Я… я даже не знал. Общая сумма больше, чем эта квартира стоит, понимаешь? Я теперь должен банку столько, что до конца жизни не расплачусь.
Полина присела на табурет. Вот оно. Классическая схема Людмилы, доведенная до посмертного абсурда.
– А Федор… – Дмитрий задыхался. – Он стоял рядом, улыбался. Сказал мне… сказал: "Ну что, братец, радуйся. Мама завещала тебе только долги по кредитам! Зато теперь у тебя есть собственное жилье". И смеялся, мам.
Картина была настолько ясной, что Полина увидела ее как наяву: растерянное, бледное лицо ее старшего сына и сытая, торжествующая ухмылка младшего. Вся их жизнь в одной сцене. Полина почувствовала, как к горлу подступает тошнота – не от поступка Федора, а от боли за Диму, который снова и снова попадал в одну и ту же ловушку.
– Дима, успокойся. Маленько выдохни. Ты где сейчас?
– У подъезда своего стою. Домой зайти не могу. Ключи в руке, а кажется, что там не квартира, а капкан.
– Так, слушай меня. Ничего не решай сгоряча. Это просто бумажки. Мы что-нибудь придумаем. Есть юристы…
– Какие юристы, мам? Там всё официально. Она брала кредиты под залог квартиры. Я теперь либо выплачиваю, либо банк ее забирает, а я остаюсь с остатком долга. Федор сказал, мама так и планировала. Она думала, что я продам твою квартиру, чтобы эту спасти.
Полина замерла. Продать ее квартиру. Единственное, что у нее было. Ее крепость, ее мастерская. Место, где она наконец-то научилась дышать после собственного удушающего брака. Она вспомнила, как ее бывший муж, отец Дмитрия, говорил перед разводом: «Надо расходиться, пока у тебя еще есть силы работать и есть, что делить. Потом ты мне будешь неинтересна». Та же потребительская логика, тот же цинизм, только в исполнении невестки и внука. История сделала виток и ударила по самому дорогому.
– Никто мою квартиру продавать не будет, – отрезала она жестко. – Ты меня понял? Завтра утром приедешь ко мне. Будем думать. А сейчас иди домой и ложись спать.
Она повесила трубку и долго сидела, глядя в темноту. Холст на мольберте казался укоризненным белым пятном. Она хотела писать Енисей во льдах, его суровую, холодную мощь, но теперь все краски казались серыми. История Дмитрия всколыхнула в ней то, что она годами пыталась похоронить под слоями работы, быта и нового, позднего увлечения.
Работа социального работника научила ее многому. В основном, распознавать манипуляторов и паразитов. Сегодня у нее был тяжелый выезд. Зинаида Петровна, восьмидесятилетняя старушка из Ветлужанки, божий одуванчик с выцветшими голубыми глазами, жаловалась, что ей не хватает пенсии. Полина, проверяя документы, выяснила, что с карты Зинаиды Петровны регулярно списываются деньги в онлайн-магазинах и на такси. Старушка сначала все отрицала, а потом, плача, призналась, что отдала карту «подруге» – сорокалетней соседке, которая «помогает по хозяйству». «Она такая добрая, Полечка, – шептала Зинаида Петровна, – одна я совсем. А она и поговорит, и за хлебушком сбегает. Ну, взяла маленько, так ей нужнее, у нее дети».
Полина тогда с трудом сдержалась, чтобы не встряхнуть эту святую простоту. Она видела эту «подругу» – нагловатую девицу с цепкими глазками, которая уже прикидывала, как бы оформить над старушкой опекунство ради квартиры. Та же схема. Один дает, другой берет. Один – ресурс, другой – потребитель. Людмила, Федор, бывший муж Полины, соседка Зинаиды Петровны – все они были из одной породы.
Снова зазвонил телефон. На этот раз – Григорий. Ее надежда и ее новая тревога.
– Полюшка, здравствуй. Как ты, мой лучик в этом пасмурном царстве? – его голос, бархатный, обволакивающий, всегда действовал на нее как успокоительное.
– Здравствуй, Гриша. Нормально. Устала.
– Опять своих стариков спасала? Бросай ты эту работу, износишь себя вконец. Ты создана для прекрасного. Для живописи, для любви, для меня.
Полина слабо улыбнулась. Григорий появился в ее жизни полгода назад, на вернисаже местного художника. Элегантный, начитанный вдовец, бывший инженер с «Красмаша», он красиво ухаживал, дарил цветы, восхищался ее картинами. Он был полной противоположностью ее бывшему мужу – грубоватому, приземленному прагматику, для которого ее увлечение живописью было «мазней» и «пустой тратой времени». С Григорием она впервые за много лет почувствовала себя женщиной – желанной, интересной.
– Случилось что-то? Голос у тебя… как будто струна натянута.
Полина колебалась. Рассказывать ему про Диму – значило впустить его в самую больную, самую личную зону. Но молчать было еще тяжелее.
– У Димы проблемы, – коротко сказала она. – С наследством от Людмилы.
– А, эта… Царствие ей небесное, конечно, но женщина была… специфическая. Что там опять?
Полина вкратце пересказала историю с кредитами. Григорий слушал молча, а потом сочувственно вздохнул.
– Какой ужас. Бедный парень. И что он теперь будет делать?
– Не знаю. Завтра приедет, будем думать.
– Полюшка, послушай меня, – тон Григория стал серьезным, доверительным. – Только не лезь в это с головой. Это его жизнь, его проблемы. Ты и так всю жизнь на себе всех тащишь. Сначала мужа, потом сына вырастила практически одна. Хватит. Теперь твое время. Время для нас.
Его слова были логичны. И заботливы. Но что-то в них царапнуло Полину. Та же фраза, которую она сама себе говорила тысячу раз, из его уст прозвучала… иначе. Как будто он не заботился о ней, а отгораживал ее от сына. Изолировал. Так же, как Людмила изолировала Дмитрия от нее, постоянно нашептывая, что «мать твоя эгоистка, только о себе думает».
– Это мой сын, Гриша. Я не могу просто стоять в стороне.
– Конечно, не можешь. Но и взваливать на себя его долги ты не должна. У тебя у самой пенсия не бог весть какая. Тебе о своем будущем надо думать. О нашем будущем.
«Наше будущее». Эта фраза грела и пугала одновременно.
– Ладно, давай не будем об этом сейчас, – сказал он, сменив тон на легкий. – Я вот о чем звоню. Помнишь, я говорил про свою дачу под Дивногорском? Там такие виды сейчас! Енисей, тайга в инее… Хочу тебя туда отвезти на выходные. Отдохнешь, развеешься. Напишешь свой лучший этюд. А?
Это было соблазнительно. Уехать из серого города, от проблем, от тревожных мыслей. Погрузиться в его заботу, в красоту природы.
– Я подумаю, Гриша. Мне нужно с Димой сначала разобраться.
– Думай, родная, думай. Только помни: спасая других, не утопи себя.
Он попрощался, оставив Полину в еще большем смятении. Его забота ощущалась как мягкая паутина. Она встала и подошла к мольберту. Взяла кисть, но рука не слушалась. Вместо могучего зимнего Енисея перед глазами стояло лицо Зинаиды Петровны, ее доверчивые, выцветшие глаза. И лицо Димы, которого она знала таким же – безотказным, добрым, всегда готовым отдать последнее.
Она вспомнила, как много лет назад Дима, еще подросток, все лето работал на стройке, чтобы купить матери, Людмиле, дорогие сапоги, о которых та вздыхала. А Людмила, приняв подарок, сказала: «Спасибо, конечно. Но Феденьке нужнее зимняя куртка. Ты бы лучше о брате подумал». И Дима на следующий же день пошел искать новую подработку. А Федор, щеголяя в новой куртке, посмеивался над ним.
Полина тогда пыталась поговорить с Димой, объяснить, что его используют. Но он не слушал. «Маме тяжело, я должен помогать». Он не видел манипуляции, он видел свой сыновний долг. Так же, как Зинаида Петровна не видела воровства, а видела плату за крупицу человеческого тепла.
Ее собственный брак был таким же. Она, молодой соцработник с горящими глазами, и он – перспективный инженер. Она создавала уют, поддерживала, верила в него. А он принимал это как должное. Когда она, устав от двух работ и домашних дел, просила помощи, он отвечал: «Ты же женщина, это твои обязанности. Моя задача – деньги зарабатывать». Но денег почему-то всегда не хватало на семью, зато находились на новый спиннинг или поездку с друзьями на рыбалку. Она была функцией, удобным бытовым прибором. Когда прибор начал барахлить – уставать, болеть, требовать внимания – он просто решил его заменить. «Развестись, пока есть, что делить». Ее квартира, купленная на деньги ее родителей, была главным активом.
И теперь Григорий. Такой внимательный, такой другой. Но его слова… «Бросай работу», «не лезь в его проблемы», «думай о нашем будущем». Он мягко, но настойчиво выстраивал границы вокруг нее, отсекая все, что было для нее важно, но что могло потребовать от него – или от «них» – каких-либо ресурсов. Сын с проблемами в эту идиллическую картину не вписывался.
На следующий день приехал Дмитрий. Он осунулся, почернел. Сел на кухне, обхватив голову руками.
– Я не спал всю ночь, мам. Я не знаю, что делать. Федор звонил утром. Предложил «помощь». Я выкупаю у него его долю в даче по завышенной цене, а он «поговорит со своими людьми в банке», чтобы мне дали отсрочку. Он даже не скрывает, что просто хочет выжать из меня последнее.
Полина налила ему крепкого чая.
– Расскажи мне все с самого начала. Про Людмилу. Как вы жили последний год?
Дмитрий начал рассказывать. Про то, как мать постоянно жаловалась на здоровье, на нехватку денег. Про то, как он оплачивал ей коммуналку, покупал продукты, возил по врачам. Федор в это время почти не появлялся, ссылаясь на занятость. «У него бизнес, ему некогда», – объясняла Людмила. Какой бизнес, Дима не знал. Знал только, что Федор постоянно менял машины и подруг.
– Она говорила, что хочет сделать ремонт в ванной, – глухо говорил Дмитрий. – Просила денег. Я взял небольшой кредит. Потом ей понадобилось на «хорошего врача» в платной клинике. Я взял еще. Она плакала, говорила, что я ее единственная опора, что Феденька еще не встал на ноги, ему нельзя мешать… Я верил. Я думал, я помогаю маме. А она, оказывается, в это время брала огромные займы под залог квартиры и отдавала их ему. Федору. На его «бизнес».
Он поднял на Полину глаза, полные невыносимой боли.
– Она меня не любила, мам. Никогда. Я был для нее просто… кошельком.
Полина подошла и обняла его за плечи. Ее большой, сильный сорокалетний сын плакал, как маленький мальчик. И в этот момент она поняла, что должна сделать. Не спасти его. А помочь ему спастись самому.
– Ты не кошелек, Дима. Ты – хороший, добрый человек. Слишком добрый. Этим и пользовались. Всю жизнь.
Она отошла к столу, взяла лист бумаги и ручку.
– Так. Первое. Никаких сделок с Федором. Ни копейки ты ему больше не дашь. Никогда. Второе. Мы идем к юристу. Хорошему. У меня есть знакомая, она занимается как раз такими делами. Нужно изучить все документы по кредитам и завещанию. Возможно, есть способ оспорить их или признать Людмилу недееспособной на момент подписания. Третье. И самое главное. Ты должен понять, что твоя семья – это не они. Твоя семья – это ты сам. И я. А Федор… Федор сделал свой выбор. Он тебе не брат.
Дмитрий смотрел на нее с удивлением. Он привык видеть ее мягкой, сочувствующей. А сейчас перед ним сидела другая женщина – с твердым взглядом и сталью в голосе. Это была Полина Афанасьевна, социальный работник, которая десятки раз вытаскивала людей из лап мошенников и абьюзеров.
– Но… как же так? Это же брат…
– Брат, который радуется твоим долгам? Брат, который сговорился с матерью, чтобы обобрать тебя до нитки? Дима, открой глаза. Тебя всю жизнь ели. Пора перестать быть едой.
Вечером снова позвонил Григорий.
– Ну что, Полюшка, решила насчет выходных? Я уже все приготовил. Шашлычок замариновал, вино хорошее купил.
– Гриша, я не могу поехать, – спокойно ответила Полина. – У меня дела с сыном.
В трубке повисла пауза.
– Полина, мы же договаривались. Ты обещала подумать о себе.
– Я и думаю о себе. Мой сын – это часть меня. Если я брошу его сейчас, я перестану себя уважать.
– То есть, проблемы твоего взрослого сына для тебя важнее, чем наши отношения? – в его голосе прорезались холодные, металлические нотки.
Полина закрыла глаза. Вот оно. Момент истины. «Ты или я». «Твои проблемы или мой комфорт».
– Гриша, давай начистоту, – сказала она ровно, отчеканивая каждое слово, как будто заполняла служебный акт. – Ты прекрасный мужчина. Ты красиво говоришь, ты умеешь ухаживать. Но тебе, как и моему бывшему мужу, нужна не женщина. Тебе нужен удобный, беспроблемный партнер для приятного времяпрепровождения. Чтобы картинка была красивая: элегантная дама, дача, шашлыки, разговоры об искусстве. А реальная жизнь с ее реальными проблемами в эту картинку не вписывается. Мой сын с долгами – это некрасиво. Моя работа, где я каждый день вижу грязь и боль, – это неэстетично. Моя усталость – это неудобно.
– Полина, ты несешь чушь! Я просто хочу, чтобы ты была счастлива!
– Нет, Гриша. Ты хочешь, чтобы я была удобна. Это разные вещи. Мое счастье – это когда я в ладу с собой. А я не буду в ладу с собой, если отвернусь от сына в самый трудный момент его жизни. И я не хочу быть с человеком, который ставит мне такой ультиматум.
– Значит, ты выбираешь его? – в голосе Григория звучало уже откровенное раздражение.
– Я выбираю себя, Гриша. Себя настоящую. А не ту красивую картинку, которую ты для меня нарисовал. Прощай.
Она нажала отбой и почувствовала не боль, а огромное, звенящее облегчение. Как будто с плеч свалился тяжелый груз, который она сама же на себя и взвалила. Паутина разорвалась.
Она подошла к мольберту. Пасмурный красноярский вечер больше не казался ей унылым. Он был просто фоном. Честным, настоящим. Она взяла палитру. Смешала ультрамарин с белилами, добавила каплю краплака. Получился сложный, глубокий цвет предрассветного неба над замерзшим Енисеем. Цвет холода, но и цвет надежды.
Через неделю они с Дмитрием сидели в кабинете у юриста, молодой, энергичной женщины по имени Ольга. Она внимательно изучила бумаги.
– Ситуация сложная, но не безнадежная, – сказала она. – Во-первых, можно попробовать доказать в суде кабальность сделок. Во-вторых, нужно собрать доказательства, что Людмила в последние месяцы была не вполне адекватна и находилась под влиянием младшего сына. Свидетельские показания врачей, соседей. В-третьих, можно подать иск к Федору о неосновательном обогащении. Это будет долго, муторно и без гарантий. Но бороться можно и нужно.
Дмитрий слушал, и его ссутуленные плечи понемногу расправлялись. В его глазах появился осмысленный блеск. Не надежда на чудо, а решимость к борьбе.
– Я готов, – сказал он твердо.
Когда они вышли на морозную улицу, Дмитрий остановился.
– Мам, спасибо.
– За что?
– За то, что вправила мне мозги. Я всю жизнь думал, что любовь – это когда ты все отдаешь. А ты показала, что любовь – это когда ты не позволяешь себя уничтожить.
Полина улыбнулась.
– Ты только сейчас это понял? А я – только в шестьдесят два. Так что ты меня еще и обогнал.
Они рассмеялись. Впервые за долгое время – легко и свободно.
Вернувшись домой, Полина не почувствовала привычной вечерней усталости. Она заварила себе травяной чай, включила музыку и подошла к мольберту. На холсте уже проступали очертания зимнего пейзажа. Но это был не тот давящий, гнетущий вид из окна.
Она взяла кисть и уверенным мазком нанесла на горизонт яркую, оранжево-розовую полосу. Заря. Неважно, утренняя или вечерняя. Важно, что она была. Яркая, живая, настоящая. Символ того, что даже после самой темной и холодной ночи наступает новый день.
Она работала долго, забыв о времени. Она больше не пыталась спасти всех. Она не искала спасения в ком-то другом. Она просто жила. И писала свою картину. Свою жизнь. И впервые за много лет ей нравились цвета, которые она выбирала.