Женева, 2 сентября 1777 года.
Я вышел из зала гражданского суда первого округа департамента Леман, где только что мне вручили выписку - длинный свиток, пахнущий сургучом и пылью архива. На улице было шумно: колёса телег, крики торговцев, звон колокола с башни Сен-Пьера. Я остановился у стены, развернул документ и начал читать.
Jean François Gruaz. Его имя стояло первым. Наш Жан Франсуа, крестьянин из Флие, умер 23 августа. В бумагах сухо: «après lequel est restée Louise Gruaz, sa fille mineure, sous tutelle». А в памяти - девочка с тёмными глазами, что теперь сирота. И опекуншей её назначена мать, Élisabeth Servet, вдова. Именно она просила составить опись - чтобы защитить права Луизы.
Я читал дальше и видел, как судебный служитель François-Hyacinthe Duprat въезжал в наш Флие, в тот дом, где скончался Жан Франсуа. Всё происходило «в присутствии и при участии» нас - меня, Gaspard Terroux, земледельца из Преньена, дяди по матери Луизы; François Servel, её деда по материнской линии, из Перона; и Joseph Gruaz, дяди по отцу, тоже земледельца из Флие. Так было положено законом: мы - свидетели, хранители, память рода.
«Сего числа второго сентября 1777 года…»
Я читаю и будто снова стою в тёмной горнице. На стол выкладывают бумаги.
Титулы и бумаги:
— Квитанция на 356 ливров, выданная Жану-Мишелю Грюа 1 декабря 1776 года, зарегистрированная в Жексе.
— Другая - на 75 ливров, подписанная прокурором Claude-Louis Roch, наследником Étienne Roch, в пользу Жана-Мишеля Грюа, ещё с 1718 года тянется долг…
— Ещё одна — на 254 ливра 2 су, подписанная Balléidier, поверенным Антуанетты Саломон, 8 октября 1773 года.
— И квитанция по цензу, выданная Lagros в 1774 году.
Сухие цифры, но за каждой из них — рукопожатия, сделки, клятвы и ссоры.
Дальше идёт описание кухни. И я словно вдыхаю тот запах:
— железная кремайера над очагом, совок, котёл с крышкой, малые кастрюли — вдова сказала, что это её приданое;
— медная грелка для постели, сковорода, ковш;
— деревянные вёдра для молока, две глиняные кастрюли «тупены», пара блюд;
— серп, двузубая мотыга, три соломенных стула.
Потом — комната с печью: шкаф из ореха, кровать «а-ля дюшесс» с шерстяными занавесями и белым покрывалом, сундук без ключа. А рядом - скромная одежда Жана Франсуа: фартук, серая куртка из ратины, замшевые жёлтые брюки, плохая пара ботинок, шесть полотняных сорочек, три воротничка, простыня. Всё это перечитано так холодно, но для меня - это дыхание ушедшего человека.
В амбаре нашли:
— тележку сена, 45 снопов пшеницы и ржи, 10 снопов ячменя. Вдова сказала: в горах есть корова с двумя телятами, ещё одна маленькая - у меня, в Преньене. Четыре куры, коса без сошника, молоток. Всю эту животину, я взял в аренду, тяжелые были времена..
А дальше — недвижимость. Я медленно вёл пальцем по строчкам:
— Дом, амбар, конюшня во Флие, напополам с Жозефом Грюа.
— Малый сад с коноплёй.
— Луг «Верже» в Преньене, долевая собственность.
— Луг «Pré de la Corne», полсестины.
— Луг «aux prés crevés» в Преньене, полсестины.
— Поле «Les Combes», засеяно на три четверти.
— Поле «La Loufardière», на одну купу.
— Поле «es nuives», на четверть.
— Поле в Ланвирета, на четверть.
— Поле у «La Fin», на три четверти.
— Поле позади дома во Флие, на три четверти.
— Участок кустарникового леса «aux Isles», через него течёт река London, две позы, долевая собственность.
— Каштановый лес в Шена, около одной позы.
— Малый каштановый лес «aux morines sous Naz», полпозы.
«И больше ничего не нашлось». Так написано в конце. Мы, свидетели, оценили имущество и бумаги в 90 ливров. Вдова поклялась хранить всё это ради дочери Луизы. Подписались Dupontet, Charles Gruaz и куриал. Мы с Жозефом, с Сервелем, с Элизабет не подписали — не умели. За нас оставили отметку: «неграмотные». Это сильно меня оскорбило в тот момент, я принялся изучать письменность. Сегодня я легко читаю на трёх языках, пишу к сожалению только на двух.
Еще что-то есть в конце описи… Печати: «Contrôlé à Gex, 12 septembre 1777…». Суммы - 2 ливра 16 су, 2 ливра 12 су 6 денье. И ещё отметка: «expédition donnée le 24 brumaire an XI». Это уже 1802 год, когда всё это переписали заново.
Я сложил бумаги. Всё это - не просто квитанции, не просто котёл, шкаф и поля. Это - жизнь Жана Франсуа, разложенная по строкам, по снопам, по фунтам пряжи. Это - память о том, как мы жили, работали, спорили и умирали.И я, Гаспар Терру, стоял с этой выпиской на улице Женевы, глядя на суетный город, и думал: вот так и нас однажды сведут в счёт, в опись, в печать.
Гаспар задержался у ступеней суда, вглядываясь в строки старых актов, словно в зеркала, где отражались чужие судьбы и его собственная тень. Женевское небо было низким, в облаках читался холод и обещание дождя, но на мостовой играли отблески света, как будто город пытался сказать: «Ты ещё вернёшься ко мне».
Он сжал в руках тонкую папку с выпиской - бумага хрустнула, как ветка в лесу, и это напоминало ему о хрупкости памяти. Тогда он ещё не знал, что эти улицы, этот строгий город у воды, со временем вплетутся в его жизнь не как случайный адрес, а как неизбежная линия судьбы. Что именно здесь, среди серых фасадов и звонких колоколов, ему суждено будет прожить страницы своей собственной истории - уже не как свидетелю, но как герою.