– Бабуля, мама сказала, что вы её били ремнём! – соврал внук из вредности.
Алевтина замерла с чашкой в руке. Фарфор опасно дрогнул, и горячий чай плеснул на скатерть, расплываясь темным, укоризненным пятном. Восьмилетний Игорь, ее единственный внук, смотрел на нее с невинным любопытством хирурга, только что сделавшего пробный надрез. Он ждал реакции.
– Что? – переспросила она, и голос ее, обычно ровный и низкий, стал тонким, как треснувшее стекло.
– Ну, ремнём. Мама сказала, ты ее в детстве лупила. За четверки.
Он произнес это буднично, ковыряя пальцем дырку на джинсах. Для него это была просто информация, сплетня из взрослого мира, которой можно ловко уколоть. А для Алевтины это было как удар под дых. Она никогда в жизни не поднимала на Елену руку. Не то чтобы она была образцом материнской нежности – объятия, поцелуи, ласковые слова не были в ходу в их семье, – но ремень? Физическое насилие? Это было за гранью, это была ложь, грязная и липкая.
– Игорь, пойди поиграй в свою комнату, – сказала она глухо, отставляя чашку. Руки не слушались. – Мне нужно позвонить.
Когда за внуком закрылась дверь, Алевтина тяжело опустилась на стул. Кухня ее маленькой квартиры на левом берегу Омска, обычно уютная и пахнущая пирогами, вдруг показалась холодной и чужой. За окном весна плакала мелким, нудным дождем. Серые капли ползли по стеклу, сливаясь в мутные ручьи, и мир за окном тонул в безрадостной сепии. Меланхолия, всегда жившая где-то на периферии ее сознания, вдруг шагнула в центр, накрыв с головой. Ремень. Откуда он это взял? Неужели Лена… Нет, не могла.
Елена в этот момент сидела на совещании, глядя на экран с графиками поставок. Она была менеджером по логистике на крупном промышленном предприятии, и ее мир состоял из контрактов, таможенных деклараций и вечно срывающихся сроков от китайских партнеров. Она умела быть жесткой, дотошной и неумолимой. Умела часами висеть на телефоне, выбивая нужные условия, находить общий язык с дальнобойщиками и портовыми агентами. На работе ее ценили. Она была профессионалом, решающим проблемы.
Но как только она переступала порог своей квартиры, эта уверенность куда-то испарялась. Она становилась просто Леной, женой Владимира, матерью Игоря. Женщиной, которой скоро пятьдесят и которая привыкла плыть по течению семейной жизни, стараясь не создавать волн.
Звонок от матери застал ее, когда она парковала машину во дворе. Дождь усилился, барабанил по крыше, создавая ощущение изоляции от всего мира.
– Да, мам.
– Елена, – голос Алевтины был ледяным, официальным, как в правительственном учреждении. – У меня к тебе серьезный разговор. Игорь сейчас сказал мне… он сказал, что ты говорила ему, будто я била тебя ремнем.
Елена на мгновение прикрыла глаза. В голове пронеслись графики, цифры, недовольное лицо начальника, и поверх всего этого – хитрая физиономия сына. Господи, Игорь.
– Мам, это глупости. Он просто выдумал, ты же его знаешь. Наверное, не хотел делать уроки и решил тебя отвлечь.
– Я хочу услышать от тебя, – чеканила Алевтина. – Ты когда-нибудь говорила ему такое? Или кому-нибудь еще?
Елена почувствовала, как внутри поднимается знакомое раздражение, смешанное с усталостью. Опять. Опять нужно оправдываться, сглаживать, быть буфером между всеми.
– Нет, мама. Я никогда такого не говорила. Потому что этого не было.
– Вот именно, – в голосе матери прозвучало горькое удовлетворение. – Этого не было. Но почему-то твой сын решил, что было. Дети не придумывают такие вещи на пустом месте, Елена.
В трубке повисла тяжелая пауза, наполненная десятилетиями недосказанности. Елена смотрела на струи дождя, стекающие по лобовому стеклу. Не била. Это правда. Но разве холодное молчание лучше? Разве вечное неодобрение во взгляде не ранит похлеще любого ремня? Разве фраза «Могла бы и лучше», брошенная в ответ на пятерку с минусом, не была маленьким ударом?
– Мам, я поговорю с Игорем. Я все выясню. Мне сейчас некогда, я только с работы.
– Конечно, – отрезала Алевтина. – Тебе всегда некогда. – И повесила трубку.
Елена откинула голову на подголовник. Благословенная тишина в машине. Только стук дождя. Как же она устала. Она вошла в квартиру, стряхивая с плаща капли. Владимир, ее муж, сидел на диване, уткнувшись в ноутбук. На экране мелькали какие-то фигурки солдат. Его новая страсть – исторические онлайн-стратегии.
– Привет, – бросила она, разуваясь.
– Угу, – не отрываясь от экрана, промычал он. – Там суп в холодильнике.
Елена прошла на кухню. На столе стояла тарелка с недоеденным бутербродом и крошками. Грязь, которую никто, кроме нее, не замечал. Она молча убрала тарелку, вытерла стол. Это был ее ежедневный ритуал – молчаливое приведение мира в порядок.
Вечером состоялся разговор с Игорем. Он долго отпирался, юлил, а потом, прижатый к стенке, признался.
– А чего она? Я ей говорю, давай мультики посмотрим, а она – «уроки, уроки». Ну я и ляпнул. Я в кино видел.
– Игорь, ты понимаешь, что ты очень обидел бабушку? – Елена старалась говорить спокойно, но внутри все кипело. – Ты соврал. Ты сказал ужасную вещь.
– Да ладно, мам. Подумаешь. Она все равно вечно недовольная.
Эта детская, но жестокая фраза попала в самый центр. «Вечно недовольная». В этом было больше правды, чем в выдумке про ремень. Елена отпустила сына, велев ему завтра же извиниться перед бабушкой.
Она пошла в свою комнату. Ее убежище. Здесь, на специально сделанном стеллаже со стеклянными дверцами, жила ее тайна. Ее коллекция. Елена собирала винтажные миниатюры духов. Крошечные, почти ювелирные флакончики: легендарный «Climat» в синей коробочке, строгий «Magie Noire», терпкая «Krasnaya Moskva», похожая на кремлевскую башню. Сотни маленьких стеклянных миров, каждый со своим запахом, своей историей. Это было не просто хобби. Это было ее личное пространство, ее машина времени. Она брала в руки крошечный флакон, и комната наполнялась не только ароматом, но и воспоминаниями, мечтами, несбывшимися возможностями. Это было то, единственное, что принадлежало только ей. Владимир называл это «пылесборниками» и не понимал, зачем тратить деньги на «эти вонючки».
Она взяла с полки флакончик «J'ai Osé». Я осмелилась. Запах был густой, смолистый, немного горький. Запах решимости. Она вспомнила, как купила его на свою первую зарплату, чувствуя себя взрослой и всемогущей. Где сейчас та девушка? Куда она делась? Растворилась в борщах, совещаниях, в бесконечном «угу» мужа и капризах сына.
На следующий день напряжение только выросло. Алевтина позвонила снова. Игорь ей, конечно, не позвонил.
– Я так и знала, – голос матери звенел от сдерживаемых слез. – Никто не извинится. Проще сделать вид, что ничего не было. Как всегда в нашей семье. Елена, я хочу, чтобы вы приехали. Все вместе. И чтобы он при мне сказал, что соврал.
– Мам, зачем этот цирк? Я с ним поговорила. Он все понял.
– Нет, не понял! И ты, кажется, тоже! Я не позволю вешать на меня то, чего я не делала! В воскресенье. В два часа. Чтобы все были.
Елена почувствовала, как ее загоняют в угол. Она представила эту сцену: насупленный Игорь, равнодушный Владимир, который будет вздыхать и смотреть на часы, и она, между ними, как переговорщик на провальной миссии.
– Володь, – сказала она вечером мужу, – мама просит, чтобы мы в воскресенье к ней заехали. Там… недоразумение с Игорем.
Владимир оторвался от ноутбука. На его лице было написано вселенское страдание.
– Лен, опять? Что там еще? Не можете сами разобраться? У меня рейд в два часа, мы с кланом договаривались.
– Володя, это важно для нее. Игорь ей наговорил гадостей.
– Ой, да что он там мог наговорить? Что каша невкусная? Лен, разберитесь вы уже со своими бабскими драмами. У меня дел по горло.
«Бабскими драмами». Эти два слова ударили сильнее, чем выдуманный ремень. Ее чувства, переживания матери, ложь сына, весь этот запутанный узел боли и обиды – все это было для него лишь досадным шумом, «бабскими драмами». Он даже не спросил, что случилось. Ему было все равно.
В этот момент что-то внутри Елены, какая-то тонкая, туго натянутая струна, лопнула. Не со звоном, а с глухим, ватным звуком. Она молча развернулась и пошла в свою комнату. Она подошла к стеллажу. Ее рука потянулась к самому ценному экземпляру – редкому флакону «Sikkim» от Lancôme, который она выменяла у коллекционера из Новосибирска. Она просто хотела подержать его, почувствовать прохладное стекло, вдохнуть аромат ушедшей эпохи.
Владимир, раздраженный ее молчанием, вошел в комнату следом.
– Ну что ты надулась? Я же не могу из-за каждого чиха все свои планы отменять! – он махнул рукой в сторону стеллажа. – Опять со своими склянками возишься. Лучше бы ужин нормальный приготовила.
Его рука, пролетев по неосторожной траектории, смахнула с полки маленький флакончик. Не «Sikkim». Другой. Маленький, пузатый, с притертой пробкой. Он упал на паркет с сухим щелчком и разлетелся на мелкие осколки. По комнате мгновенно поплыл густой, сладковато-пудровый аромат. «L'Heure Bleue». Сумеречный час.
Елена смотрела на осколки и темное пятно на полу. Она не кричала. Она не плакала. Она просто смотрела. В этой точке сошлись все обиды: холодность матери, ложь сына, равнодушие мужа. Этот разбитый флакон был последней каплей. Точкой невозврата. Он не просто разбил стекло. Он вторгся в ее единственное убежище и разрушил его часть, даже не заметив этого.
– Ой, – сказал Владимир. – Ну, бывает. Все равно старье какое-то.
Он развернулся и вышел из комнаты, оставив ее одну в облаке чужого, старого аромата и с осколками под ногами.
В воскресенье они никуда не поехали. Елена сказала, что Игорь заболел. Она говорила с матерью по телефону, и впервые в жизни не пыталась ничего сгладить.
– Мам, он не приедет. И мы не приедем.
– То есть, ты становишься на его сторону? Ты покрываешь его ложь?
– Нет. Я просто больше не хочу участвовать в этом. Ни в чем.
Пауза.
– Что это значит, Елена?
И тут ее прорвало. Слова, которые она копила сорок с лишним лет, полились сами. Тихо, без крика, но от этого еще страшнее.
– Это значит, что я устала. Да, ты не била меня ремнем, мама. Ты права. Ты просто никогда не обнимала меня, когда я плакала. Ты никогда не говорила, что гордишься мной. Ты проверяла мои дневники не для того,чтобы порадоваться, а чтобы найти ошибку. Любая моя неудача была поводом для лекции, а любой успех – чем-то само собой разумеющимся. Ложь Игоря – это уродливое эхо, мам. Кривое зеркало, в котором отразилась не жестокость, а пустота. Холод. Вот и все.
Она говорила и чувствовала, как с каждым словом с плеч спадает невидимый груз. Она не обвиняла. Она констатировала факт. На том конце провода молчали. Долго. Потом Алевтина тихо сказала:
– Нас так воспитывали, Лена. Какие нежности? Главное – чтобы сыта, одета, выучена. Чтобы человеком выросла.
– Я выросла, мама. Спасибо тебе за это. Но я больше не могу жить в этом холоде. Ни в твоем, ни в своем.
Она положила трубку. Впервые в жизни она не почувствовала вины после разговора с матерью. Только опустошение и странное, тихое облегчение.
Она вернулась в свою комнату. Осколки были убраны, но на паркете осталось темное, впитавшееся пятно, пахнущее сумерками и фиалковой пудрой. Владимир сидел на диване, в наушниках, командуя своими виртуальными легионами. Он даже не заметил, что ее не было.
Елена открыла шкаф и достала несколько картонных коробок. Аккуратно, одну за другой, она начала доставать свои миниатюры со стеллажа и укладывать их в коробки, перекладывая ватой. Флакончик за флакончиком. Ее история, ее мечты, ее тайный мир – все это она теперь упаковывала, чтобы забрать с собой.
Владимир снял наушники только через час, когда она заклеивала скотчем третью коробку.
– Ты чего это? Генеральная уборка?
– Нет, – ответила Елена, не глядя на него. Голос ее был спокоен и ровен, как у нее на работе, когда она диктовала условия нерадивому поставщику. – Я ухожу, Володя.
Он уставился на нее, потом на коробки. В его глазах было недоумение, как будто пятилетний ребенок вдруг заговорил на латыни.
– В смысле? Куда? К маме своей, что ли? Из-за этой ссоры дурацкой? Лен, ну перестань.
– Нет, не к маме. Просто ухожу. Сниму квартиру.
– Ты в своем уме? – он начал злиться. – Снять квартиру? На какие шиши? У нас ипотека! И вообще, что за фокусы? Из-за разбитой склянки? Я тебе новую куплю!
– Дело не в склянке, Володя. И не в маме. Дело в том, что меня здесь нет. Ты меня не видишь. Не слышишь. Я для тебя – функция. Убрать, приготовить, решить проблемы с сыном. А я не функция. Я – человек. И я хочу… я хочу, чтобы меня хотя бы замечали.
Она говорила это и сама удивлялась своим словам. Это была та самая девушка с флаконом «J'ai Osé». Она осмелилась.
– Бред какой-то, – пробормотал Владимир, снова погружаясь в растерянное недоумение. – Психанула на ровном месте. Переутомилась на своей работе. Ладно, давай, успокаивайся. Хочешь, пиццу закажем?
Он действительно не понимал. Для него ее мир, ее чувства были чем-то вроде плохой погоды – неприятно, но само пройдет.
Елена посмотрела на него долгим, прощальным взглядом.
– Заказывай. Себе и Игорю. А я, пожалуй, пойду. С этим ты сам как-нибудь разбирайся.
Она подхватила две самые легкие коробки и сумку. Вызвала грузовое такси, чтобы забрать остальное завтра. Когда она закрывала за собой дверь квартиры, она слышала, как он кричит ей в спину что-то про ипотеку, про сына, про то, что она эгоистка. Но его слова больше не ранили. Они были просто шумом, как дождь за окном.
Через неделю она жила в маленькой съемной однушке в центре Омска. Окна выходили на шумный проспект, но внутри было тихо. Ее коробки стояли в углу. Она не спешила их разбирать. Сначала она просто сидела на широком подоконнике, пила чай и смотрела на город. Дождь кончился, и весеннее солнце робко пробивалось сквозь облака.
Через месяц она подала на развод. Владимир, выйдя из ступора, перешел в наступление. Он был зол и растерян. Он не мог понять, как его удобный, отлаженный мир мог так внезапно рухнуть. Он отсудил половину их общей квартиры, как и положено по закону. Елена не спорила. Это была цена. Цена за свободу, за тишину, за право быть собой.
Однажды вечером ей позвонила Алевтина.
– Лена? – голос был непривычно тихим. – Как ты?
– Нормально, мама.
– Я… я тут пироги пекла. С капустой. Твои любимые. Может, заедешь?
Елена помолчала, глядя на свои еще не разобранные коробки. В одной из них лежал флакончик «J'ai Osé». Я осмелилась.
– Заеду, мам, – сказала она. – В воскресенье.
Это не был счастливый конец. Это было начало. Трудное, неловкое, но честное. Начало разговора. Начало новой жизни, где не нужно было врать про ремень, чтобы почувствовать боль, и где не нужно было прятаться в ароматах чужих духов, чтобы найти себя. Она открыла первую коробку, достала стеллаж и начала расставлять свои маленькие сокровища. Теперь у них был новый дом. Как и у нее.