Мало кто так уверенно находит смешное в буднях, как Эллиотт Эрвитт. Он ловит момент без громких жестов, без заносчивости, зато с прицельной иронией. В кадре обычно все серьезные, кроме реальности. Эрвитт подкладывает зрителю маленькую кнопку от смеха, на которую наступаешь через секунду после взгляда. Кажется, что снимки сделаны наскоро, как будто автор просто шел мимо. Потом понимаешь, как филигранно выверен ракурс, где именно остановлена нога прохожего, почему тень такая, а не другая. И улыбка уже не сходит.
Начнем с кадра, где пляжный людской муравейник смешался с конскими ногами. Камера опустилась на уровень щиколоток, вся драма пляжа проходит в зоне носков и копыт. Контраст мягкой кожи и потрескавшихся ребер подков работает лучше любой подписи. Буквально один срез реальности, но бьет по касательной ко всей истории жаркого дня, собрав случайных людей и животное в общий ритм.
Следующая сцена похожа на иллюзию. Полка кирпичей делит мир на две половины. Слева дети в окне, справа внезапно выглядывает надувной зверь, как будто мегагерой решил заглянуть на соседнюю улицу. Город равнодушен, дети заняты собой, а наш взгляд, как у туриста, прилип к гигантскому носу. Эрвитт обожает такие ребусы. Строит их не монтажом, а терпением и точкой съемки.
Цветные работы у Эрвитта встречаются реже в популярной памяти, хотя в них не меньше ехидства. Две двери мотеля, бледно-розовая стена, две блондинки, каждая в своей рамке, как в двухмагазинной витрине. Один поворот головы, один пакет хлопьев, пара сантиметров разницы в позе, и вот уже диалог, хотя персонажи молчат. Геометрия работает как монтажная склейка внутри одного кадра.
С газетными шляпами у пожилой пары всё просто. Жизнь печет, приходится изобретать колпаки. Лист с новостями превращается в солнечный экран, а мы внезапно видим, что ее жест чуть театральнее, чем нужно, его осанка чуть прямее, чем следует. Смешно ровно настолько, чтобы не над кем смеяться, а вместе с ними. Такой гуманный юмор у Эрвитта самый точный.
На городской улице внезапно появляется герой анекдота. Плащ распахнут, ботинки массивные, тату на икре как восклицательный знак. Перед ним красавица с зонтом, лицо спокойное, будто репетировала десять дублей.
Сцена балансирует на грани фарса и уличной хроники. Визуальный панчлайн держится на ширине плаща и расстоянии до зрителя, который, конечно, ощущает себя случайным свидетелем.
Еще один цветной эпизод. Девушки на одном матрасе, бигуди, карты, вышивки на сорочках, разговоры поверх правил. В комнате ничего лишнего. Атмосфера общежитского вечера, когда скука и дружба варятся в одном чайнике. Эрвитт редко давит на ностальгическую педаль. Ему достаточно двух светлых стен и колена вполоборота, чтобы всплыла память.
А вот портрет девушки-механика. Ботинки, клеш, ключ наготове, улыбка с легкой усталостью. Вокруг инструменты и скейт-доска вместо лежака. Перед нами не манифест, а наглядная сцена свободы: человек сам с собой договорился и починит, если потребуется, что угодно. Камера держит дистанцию, уважает пространство персонажа.
Переходим к детской теме, где у Эрвитта чувство ритма особенно меткое. Двое на диване, каждый в своей катастрофе. Старшая зажимает уши, младший отдает голосу всё, что накопилось. Получается семейная синкопа. Смешно и очень правдиво. Никаких розовых бантиков, только бытовая музыка.
Другой мальчик носит маску и, кажется, сигарету. Маленький бунт, который взрослые за соседним столом не замечают. Взгляд камеры ровный, без назидания. Не морализаторство, а чистая антропология поведения, где маска просто отметка на карте взросления.
В музее посетители в плащах рассматривают знаменитую Маху. Почти все смотрят вправо, одна женщина стоит слева. Эрвитт собирает их в ансамбль, как дирижер, каждый силуэт играет свою ноту. Картина дразнит, люди невольно повторяют композицию картины, ирония возникает из зеркальности.
Кратко о биографии
Эллиотт Эрвитт родился в 1928 году в Париже в семье эмигрантов из России. Детство прошло между Францией и Италией. В домах, где чемоданы всегда стояли поблизости, быстро учишься смотреть и запоминать, иначе моменты расползаются как вода. В 1939 году семья уехала в США. Переезд совпал с взрослением, английский приходил вместе с навыком видеть город.
Юношеские годы связаны с Лос-Анджелесом и Нью-Йорком. Он изучал фотографию и кино, работал лаборантом, печатал фильмы, пропитывался ремеслом. Первый фотоаппарат стал буквальным пропуском на улицу. В кадре оказывалось все, что двигалось, от витрин до автобусов. Важнее всего было чувствовать, когда нажать на кнопку.
Служба в армии дала практику дисциплины и концентрации. Эрвитт снимал в Европе, где на руинах уже росли новые вывески. Вернувшись, попал в профессиональную среду, которая незаметно формировала послевоенную фотографию. Встречи с Робертом Капой и другими мастерами помогли ему попасть в Magnum Photos, где индивидуальность не душили, а оттачивали.
Рабочие заказчики и личные проекты сосуществовали без конфликтов. Он снимал рекламные кампании, журнальные истории, портреты знаменитостей, но никогда не переставал охотиться на бытовой абсурд. Серия с собаками стала визитной карточкой не потому, что животные милые. На их высоте люди выглядят менее важными, а мир читается проще.
В 1959 году он оказался рядом с мировой политикой, зафиксировав спор Никсона и Хрущева. Снимок вошел в учебники, хотя сам автор относится к нему с фирменной прохладной иронией. Гораздо ближе сердцу десятки тихих сцен, где никто не позирует, а ситуация играет за всех.
Во второй половине жизни Эрвитт много печатал книги, курировал выставки, снимал короткое кино. Тон не изменился. Он по-прежнему доверял случаю и собственному вкусу, считал, что хорошие фотографии случаются, если выходить из дома и не лениться смотреть. Биография длинная, а метод короткий: глаз, ноги, терпение.
Как работает его ирония
У Эрвитта нет привычки объяснять шутки. Он скорее провоцирует нас на внутренний комментарий. Точка съемки всегда активная. Камера становится участником сцены, но не дирижером. Юмор рождается из маленькой разницы, например между величиной копыта и человеческой ступни, между детской серьезностью и взрослой маской, между музейной классикой и современной курткой. Автор не указывает пальцем, он подталкивает взгляд к столкновению смыслов.
Важную роль играет архитектура кадра. Фон у него не фон, а пружина. Кирпичная стена делит мир пополам, розовая стена мотеля превращает двух женщин в соседние кадры, музейная рамка диктует ритм спины и затылков. Эрвитт любит такие визуальные механизмы. Запускает их простыми средствами, ничего не усложняя.
Тон всегда доброжелателен. Даже фрик в плаще не вызывает злорадства. Автор как бы говорит: люди странные, но в этой странности есть шарм, а жизнь из нее и состоит. По этой причине снимки не стареют. Мода в них вторична, человеческие реакции остаются.
Еще один секрет лежит в уважении к тишине. Эрвитт редко прибегает к сильным контрастам и драматическим схемам света. Он позволяет глазам привыкнуть, а мозгу додумать. Снимок можно рассматривать долго, потому что кажется, что сейчас произойдет еще немного, и мы поймем вторую шутку. Иногда действительно понимаем. Иногда нет, но удовольствие никуда не девается.
О цвете и черно-белом дыхании
Хотя имя фотографа крепко связано с черно-белой эстетикой, цветные работы показывают его точность не хуже. Розовая стенка мотеля, зеленоватая тень деревьев, бирюза фургона рядом с девушкой-механиком. Цвет у него не сахар, а пунктуация. Он ставит запятые там, где сюжету нужно перевести дыхание. В черно-белых сценах роль запятой берет на себя тень, линия, повтор формы.
Именно повтор форм и помогает юмору. Копыта и ступни, маска на детском лице и круглые световые пятна на фоне, плоские двери и одинаковые позы девушек. Эти рифмы создают музыкальность, которую мозг считывает без слов. А уже потом приходит улыбка.
Зачем смотреть эти фотографии сегодня
Кажется, что современный поток картинок с мемами и реакциями должен сделать Эрвитта ненужным. На практике происходит обратное. Его снимки напоминают, что смешно не то, что громко, а то, что точно. И еще о том, что точность выращивается в наблюдательности. Телефон можно вынуть за секунду, чувство момента так быстро не рождается.
Пожалуй, главная ценность его метода в способности сохранять человечность. У Эрвитта нет злости, нет снисходительного тона. Он смотрит снизу на собак, сбоку на взрослых, издалека на толпы, и везде сохраняется уважение. Поэтому его визуальные шутки не устают. Усталость приходит от издевки, а тут другой жанр.
Маленькая памятка для тех, кто хочет снимать в духе Эрвитта
Ходите пешком. Опускайте камеру на уровень того, кто реально главный в кадре, будь то ребенок или собака. Ищите повторы форм, отражения, симметрии, нелепые стыки. Задерживайтесь у стен и витрин, там много совпадений. Не торопитесь оценивать. Сначала сфотографируйте, потом подумайте, смешно ли. А если смешно, не спешите радоваться, через час увидите еще один смысл.
Финальный аккорд
Эллиотт Эрвитт сделал сотни картинок, которые приятно помнить. В подборке выше собраны разные лица его иронии. Пляжные ноги и копыта, кирпичная стена с гигантским гостем, двойной мотельный портрет, уличная сценка с плащом, тихие вечера, дети, музейные залы. В каждом примере автор остается невидим, хотя его почерк узнается мгновенно. Никакой пафос не нужен, достаточно внимательности и дружелюбия к жизни, какой она является. Именно эта смесь рождает фотографии, к которым возвращаются не ради истории про великого мастера, а ради улыбки, которая продолжает работать.