Сырой осенний воздух Ярославля, пахнущий прелыми листьями и близкой Волгой, просачивался даже сквозь закрытые стеклопакеты. Алевтина Викторовна, поправив очки на переносице, вглядывалась в экран ноутбука, где два серьезных лица немецких инженеров сменялись таблицами и чертежами. Утро выдалось тревожным. Не из-за погоды, к которой она давно привыкла, и не из-за сложного синхронного перевода по новому проекту для моторного завода. Тревога сидела где-то глубже, под ребрами, иррациональная, как внезапно набежавшая на реку рябь.
«Die Haftungsfragen müssen wir separat klären», — произнес мужчина в строгом костюме, и Алевтина, не сбиваясь с ритма, тут же перевела: «Вопросы юридической ответственности нам необходимо прояснить отдельно».
Она работала так уже сорок лет. Слова, чужие и свои, перетекали через нее, как вода, обретая новый облик, но сохраняя суть. Это требовало предельной концентрации, умения отключаться от всего, что не касалось дела. Но сегодня тупая, ноющая тревога мешала. Она чувствовала ее физически, словно на плечи давил невидимый груз.
Наконец, видеоконференция закончилась. Немцы остались довольны. Алевтина сняла наушники и откинулась на спинку кресла. Тишина в кабинете, заставленном стеллажами с книгами и словарями, показалась оглушительной. Она потерла виски. Шестьдесят два. Возраст, когда иррациональные тревоги начинают казаться предчувствиями.
Она встала и подошла к окну. Внизу, во дворе старого дома недалеко от Стрелки, дворник сгребал в кучи мокрую листву. Пасмурное небо висело низко, почти касаясь шпиля церкви Ильи Пророка. Все было обыденно, серо, по-ярославски сдержанно.
Телефон на столе завибрировал. На экране высветилось «Стасик». Внук. Сердце Алевтины невольно смягчилось. Десятилетний Стас был ее слабостью, ее радостью.
— Алло, солнышко, — сказала она, стараясь, чтобы голос звучал бодро.
— Бабуль, привет, — раздался в трубке тонкий, но на удивление серьезный голос. — А ты сейчас не занята?
— Уже нет, мой хороший. Переговоры закончила. Что-то случилось? Ты почему не в школе?
Пауза на том конце провода затянулась. Алевтина почувствовала, как тревога, до этого бывшая лишь фоном, сжалась в ледяной комок.
— Стас? Что такое? Где мама?
— Мама плачет в комнате. А я… бабуль… я хотел у тебя спросить. Только ты не обижайся, ладно?
— Я никогда на тебя не обижусь, ты же знаешь. Спрашивай.
Снова молчание, прерываемое шмыганьем носа. Алевтина вцепилась пальцами в край стола.
— Бабуля, мама сказала, что вы её в роддоме хотели задушить! — выпалил внук на одном дыхании, и в конце голос его предательски дрогнул. — Это правда?
Мир на мгновение замер. Шум улицы, тиканье старых часов на стене, даже собственное дыхание — все исчезло. Остались только эти слова, чудовищные, нелепые, впившиеся в мозг раскаленными иглами. Задушить. Свою Наташу. Свою единственную дочь.
— Стасик… — прошептала она, но голос не слушался. Она откашлялась, пытаясь вернуть себе самообладание. — Стасик, это… это какая-то ужасная ошибка. Глупость. Мама, наверное, не то имела в виду.
— Не знаю, — голос внука был совсем тихим. — Она кричала на папу, что он такой же, как ты. Что ты ее бросила, когда она родилась, и хотела, чтобы она умерла. А потом папа ушел. С вещами.
Ледяной комок в груди Алевтины взорвался, окатив ее изнутри волной обжигающего холода. Она опустилась в кресло, глядя невидящим взглядом на погасший экран ноутбука. Зеркало. Все повторяется. Только теперь оно было кривым, уродливым, искажающим правду до неузнаваемости.
Она не помнила, как закончила разговор с внуком, что-то лепеча про то, что все выяснит и скоро приедет. Положив трубку, она сидела неподвижно, а в голове, как заевшая пластинка, крутилась одна фраза, сказанная ей много-много лет назад. Фраза, которую она похоронила так глубоко, что почти поверила, будто ее никогда и не было.
***
…Двадцать пять лет назад осень в Ярославле была такой же серой и промозглой. Только тревога Алевтины была не иррациональной, а вполне осязаемой, пахнущей судебными повестками и корвалолом. Крупнейший контракт в ее жизни, перевод полного пакета технической документации для модернизации шинного завода, обернулся катастрофой. Из-за двусмысленности одного термина, который она, согласовав с инженерами, перевела как «допустимый износ», а немецкая сторона позже интерпретировала как «гарантированный ресурс», первая партия оборудования вышла из строя. Последовал иск на гигантскую по тем временам сумму.
Ее мир рухнул. Репутация, создаваемая десятилетиями, рассыпалась в прах. Все сбережения уходили на адвокатов. Она почти не спала, просиживая ночи над документами, пытаясь доказать свою правоту, найти лазейку, зацепку. Она похудела, осунулась, в глазах поселился постоянный страх.
Ее дочь, двадцатилетняя Наташа, недавно вышедшая замуж за перспективного молодого менеджера Дмитрия, сначала пыталась поддерживать. Приносила еду, заставляла пить чай. Но с каждым днем ее визиты становились все короче, а взгляд — все более отстраненным. Алевтина видела, как в глазах дочери ее беда отражается стыдом. Она стала для нее проблемой, ходячим напоминанием о провале. Дмитрий, ее зять, и вовсе перестал здороваться, делая вид, что не замечает тещу при случайных встречах.
Развязка наступила в один из таких же пасмурных октябрьских вечеров. Алевтина, получив очередное письмо от адвоката, сидела на кухне, тупо глядя в чашку с остывшим чаем. Вошла Наташа, одетая для выхода в свет — в новом платье, надушенная дорогим парфюмом.
— Мам, мы с Димой идем в ресторан, — сказала она, избегая смотреть Алевтине в глаза. — Ты… ты как?
— Как всегда, Наташенька, — тихо ответила Алевтина. — Пытаюсь не сойти с ума.
Наташа нервно переступила с ноги на ногу.
— Мам, послушай. Дима говорит… и я сама так думаю… это все очень тяжело. Мы молодые, у нас вся жизнь впереди. А ты… ты постоянно в этом.
Алевтина подняла на нее глаза. В них еще была надежда.
— В чем, дочка?
— Ну, в этом всем! — Наташа раздраженно махнула рукой, обводя тесную кухню, стопку бумаг на столе, лицо матери. — В этой безнадеге. Понимаешь, мне нужен перерыв. Перерыв от этого твоего уныния и сплошной черноты. Я больше не могу это на себе тащить.
Алевтина молчала. Слова дочери не просто ранили. Они выжигали внутри все живое, оставляя после себя выжженную пустыню. Она смотрела на свою красивую, молодую, сытую дочь и понимала, что в самый страшный момент своей жизни она осталась одна. Наташа не предлагала помощи. Она требовала, чтобы мать спрятала свою боль, свою беду, чтобы не портить ей аппетит перед походом в ресторан.
— Хорошо, — сказала Алевтина ровным, мертвым голосом. — Иди. Приятного вам вечера.
Наташа, кажется, почувствовала облегчение. Чмокнув мать куда-то в область виска, она выпорхнула из квартиры, оставив за собой шлейф духов и звенящую пустоту.
В ту ночь Алевтина не плакала. Она спустилась в подвал, где уже несколько лет стоял старый гончарный круг, подарок покойного отца. Она нашла мешок с глиной, окаменевшей от времени. Размочила ее, долго и яростно разминая неподатливую массу руками, вкладывая в это движение всю свою боль, обиду и отчаяние. И когда ее пальцы коснулись влажной, податливой глины на вращающемся диске, она впервые за много месяцев почувствовала что-то кроме страха. Она почувствовала контроль. Здесь, в этом маленьком мире, она была демиургом. Она могла создавать. Могла из бесформенного комка грязи сотворить гармонию.
Это стало ее спасением. Днем она боролась в судах, а по ночам и вечерам лепила. Чашки, вазы, тарелки. Кривые, неумелые сначала, они становились все ровнее и изящнее. Она не продавала их. Она дарила их тем немногим, кто остался рядом, или просто ставила на полки в своей маленькой мастерской, которую оборудовала в том же подвале. Каждое изделие было вехой на пути ее возрождения.
Суд она в итоге выиграла. Не полностью, но смогла доказать наличие «двойственности трактовки» и значительно снизить сумму неустойки. Ей пришлось продать дачу и влезть в долги, но она выстояла. Через несколько лет она выплатила все, до копейки. Ее профессиональная репутация медленно, но верно восстановилась.
Отношения с дочерью формально наладились. Наташа родила Стаса. Алевтина стала бабушкой. Она помогала, сидела с внуком, дарила дорогие подарки. Она простила. По крайней мере, ей так казалось. Она похоронила ту фразу, тот вечер, то предательство под толстым слоем повседневных забот и материнской любви. Она выбрала мир.
Но сейчас, слушая эхо тех слов в чудовищной лжи внука, она поняла, что ничего не было похоронено. Оно просто ждало своего часа, как дремлющий вулкан. «Хотела задушить». Какая страшная, какая точная метафора. Она действительно задыхалась тогда от своей беды, а дочь просто отошла в сторону, чтобы не мешать этому процессу.
***
Дверь в ее квартиру открылась. На пороге стоял Игорь, ее жених. Седовласый, подтянутый, бывший речной капитан, а ныне владелец небольшой судоремонтной мастерской. Он увидел ее лицо и все понял без слов. Молча подошел, снял с нее очки, вытер платком влажные щеки, о которых она и не подозревала.
— Что стряслось, Аля? — его голос, низкий и спокойный, как гудок речного буксира, всегда действовал на нее умиротворяюще.
Она рассказала. Все. Про звонок Стаса. И про тот давний вечер, о котором никогда ему не говорила. Игорь слушал молча, лишь крепче сжимая ее ладонь в своей большой, мозолистой руке.
— Значит, Дмитрий ушел, — заключил он, когда она закончила. — И у Наташи твоей началась паника. А в панике люди достают из памяти самое грязное оружие.
— Но зачем врать? Зачем так… так мерзко? И впутывать ребенка!
— Потому что ей стыдно просить помощи напрямую, — Игорь посмотрел ей прямо в глаза. — Ей нужно было сначала сделать тебя виноватой. Создать предысторию твоего «предательства», чтобы оправдать свое собственное. Она переписала прошлое, Аля. Сделала себя вечной жертвой, а тебя — монстром. И теперь, когда ей плохо, она ждет, что ты, чувствуя вину за то, чего не совершала, прибежишь ее спасать. Это манипуляция. Жестокая и отчаянная.
Алевтина встала и подошла к стеллажу, где стояли ее лучшие работы. Она взяла в руки небольшую пиалу, покрытую лазурной глазурью с тонкими трещинками кракелюра. Она помнила, как лепила ее. Это было в тот день, когда она сделала последний платеж по долгу. Тогда она почувствовала себя свободной.
— Что мне делать, Игорь?
— То, что должна. Но не то, чего она от тебя ждет. Поезжай к ней.
— Чтобы утешать ее? Предлагать деньги? Говорить, что Дима — козел и еще вернется?
— Нет, — твердо сказал Игорь. — Чтобы вернуть ей ее же слова.
Алевтина посмотрела на него с удивлением. В его спокойных глазах она не увидела жажды мести. Она увидела другое — требование справедливости. Той самой справедливости, за которую она сама так отчаянно боролась много лет назад.
***
Квартира дочери встретила ее беспорядком и запахом валокордина. Наташа, опухшая от слез, сидела на диване, укутавшись в плед. Стас, бледный и напуганный, жался к ней. Увидев бабушку, он вскочил, но, поймав ее тяжелый взгляд, замер на полпути.
— Мама… — прохрипела Наташа. — Он ушел. Он сказал, что я его запилила, что ему надоели мои вечные проблемы…
Она говорила долго, сбивчиво, жалуясь на Дмитрия, на безденежье, на то, что ей придется искать работу, а она ничего не умеет. Алевтина слушала молча, не перебивая. Она не садилась. Она стояла посреди комнаты, прямая и строгая, как судья. В ее руках была небольшая дорожная сумка.
Когда поток жалоб иссяк, и Наташа выжидательно посмотрела на нее, Алевтина сказала:
— Стас, иди в свою комнату. Нам с мамой нужно поговорить.
Мальчик испуганно посмотрел на мать, та кивнула, и он скрылся за дверью.
— Мам, я не знаю, как жить дальше… — снова начала Наташа, но Алевтина подняла руку.
— Помолчи, Наталья. Теперь буду говорить я.
Голос ее был тихим, но в нем звучал металл. Наташа съежилась.
— Сегодня мне звонил твой сын. Он спросил меня, правда ли я хотела задушить тебя в роддоме.
Наташа вспыхнула, потом побледнела.
— Мама, он ребенок, он все не так понял! Я была в истерике, я кричала на Диму, я…
— Ты сказала ему, что я тебя бросила, — продолжала Алевтина, не обращая внимания на ее оправдания. — Ты сказала, что я хотела твоей смерти. Ты оболгала меня перед собственным сыном, чтобы выставить себя жертвой и оправдать то, что твой муж уходит от тебя.
— Это не так! Я не это имела в виду!
— А что ты имела в виду, Наташа? Может быть, ты вспомнила другой осенний вечер? Двадцать пять лет назад. Когда я была на грани, когда мне грозили суд и нищета. Когда мне нужна была не помощь, а просто твое присутствие. Просто знать, что моя дочь рядом. А ты пришла и сказала мне, что тебе нужен перерыв.
Наташа смотрела на мать широко раскрытыми, испуганными глазами. Она явно не ожидала этого. Она ждала утешения, сочувствия, предложений помощи.
— Ты сказала: «Мне нужен перерыв от этого твоего уныния и сплошной черноты». Помнишь, дочка?
Наташа молчала, опустив голову.
— Я помню. Я помню каждое слово. Я не спала ночами, я работала как проклятая, я влезла в долги, чтобы выкарабкаться. Я ни разу не попросила у тебя или у твоего драгоценного Дмитрия ни копейки. Я справилась сама. А знаешь, что мне помогло? — Алевтина на секунду замолчала, переводя дух. — Керамика. Я спускалась в подвал и лепила из грязи красоту. Я восстанавливала себя по кусочкам, как разбитую вазу. А ты в это время ходила по ресторанам и покупала новые платья.
Она подошла к дивану и поставила на журнальный столик сумку. Раскрыла ее. Внутри лежали несколько пачек денег.
— Вот, — сказала она ровно. — Этого тебе хватит на первое время. Чтобы заплатить за квартиру и купить еды. Считай это не помощью, а инвестицией. В моего внука. Чтобы он не голодал из-за глупости и инфантильности своей матери.
Наташа подняла на нее глаза, полные слез и робкой надежды.
— Мамочка, спасибо! Я знала, ты…
— Нет, — перебила Алевтина. — Ты не знала. Ты надеялась. А теперь слушай дальше. Я помогу тебе найти курсы, помогу составить резюме и найти работу. Я буду помогать Стасу. Но есть одно условие.
Она помолчала, глядя прямо в глаза дочери.
— Знаешь, Наташа… я очень устала. И мне, пожалуй, тоже нужен перерыв. Перерыв от твоего уныния, от твоих вечных драм и сплошной черноты. Я больше не могу и не хочу это на себе тащить. Ты взрослая женщина. Учись справляться сама. Как я когда-то.
Она повторила ее слова. Почти дословно. И в наступившей тишине было слышно, как что-то рухнуло. Невидимая стена, которую Алевтина десятилетиями строила вокруг своего прощенного, как ей казалось, предательства.
Наташа смотрела на нее, и в ее взгляде уже не было жалости к себе. Был ужас. Ужас узнавания. Она смотрела в зеркало, которое поднесла ей мать, и видела там не обиженную жертву, а себя — двадцатипятилетней давности. Эгоистичную, жестокую, равнодушную.
— Я… я не хотела… — прошептала она.
— Я знаю, — кивнула Алевтина. — Никто не хочет быть плохим. Просто так удобнее. Но за удобство приходится платить. Иногда — спустя двадцать пять лет.
Она повернулась и пошла к выходу. В дверях обернулась.
— И еще одно. Ты сегодня же позвонишь Стасу. Вместе со мной, по громкой связи. И объяснишь ему, что ты солгала. Что его бабушка — самый сильный и достойный человек, которого ты знаешь. И что тебе очень стыдно. Это не обсуждается.
Не дожидаясь ответа, Алевтина вышла и плотно закрыла за собой дверь.
На улице все еще было пасмурно, но воздух больше не казался ей тревожным. Он был просто свежим и прохладным. Она медленно пошла по направлению к набережной. Груз, который она носила в себе четверть века, исчез. Она не чувствовала ни злорадства, ни мстительного удовлетворения. Только пустоту и легкость.
Она не бросила дочь. Она просто вернула ей ее долг. Не денежный, а моральный. Она дала ей самый жестокий и самый необходимый урок в ее жизни. Урок ответственности.
Дома ее ждал Игорь. Он ничего не спрашивал, просто заварил крепкий чай и налил его в ее любимую пиалу — ту самую, лазурную, с трещинками кракелюра. Алевтина взяла ее в руки. Теплая, шершавая глина, гладкая глазурь. Она была несовершенной. Она была живой. Она была результатом борьбы грязи и воли. Как и она сама.
За окном низкое небо над Волгой начало светлеть. Тревога ушла. На ее место пришел покой. Трудный, выстраданный, но настоящий.