Солнце, холодное и яркое, как начищенный пятак, било в окна, заливая старую кухню безжалостным осенним светом. Оно высвечивало каждую пылинку в воздухе, каждую трещинку на потолке и каждую новую морщинку на лице матери. Татьяна сидела, ссутулившись, за столом, обхватив руками чашку с давно остывшим чаем. Ее плечи мелко дрожали.
Екатерина стояла у двери, все еще в плаще. Она пришла всего десять минут назад, чтобы занести матери свежие перепечи, которые та так любила, и обсудить детали предстоящей свадьбы. Теперь же воздух в кухне стал густым и вязким, как больничный кисель, и дышать им было почти невозможно.
— Мам, я не понимаю, о чем ты, — голос Екатерины был тихим, но твердым, как у медсестры, привыкшей успокаивать пациентов в панике. Хотя сейчас в панике была она сама.
— Он все рассказал, Катенька, — всхлипнула Татьяна, не поднимая головы. — Костя… Он сказал… что ты его шантажируешь.
Екатерина замерла. Слово «шантажируешь» прозвучало в уютной ижевской кухне так же нелепо, как звук выстрела в библиотеке.
— Чем? Чем я его шантажирую?
— Интимными фото… — выдохнула мать, и это словосочетание, произнесенное ее дрожащим голосом, показалось Екатерине отвратительным, липким. — Он сказал, ты требуешь у него деньги. Большие деньги. Говорит, это из-за твоих проблем на работе, что ты сорвалась… Катя, дочка, что происходит?
В голове Екатерины на секунду стало абсолютно пусто, а потом мысли хлынули мутным, паническим потоком. Костя. Ее отчим, Константин. Мужчина, которого она терпела последние пятнадцать лет ради спокойствия матери. Его вечно бегающие глазки, влажные ладони, запах дорогого, но дешево сидящего на нем парфюма. Интимные фото. Бред. Абсолютный, дикий бред.
Она сделала шаг к матери, но та отшатнулась, словно Екатерина была заразной.
— Мама, это ложь. Это чудовищная, немыслимая ложь. Ты же знаешь меня.
— Я знаю, что у тебя проверка в больнице! Я знаю, что ты вся на нервах! — голос Татьяны сорвался на крик. — Костя плакал! Ты видела когда-нибудь, чтобы он плакал? Он сказал, что ты его уничтожишь, если он не найдет деньги до конца недели!
Солнечный луч упал на лицо матери, и Екатерина увидела в ее глазах не просто страх. Она увидела выбор. И выбор этот был сделан не в ее пользу.
— Хорошо, — сказала Екатерина так спокойно, что сама себе удивилась. Тревога, с которой она жила последние недели, вдруг кристаллизовалась в холодную, острую льдинку где-то под ребрами. — Я пойду.
Она развернулась и вышла, не оглядываясь. Дверь за ней захлопнулась с сухим, окончательным щелчком. Спускаясь по лестнице знакомой пятиэтажки в Устиновском районе, она чувствовала, как дрожат колени. Шантаж. Фото. Ее сорокасемилетнюю жизнь, выстроенную, отлаженную, расписанную по минутам, только что попытались взорвать изнутри самой нелепой и грязной ложью. И самое страшное — мать ей поверила.
***
Все началось три недели назад, тоже солнечным осенним утром. Екатерина, старшая медсестра хирургического отделения, делала утренний обход. Воздух пах хлоркой, спиртом и едва уловимой ноткой страха, вечным ароматом любого стационара. Она проверяла назначения, делала пометки в журнале, на ходу давая указания молоденьким медсестричкам. Работа была ее стихией, местом, где хаос подчинялся порядку, а паника — протоколу.
А потом в палате №7 остановилось сердце у Иванова, восьмидесятилетнего старика, который шел на поправку после плановой операции.
Сигнал монитора перешел в непрерывный, высокий писк. Екатерина была там через секунду. «Разряд! Адреналин кубик! Качаем!» — ее голос звучал ровно, без тени паники. Прибежал дежурный врач Воробьев, молодой, амбициозный карьерист с холодными глазами. Они боролись за жизнь Иванова двадцать минут. Качали. Кололи. Дважды пускали разряд. Но синусовый ритм так и не вернулся.
Воробьев выпрямился, стягивая перчатки. «Время смерти — девять сорок две», — бросил он, не глядя на Екатерину. — «Заполняйте бумаги. И подготовьте его анамнез для меня. Я хочу посмотреть, не было ли ошибки в вечерних назначениях».
Фраза была брошена как бы в воздух, но удар предназначался ей. Вечерние назначения проверяла и готовила она. В тот же день приехала рыдающая дочь Иванова, кричала в коридоре про «убийц в белых халатах» и грозилась дойти до Минздрава. Запустили внутреннюю проверку.
С этого момента привычный мир Екатерины дал трещину. Ее вызывали, опрашивали, она писала десятки объяснительных. Она знала, что сделала все по инструкции, что дозировки были верны, что это был тот трагический случай, который невозможно предсказать. Но червь сомнения, подогреваемый косыми взглядами Воробьева, точил ее изнутри. Она стала плохо спать, вздрагивала от телефонных звонков. Тревога поселилась в ней, как хроническая болезнь.
Единственным спасением была ее маленькая мастерская — застекленный балкон в квартире на Пушкинской, с видом на верхушки деревьев. Там пахло льняным маслом и скипидаром. Там ждали своего часа холсты и тюбики с краской. Ее жених, Денис, оборудовал ей это убежище. Он, инженер с «Ижмаша», человек основательный и спокойный, как ижевский пруд в безветренную погоду, понимал ее потребность выплескивать напряжение на холст.
— Ты опять рисуешь тени? — спросил он как-то вечером, зайдя на балкон с двумя кружками травяного чая.
Екатерина оторвалась от большого листа плотной бумаги, закрепленного на мольберте. Она работала углем. Ее пальцы были черными, как и широкие, размашистые линии на бумаге. Это была серия работ для местной выставки — «Анатомия света». Она рисовала обнаженные фигуры, но не тела, а игру света и тени на них. Изгиб спины, напряжение мышцы, впадина ключицы — все это превращалось в абстрактное, но живое переплетение темных и светлых пятен.
— Это не тени, Дэн. Это то, что остается, когда убираешь все лишнее, — ответила она, устало улыбнувшись. — Кожа, цвет, личность. Остается только форма и ее отсутствие.
— По-моему, остается очень красиво, — он приобнял ее за плечи. — Но тревожно. Как и ты сейчас. Кать, эта проверка закончится. Ты ни в чем не виновата.
— Дак я знаю, — она отставила уголь. Местный оборот «дак», въевшийся с детства, всегда проскакивал, когда она волновалась. — А все равно тошно. Словно я уже виновата, просто еще не доказали.
На следующих выходных она поехала к матери. Нужно было забрать из кладовки старые рамы, которые Денис обещал отреставрировать. Татьяна суетилась на кухне, а Константин сидел в кресле, листая газету. От него пахло вчерашним перегаром, замаскированным мятной жвачкой.
— О, наша художница приехала, — сказал он, не отрываясь от газеты. Его тон был как всегда на грани между шуткой и издевкой. — Все мазней своей занимаешься? Лучше б на вторую ставку в свою больничку устроилась. Деньги бы лишними не были.
— Мне хватает, Константин, — ровно ответила Екатерина, проходя в комнату.
— Да что там хватает, — он внезапно отложил газету и подошел к ней, понизив голос до заговорщицкого шепота. — Катюш, тут дело одно есть. Верняк стопроцентный. Вложиться надо, а через месяц в тройном размере вернется. У тебя ведь есть накопления? На свадьбу там, на ремонт… Одолжи до следующего месяца, а? Я тебе с процентами отдам, мамой клянусь.
Его глаза бегали, на лбу выступила испарина. Екатерина смотрела на него и чувствовала брезгливость. Сколько раз она уже слышала про эти «верняки»? И каждый раз они заканчивались тем, что мать отдавала ему свои скромные сбережения.
— У меня нет свободных денег, — отрезала она. — Мы с Денисом все распланировали.
— Ну да, ну да… Денис, — протянул он с кривой ухмылкой. — Инженер. Планировщик. А я, значит, так, погулять вышел. Жалко тебе для семьи, да? Я ведь для вас с матерью стараюсь!
— Я иду за рамами, — Екатерина обошла его и направилась к кладовке.
Когда она, пыхтя, вытаскивала тяжелые деревянные рамы, обмотанные пожелтевшей пленкой, она не заметила, как Константин юркнул в ее сумку, оставленную в прихожей. Он не нашел там кошелька, но нащупал ключ от ее квартиры. Он знал, что Денис сегодня на сутках на заводе. У него созрел новый план.
Через несколько дней Екатерина, измотанная очередным допросом у главврача, позвонила матери. Она хотела просто услышать родной голос, пожаловаться, получить толику сочувствия.
— Мам, привет. Как ты?
— Нормально, — голос Татьяны был напряженным и отстраненным. — Ты как? Все в порядке на работе?
— Да не очень. Эта история с Ивановым никак не закончится. Так устала, сил нет.
— Катя, а ты… ты вообще в порядке? — в голосе матери слышалась странная, пугающая нотка. — Костя говорит, ты сама не своя в последнее время. Срываешься на всех. Может, тебе отдохнуть? В отпуск сходить?
Екатерина опешила. Вместо поддержки — допрос с чужих слов.
— Костя говорит? Мам, при чем здесь Костя?
— Ну он же волнуется за тебя! Мы все волнуемся.
Екатерина почувствовала, как между ней и матерью вырастает невидимая стена, сложенная из лживых, вкрадчивых слов отчима. Она попрощалась, чувствуя горькое разочарование.
В тот же вечер Константин провернул свою аферу. Он знал, что Екатерина по средам задерживается в больнице на собрании. Используя украденный ключ, он проник в ее квартиру. Он не стал ничего воровать. Он пошел прямо на балкон. Его интересовала папка с ее работами, которую он видел в прошлый раз. Он быстро пролистал листы с угольными рисунками. Вот оно. Самый откровенный, на его взгляд. Фигура, лежащая на боку, спиной к зрителю. Свет падает так, что четко очерчены изгиб бедра и лопатки. В этом не было ничего пошлого, только чистая игра форм, но для его плана это было то, что нужно. Он достал телефон, сфотографировал рисунок под нужным углом, чтобы бумага бликовала и создавала иллюзию глянцевой фотографии, а затем аккуратно положил папку на место и вытащил сам рисунок, сунув его за пазуху.
Через час он уже сидел перед Татьяной, разыгрывая величайшую драму в своей жизни.
— Таня, я не могу больше молчать, — начал он, картинно обхватив голову руками. — Это меня убивает.
— Костя, что случилось? На тебе лица нет!
— Это Катя, — выдавил он. — Твоя дочь. Она… она меня уничтожает.
Он показал ей размытое фото на экране телефона. Татьяна ахнула. Изображение было нечетким, но угадывался силуэт, который при больном воображении и должном уровне паники можно было принять за что угодно.
— Что это? — прошептала она.
— Это я, — солгал он. — Она якобы случайно сделала это фото, когда я у них в гостях переодевался. А теперь… теперь она требует с меня полмиллиона. Говорит, если не отдам, покажет тебе, Денису, выложит в интернет. Говорит, что у нее из-за работы крыша едет, ей нужны деньги, чтобы все уладить. Таня, я не знаю, что делать! У меня нет таких денег! Она меня в могилу вгонит!
Он зарыдал — фальшиво, надрывно, как плохой актер. И Татьяна, чье сознание уже было подготовлено его рассказами о «странном» поведении дочери, чье сердце разрывалось от страха за нее, поверила. Каждому слову. Ложь, упавшая на удобренную почву тревоги, дала мгновенные и ядовитые всходы.
***
Екатерина сидела на полу своей мастерской среди разбросанных листов бумаги. Руки дрожали так, что она не могла удержать даже стакан с водой, который принес ей Денис. Она только что рассказала ему все. Он молча выслушал, его лицо стало жестким, как металл, с которым он работал.
— Так, — сказал он, когда она закончила. Его голос был спокоен, и этот покой начал вытеснять ее панику. — Давай по порядку. Ты его фотографировала?
— Дэн, ты с ума сошел? Конечно, нет! Я к нему ближе чем на два метра стараюсь не подходить. От него вечно потом этим его одеколоном пахнет.
— Значит, фото у нее быть не может. Это блеф. Но он показал твоей матери что-то на телефоне. Что-то, что ее убедило. Что это могло быть?
Екатерина подняла на него заплаканные глаза. И вдруг ее взгляд упал на папку с работами для выставки. Она всегда складывала их в строгом порядке. Сейчас верхний лист лежал криво.
Она подползла к папке, открыла ее. Сердце заколотилось. Она перебирала листы, один за другим. Спина. Плечо. Колено. Еще одна спина. А вот той, главной, самой удачной работы, где свет так идеально ложился на изгиб бедра, не было.
— Вот оно, — прошептала она. — Вот, что он ей показал.
Она вскочила.
— Что? — не понял Денис.
— Мой рисунок! Дэн, он украл мой рисунок! Углем, на бумаге. Он сфотографировал его и сказал, что это он!
В ее глазах вместо слез появилась ярость. Холодная, звенящая ярость. Она больше не была жертвой. Она была медсестрой, у которой на руках умирал пациент, и она знала, что нужно делать. Реанимация. Срочная реанимация ее чести, ее отношений с матерью, ее жизни.
— Поехали, — сказала она, натягивая ботинки. — Сейчас будет очная ставка.
Когда они вошли в квартиру матери, Константин был там. Он сидел рядом с Татьяной, держал ее за руку и бросал на вошедшую Екатерину взгляд мученика.
— Катя, зачем ты пришла? — устало спросила мать. — Я же просила…
— Я пришла закончить этот цирк, — Екатерина подошла к столу и посмотрела прямо в глаза отчиму. Денис встал позади нее, как скала. — Константин. Ты утверждаешь, что я шантажирую тебя твоей интимной фотографией.
— Это правда, — пролепетал он, пытаясь выглядеть несчастным. — Танечка, видишь, она даже не отрицает…
— Я не отрицаю, что ты негодяй, — перебила она. — Я хочу, чтобы ты сейчас показал маме эту фотографию. Не на экране своего телефона, а вживую. Давай, покажи.
Константин замялся.
— Я… я ее удалил. От греха подальше.
— Удалил? Как интересно. А может, ее и не было? Может, это был мой рисунок углем на бумаге формата А2? Лежащая фигура, спиной к зрителю, свет падает слева? Я точно описала, Костя?
Лицо Константина начало менять цвет. Сначала оно стало красным, потом пошло пятнами.
— Что ты несешь? Какой рисунок? Ты совсем с ума сошла со своей работой!
— Нет, с ума здесь сходишь ты, от безденежья, — вмешался Денис. Его голос был тихим, но весил тонну. — Татьяна Андреевна, мне очень жаль, что приходится это говорить. Но пока мы ехали сюда, я сделал пару звонков. У меня есть знакомые, где надо. Константин должен почти миллион рублей нескольким микрофинансовым организациям. Сроки вышли на прошлой неделе. Ему звонят коллекторы. Вот, посмотрите.
Денис положил на стол свой телефон с открытой страницей сайта судебных приставов. Длинный список исполнительных производств на имя Константина Валерьевича Зайцева. Суммы были разными, но в совокупности складывались в чудовищную цифру.
Татьяна смотрела то на экран, то на бледное лицо мужа. Воздух в кухне звенел от напряжения.
— Костя? — прошептала она. — Это правда?
Константин молчал, глядя в стол. Его молчание было громче любого признания.
— А теперь, Костя, доставай рисунок, — приказала Екатерина. — Я знаю, что он у тебя. Ты бы не выкинул такую «улику».
Он медлил.
— Доставай, или я вызываю полицию. Прямо сейчас. За клевету, за кражу, за незаконное проникновение в жилище. Хочешь еще одну статью, к твоим долгам?
Он понял, что игра окончена. Медленно, ссутулившись, он полез во внутренний карман пиджака и вытащил сложенный вчетверо лист бумаги. Он бросил его на стол.
Екатерина аккуратно развернула его. Вот она, ее работа. Ее свет и ее тень. Только теперь на ней были жирные заломы и какое-то грязное пятно.
Татьяна смотрела на рисунок, потом на мужа, потом на дочь. Ее лицо окаменело. Вся краска схлынула с него, оставив лишь пергаментную бледность. Она медленно поднялась из-за стола. Подошла к Константину, который съежился в кресле, и с силой, которой Екатерина в ней никогда не подозревала, влепила ему пощечину. Звук получился сухим и громким.
— Вон, — сказала она глухо. — Чтобы через час духу твоего здесь не было. Вон.
***
Константин ушел, забрав свои немногочисленные вещи в спортивной сумке. Он не сказал ни слова, только бросил на Екатерину взгляд, полный затхлой ненависти.
Когда за ним закрылась дверь, Татьяна рухнула на стул и беззвучно заплакала. Это были не те истеричные всхлипы, что час назад. Это были тихие, тяжелые слезы стыда и раскаяния.
Екатерина подошла и села рядом. Взяла ее холодную, дрожащую руку в свои. Ее руки были теплыми. Руки, которые держали шприц и скальпель. Руки, которые держали уголь и кисть. Руки, которые теперь держали руку ее матери.
— Прости меня, дочка, — прошептала Татьяна. — Прости, дуру старую. Я… я так испугалась за тебя. Он так врал… убедительно…
— Все хорошо, мам, — сказала Екатерина. — Все закончилось.
Они сидели молча. Солнце уже садилось за дома напротив, и его косые лучи окрашивали кухню в теплые, золотистые тона. Тревога, которая мучила Екатерину неделями, ушла. Проверка на работе казалась теперь мелкой неприятностью. Главную проверку — на прочность, на доверие, на семью — она только что прошла. И пусть один элемент этой системы оказался гнилым и был удален, основа выстояла.
Денис тихо вошел на кухню, поставил на стол чайник и пакет с теми самыми перепечами, которые так и остались лежать в прихожей. Он просто был рядом, ничего не говоря, и его молчаливое присутствие было самым красноречивым признанием в любви и поддержке.
Екатерина посмотрела на свой рисунок, лежащий на столе. Испорченный, измятый, но все еще живой. Он стал частью их истории. Мрачным артефактом, который помог вытащить на свет ложь и очистить их жизнь. Она решила, что не будет его выбрасывать. Возможно, она даже вставит его в одну из тех старых рам. Как напоминание о том, что самые темные тени иногда нужны лишь для того, чтобы лучше разглядеть свет.