Книга 7. Завещание Завоевателя
Орхан въезжал в Никею триумфатором. Город, ещё недавно трепетавший от страха перед ромейскими легионами, теперь ликовал, встречая своего спасителя.
Воздух звенел от восторженных криков, улицы были усыпаны цветами. Но сам султан не искал славы — душа его жаждала покоя и одного-единственного взгляда.
Правитель нашёл Нилюфер в саду, у журчащего фонтана. Девушка сидела на мраморной скамье, и лицо её было бледным, почти прозрачным. Страшные слухи о полном разгроме византийцев в Волчьем ущелье уже донеслись до дворца, и она, словно в тумане, пыталась осознать, как её «миссия мира» обернулась такой кровавой катастрофой.
Увидев мужа, живого и невредимого, Нилюфер заставила себя улыбнуться, но улыбка эта была похожа на трещину на тонком фарфоре.
Орхан, опьянённый долгой дорогой и великой победой, не заметил её испуганной бледности. Усталый воин видел лишь ту, по которой тосковало его сердце.
— Мы победили, моя Нилюфер, — произнёс султан, стремительно подойдя к ней. Голос его был хриплым от дорожной пыли и счастья. — Теперь война действительно окончена. На долгие, долгие годы.
Победитель протянул ей небольшой бархатный мешочек, перевязанный золотым шнуром.
— Это тебе. Скромный трофей из покинутого шатра их главнокомандующего.
Нилюфер развязала шнурок и высыпала на дрожащую ладонь великолепное византийское ожерелье. Драгоценные камни вспыхнули на солнце тысячами огней. Оно было прекрасным. И невыносимо страшным.
Эта вещь была осколком того мира, который только что был разрушен. Частично – по её вине. Нилюфер с трудом сдержала подступившие к горлу слёзы ужаса, и Орхан, ослеплённый любовью, принял их за слёзы радости.
***
На следующий день, в тиши своего кабинета, Орхан встретился с Алаэддином и матерью, Бала-хатун.
— Брат, матушка, — начал правитель с широкой, счастливой улыбкой. — Наша хитрость удалась на славу! Византия сокрушена, теперь мы можем быть спокойны…
— НЕТ, МОЙ СУЛТАН, — резко прервал его Алаэддин. Голос визиря был тяжёл, как могильная плита. — Теперь мы должны закончить это дело. Раз и навсегда.
Великий визирь рассказал всё. О том, как верный Аксунгар с самого начала заподозрил неладное. О том, как они вдвоём вели свою тайную, опасную игру, подменяя донесения и отправляя ромеям ложные сведения.
— Но кто… — Орхан всё ещё не понимал, его улыбка медленно таяла. — Кто был тем шпионом?
Алаэддин молча положил на стол небольшой деревянный ларец, окованный железом.
— Аксунгар сжигал копии и черновики, чтобы не оставить врагу ни единого следа. Но оригиналы… оригиналы он сохранил. Вот они.
Визирь открыл ларец. Внутри, на тёмном бархате, лежало несколько крохотных, туго свёрнутых свитков пергамента.
Орхан взял один из них. Пальцы плохо слушались. Он развернул свиток и увидел изящный, каллиграфический почерк, каждую завитушку которого знал наизусть.
Почерк его жены.
Мир Орхана не рухнул. Нет. Он просто рассыпался в мелкую, серую пыль. Перестал существовать. Он смотрел на ровные строки, и в ушах его звучали нежные слова Нилюфер, полные притворной радости, и его собственные, наивные ответы, полные искренней надежды: «Ты – мост между нашими мирами…»
Мост, по которому в мой дом, в моё сердце проникла измена.
Султан медленно поднял глаза на брата. В них больше не было ни гнева, ни удивления. Лишь бесконечная, чёрная боль. Он приказал позвать её. Одним-единственным кивком.
Нилюфер вошла в кабинет, всё ещё отчаянно надеясь, что её тайна осталась тайной. Но, переступив порог, она увидела мужа. И письма на столе перед ним.
Её вымученная улыбка застыла и осыпалась с лица, как сухой осенний лист. Она всё поняла.
Ноги подкосились, и девушка рухнула на колени.
— Мой повелитель… я… я могу всё объяснить… — зарыдала Нилюфер, цепляясь за последнюю надежду. — Я не хотела зла! Они сказали мне, что это ради мира! Чтобы спасти мой народ от войны! Я верила им!
Её объяснения, её наивные, детские оправдания были ещё более жалкими, чем само предательство.
Орхан долго молчал. Султан смотрел на рыдающую у его ног женщину, которую почти успел полюбить всем сердцем.
Он не чувствовал ярости. Он не чувствовал желания мстить или наказывать. Он не чувствовал НИЧЕГО.
Пустота.
— Встань, — приказал Орхан, и голос его был глухим и чужим, словно доносился со дна глубокого колодца.
Нилюфер, дрожа всем телом, поднялась.
— Ты останешься моей женой, — произнёс султан, глядя не на неё, а сквозь неё, в пустоту за её спиной. — Ты будешь матерью моих детей. Ты будешь Хатун, госпожой этого дворца.
В глазах Нилюфер на мгновение вспыхнула безумная надежда.
— Но ты никогда больше не будешь Олофирой, — закончил Орхан ледяным тоном. — Твоё прошлое умерло сегодня. А моё доверие к тебе… оно ушло вместе с ним. Навечно.
***
Поздно вечером султан Орхан-гази один стоял на высокой стене Никейской цитадели. Ветер трепал его волосы и холодил лицо. Внизу, в тёплом свете фонарей, жил его город. Где-то вдали стояла его армия. Вокруг раскинулась его растущая империя.
Он одержал величайшую победу в истории своего народа. Сокрушил могущественного врага. Разоблачил коварных предателей. Стал самым могущественным правителем в регионе.
Но был абсолютно, бесконечно одинок.
Мальчик, который верил в любовь и доверие, умер сегодня днём в том тихом кабинете, глядя на изящные буквы на свитке пергамента.
Остался только Султан.
Глава 29. Садовники Импери
Прошло несколько месяцев.
Победа в Волчьем ущелье принесла Османскому бейлику долгожданный мир. Византия, лишившись своей последней боеспособной армии, затихла, зализывая раны. Но для султана Орхана этот мир оказался холодным и пустым.
Правитель с головой ушёл в государственные дела, став воплощением идеального монарха: эффективного, справедливого, неутомимого. Дни его проходили в бесконечных разъездах между Бурсой и Никеей, в утверждении законов, надзоре за строительством и приёме послов.
Но улыбка навсегда покинула его лицо.
Сердце, разбитое предательством Нилюфер, покрылось толстой коркой льда. С женой султан был безупречно вежлив, исправно исполняя супружеский долг, но между ними выросла глухая, невидимая стена.
Доверие испарилось — теперь оно было отдано лишь брату и старой гвардии отца. Повелитель османов превращался в одинокий, холодный монумент самому себе.
И эту опасную перемену увидела Бала-хатун.
Однажды вечером мудрая женщина вошла в его кабинет. Орхан низко склонился над картами, и лицо его казалось серым от усталости.
— Ты загоняешь себя, мой лев, — мягко проговорила она, ставя перед сыном чашу с горячим молоком.
— Государство не ждёт, матушка, — последовал глухой ответ.
Бала-хатун села рядом и накрыла его руку своей тёплой ладонью.
— Твой отец тоже знал предательство. Терял друзей, которым доверял, как себе. Ошибался. Его сердце тоже кровоточило. Но он никогда не позволял яду обиды отравить душу.
Мать заглянула ему в глаза своим всепрощающим, лучистым взглядом.
— Потому что султан, чьё сердце — камень, может построить лишь каменную тюрьму, а не живое, цветущее государство. Твоя боль справедлива. Но твоя миссия — выше этой боли. Не позволяй ей сделать тебя тем, кем ты не являешься.
Орхан молчал, но слова матери, словно тёплый ключ, коснулись ледяной глыбы в его душе, и та впервые за долгие месяцы дрогнула.
А держава, тем временем, росла и крепла. Подобно сильному дереву, пережившему бурю, она пускала в землю новые, ещё более мощные корни.
Алаэддин, Великий визирь, оказался гениальным «садовником» этого молодого сада.
Из своего кабинета в Бурсе брат султана умело управлял ростом государства. Первым делом, как и планировалось, была создана пехота Яя — отныне не просто идея, а реальная сила.
Тысячи воинов, получавших жалованье из казны, ежедневно оттачивали мастерство под руководством опытных командиров, превращаясь в стальной хребет державы.
Затем визирь совершил то, на что не решался даже его отец: приказал чеканить первую османскую монету, серебряный акче.
Это был не просто кусок серебра, а декларация полной независимости. Отныне государство имело не только свой меч и свой закон, но и свои деньги. Торговля ожила, казна начала стремительно наполняться.
Лучшие вести приходили из Никеи. Кёсе Михал проявил себя мудрым правителем, а кади Юнус — справедливым судьёй. Греки и тюрки медленно учились жить вместе.
Однажды в город прибыл почтенный Шейх Эдебали. К нему, в главную мечеть, пришёл известный греческий купец Димитриос.
— Святой отец, — обратился гость. — Мой разум долго искал доказательств. Но сердце нашло их в делах ваших людей. Я готов.
В тот день, в благоговейной тишине мечети, старый купец произнёс шахаду и принял Ислам. То была самая тихая и, быть может, самая важная победа в этой войне.
***
Нилюфер-хатун жила в своей золотой клетке.
Слёзы высохли. Судьба была принята. Статус жены султана стал её реальностью. Но любви в этой реальности не было.
Орхан оставался безупречно вежливым, однако взгляд его глаз при встрече с ней был холоден, как зимний ветер.
Однажды утром, почувствовав недомогание, Нилюфер позвала дворцовую лекарку. Старая женщина осмотрела госпожу, а затем, с глубоким поклоном и тёплой улыбкой, произнесла:
— Благая весть, моя госпожа. Вы понесёте султану наследника.
Эта новость, способная стать величайшей радостью, для Нилюфер прозвучала горько, как полынь. Пришло осознание: отныне она привязана к этому дворцу, к этому человеку навсегда. Не узами любви, а узами будущего ребёнка.
Она смотрела на своё отражение в зеркале. Перед ней была уже не наивная принцесса и не испуганная шпионка.
В зеркале отражалась Королева. Мать будущего Падишаха. Игрок в большой, беспощадной игре. И свою роль она решила сыграть до конца.
***
После разговора с матерью Орхан приехал в Бурсу. Алаэддин нашёлся в кабинете отца, склонившимся над огромной картой.
— Ты был прав, брат. Мы строим, — сказал султан, глядя на отметки новых караван-сараев и крепостей. — Отец был бы горд.
— Он всегда знал, что мы справимся, — ответил Алаэддин, не отрываясь от карты. — Но это не конец. Это лишь начало.
Палец Великого визиря скользнул на восток, к узкой полоске воды, разделявшей миры. К Босфору.
— Отец смотрел на Константинополь отсюда, с азиатского берега, — продолжил он. — Но чтобы взять Великий Город, нужно стоять на обоих берегах. Держать его за горло.
Алаэддин поднял голову, и в его глазах загорелся огонь новой, дерзкой мечты.
— Пришло время построить нашу первую крепость… там.
Палец решительно указал на европейский берег пролива. сохранены, но поданы в более отточенной и профессиональной манере.
Империя залечивает раны и строится, превращаясь в настоящую державу. Орхан начинает исцеляться благодаря мудрости своей матери. Но главная мечта, завещание Османа, не забыта!
Идея Алаэддина построить крепость на европейском берегу – это первый шаг к тому самому, великому штурму. Впереди нас ждёт последняя, 30-я глава – эпилог, который подведёт итог всей нашей великой саге об основателе Империи!