Телефон свекрови лежал на кухонном столе, когда я вошла с пакетами из магазина. Экран светился — пришло сообщение. Я машинально глянула и замерла.
«Покупатель готов приехать смотреть дачу в субботу. Обсудим окончательную цену».
Дача. Наша дача.
Руки задрожали, пакеты выскользнули и со стуком упали на пол. Яблоки покатились по кафелю. Я не двигалась, уставившись в чужой телефон, который вдруг стал окном в какую-то параллельную реальность.
— Лена, ты чего застыла? — голос мужа донёсся из гостиной.
Я подняла телефон. Пальцы сами открыли переписку. Сердце колотилось так, что в висках стучало. Переписка с риелтором. Датирована тремя неделями назад.
«Добрый день, Валентина Петровна. Высылаю договор на оценку недвижимости. Как договорились, начнём с рыночной стоимости участка и дома».
«Хорошо. Главное — быстро и без лишней огласки».
«Понимаю. Работаем конфиденциально».
Я пролистала выше. Фотографии. Наша веранда с резными ставнями, которые мы с Димой три лета назад красили. Яблоневый сад, где Лёвка делал первые шаги. Баня, которую Дима строил с отцом, а я подавала им инструменты и варила борщ на костре.
— Лен, ты чего там копаешься? — Дима появился в дверях, улыбаясь, в домашних штанах и растянутой футболке. — Яблоки что ли в обморок упали?
Я повернулась к нему. Наверное, лицо у меня было странное, потому что улыбка сползла с его лица.
— Что случилось?
— Твоя мама продаёт дачу.
Он нахмурился:
— Что? Какую дачу?
— Нашу. Вашу. Ту самую, где мы каждое лето...
— Лен, ты о чём? Какой бред?
Я протянула ему телефон. Дима взял, пробежался глазами по переписке. Сначала недоумённо, потом всё более напряжённо. Челюсть сжалась.
— Это какая-то ошибка.
— Дим, тут фотографии. Цены. Договор с агентством.
— Мама не может продать дачу. Она же... это же папина дача была. Он нам её оставил. Нам с братом.
— А на кого она оформлена?
Мы посмотрели друг на друга. Дима покачал головой:
— На маму, но это временно. Она должна была переоформить на нас, когда с наследством разберёмся. Так договорились.
— Когда это было?
— Два года назад. После папиной смерти.
Я закрыла глаза. Значит, два года Валентина Петровна была единственной владелицей. А мы... мы просто верили.
Ключ провернулся в замке. Мы обернулись одновременно. Свекровь вошла в прихожую, нагруженная пакетами из какого-то бутика, довольная, розовощёкая.
— О, вы дома! Я думала, вы ещё у Лёвки на кружке. Я тут себе платье присмотрела, такое элегантное...
Она замолкла, увидев наши лица. Взгляд метнулся к телефону в руке Димы.
— Дим, это мой телефон.
— Мам, ты продаёшь дачу?
Валентина Петровна замерла с пакетами в руках. Лицо на секунду растерялось, потом собралось в привычную непроницаемую маску.
— Положи телефон, пожалуйста. Это личная переписка.
— Мам, ты продаёшь папину дачу? — голос Димы повысился. — Ту самую, которую папа строил двадцать лет? Которую завещал нам с Игорем?
— Дима, не кричи. Давай спокойно поговорим.
— Спокойно?! Ты втихаря продаёшь нашу дачу, и я должен быть спокойным?!
Валентина Петровна поставила пакеты, сняла пальто. Движения медленные, выверенные. Она всегда так делала, когда хотела взять паузу и собраться с мыслями.
— Дача оформлена на меня. Это моя собственность.
— Мам, мы договаривались! После похорон ты сама сказала, что переоформишь на нас с братом!
— Я сказала, что подумаю. Я думала. И решила иначе.
Я стояла у стены, прижимая к груди руки. Внутри всё похолодело. Дима шагнул к матери:
— Почему?
— Потому что мне нужны деньги, Дима. И дача — это актив, который я могу реализовать.
— На что тебе деньги? Ты получаешь пенсию, папа оставил накопления, квартира твоя!
— Квартира старая. Мне нужна новая, в центре, с лифтом. Я уже не молодая, мне тяжело на пятом этаже без лифта.
— Так переезжай! Продай эту квартиру, купи другую!
— Дима, этой квартиры недостаточно. А дача — это хорошая сумма. Участок шесть соток в перспективном месте, дом крепкий. Риелтор оценил в четыре миллиона.
Четыре миллиона. Та самая веранда, где мы встречали рассветы. Яблони, которые сажал ещё дедушка Димы. Баня, пропахшая веником и дровами. Четыре миллиона.
— Мам, ты не можешь этого сделать.
— Могу. Я собственник.
— Но это не твоё! Папа строил эту дачу для семьи, для нас!
— Твой папа оставил её мне. Значит, хотел, чтобы я распорядилась так, как посчитаю нужным.
— Он оставил тебе временно! До оформления документов!
— Документы оформлены. На меня. Всё законно.
Дима провёл рукой по лицу. Я видела, как он пытается сдержаться, не орать, не наговорить лишнего. Он всегда так — сначала старается понять, найти логику.
— А Игорь? Ты с ним говорила?
Валентина Петровна поджала губы:
— Игорь в Америке. Ему дача не нужна.
— Ты спросила у него?
Молчание.
— Мам, ты не спросила у родного сына?
— Я приму решение сама.
— Какое право ты имеешь?! — голос Димы сорвался. — Это папино наследство! Он хотел, чтобы мы...
— Он хотел, чтобы я была обеспечена! — перебила Валентина Петровна, и в её голосе впервые прозвучала злость. — Он хотел, чтобы я жила комфортно, а не ютилась в этой коммуналке на пятом этаже! Ты думаешь, мне легко? Мне семьдесят лет, у меня давление, артроз, я не могу таскать сумки по лестнице!
— Мы помогаем тебе! Мы всегда помогаем!
— Недостаточно! Мне нужна квартира с лифтом, с ремонтом, чтобы я могла спокойно дожить свой век!
Я шагнула вперёд. Голос прозвучал тише, чем я ожидала:
— Валентина Петровна, а как же мы?
Она посмотрела на меня так, будто только сейчас заметила:
— Что — вы?
— Мы каждое лето там живём. Лёва там растёт. Это... это наш дом тоже.
— Твой дом здесь, Елена. А дача — моя собственность.
— Мы вкладывали деньги в ремонт! Дима перестилал крышу два года назад, мы меняли окна, я сад разбивала!
— Никто вас не просил. Вы сами решили.
— Вы просили! — я не сдержалась. — Вы сказали, что крыша течёт, что надо срочно менять! Дима взял кредит!
— Я не заставляла его это делать.
Слова повисли в воздухе. Дима стоял, глядя на мать так, будто видел её впервые. Лицо серое, руки сжаты в кулаки.
— Значит, всё это время... все эти разговоры про семейное гнездо, про внуков, про то, что Лёва будет приезжать к бабушке на дачу... Ты просто врала?
— Я не врала. Я изменила решение.
— Когда? Когда ты изменила решение?
Валентина Петровна подняла подбородок:
— Месяц назад я нашла квартиру. Двушка в новостройке на Таганке. С лифтом, консьержем, охраной. Это то, что мне нужно.
— И ты даже не подумала нам сказать? Обсудить?
— Зачем? Чтобы вы меня отговаривали? Чтобы вы навешивали на меня чувство вины?
— Мы твои сыновья!
— Именно поэтому я хочу обеспечить себе спокойную старость, чтобы не быть вам обузой.
— Обузой? Какой обузой?!
— Дима, не притворяйся. Я вижу, как вы вздыхаете, когда я прошу вас помочь с сумками. Как Лена морщится, когда я звоню вечером. Я никому не нужна.
Я открыла рот, но Валентина Петровна подняла руку:
— Не надо лицемерить. Я всё понимаю. Дети вырастают, у них своя жизнь. Я тоже хочу свою жизнь. Без вашей жалости и снисхождения.
— Мам, это не жалость...
— Дима, хватит. Я приняла решение. Дача будет продана. Деньги пойдут на новую квартиру. Обсуждать больше нечего.
Она взяла пакеты и направилась в гостиную. Мы с Димой остались стоять на кухне, как после взрыва.
Вечером я нашла Диму на балконе. Он курил, хотя бросил три года назад. Окурок дрожал в пальцах.
— Я позвонил Игорю, — сказал он, не оборачиваясь. — Разбудил его, там сейчас ночь.
— И что он?
— Не знал ничего. Вообще ничего. Охренел, когда я рассказал.
— Что будете делать?
Дима затянулся, выдохнул дым в ночное небо:
— Не знаю. Юридически она права. Дача на ней. Завещания на нас нет. Папа просто сказал нам устно, что это нам, но ничего не оформил. Думал, время ещё есть.
— Можно оспорить?
— Что оспаривать? Она собственник. Она имеет право продавать.
— Но вы вкладывали деньги...
— Докажи. У нас нет договоров, расписок. Мы просто помогали матери. По-семейному.
Я обняла его со спины. Он был тёплый, но какой-то пустой внутри.
— Мне не квартира жалко, — сказал он тихо. — И не денег. Мне... Я думал, это место, где мы всегда будем. Понимаешь? Где Лёвка вырастет, где мы с ним будем строить шалаши, где внуков когда-нибудь будем учить яблоки собирать. Я думал, это наша история. Семейная. А оказалось — просто недвижимость. Актив.
— Дим...
— Знаешь, что больше всего обидно? Она даже не извинилась. Не сказала: «Простите, я вынуждена, я попала в трудную ситуацию». Она просто объявила, как решение суда. Всё. Точка.
Он затушил сигарету и обернулся. Глаза красные.
— Я больше не знаю, кто она. Это не моя мать. Моя мама пекла пироги и возилась в саду. Моя мама плакала на папиных похоронах и говорила, что дача — это всё, что у неё осталось от него. А эта... Эта женщина торгует воспоминаниями за квартиру с лифтом.
На следующий день Валентина Петровна собрала вещи и уехала к своей сестре. Сказала, что вернётся, когда мы «придём в себя и поймём».
Прошла неделя. Мы не звонили. Она не звонила. Между нами выросла стена из молчания и обиды.
Игорь написал длинное письмо матери. Пытался апеллировать к совести, к памяти отца, к здравому смыслу. В ответ получил короткое сообщение: «Я приняла решение. Уважай его».
Дима хотел нанять юриста, но что можно сделать? Закон на стороне матери. Мораль — понятие субъективное.
В субботу утром мне позвонила Валентина Петровна. Голос холодный, деловой:
— Лена, передай Диме: в час дня на дачу приедут потенциальные покупатели. Пусть уберёт оттуда свои вещи, если они ему дороги. Или я сама всё выкину.
Она повесила трубку, не дожидаясь ответа.
Мы приехали на дачу втроём — я, Дима и Лёвка. Шестилетний сын прыгал от радости:
— Мама, а мы будем качаться на качелях? А костёр разожжём? А я могу яблочко сорвать?
— Сорви, солнышко.
Он побежал к деревьям. Мы с Димой стояли на веранде и смотрели на участок. Дом, который Дима помогал отцу строить, когда ему было пятнадцать. Баня, где мы впервые пили чай зимой, кутаясь в огромные полотенца. Грядки, которые я разбила три года назад, когда узнала, что беременна.
— Надо собрать вещи, — сказала я.
— Да.
Мы ходили по дому, как по музею. Складывали в коробки книги, инструменты, детские игрушки. Дима долго стоял перед фотографией на стене — его родители в день свадьбы. Молодые, счастливые, полные надежд.
— Оставь её, — сказала я. — Пусть висит.
— Зачем? Им всё равно.
— Не им. Ей.
Он снял фотографию и положил в коробку лицом вниз.
Лёвка прибежал с яблоками:
— Мам, пап, а почему мы забираем всё?
Мы переглянулись.
— Бабушка продаёт дачу, — сказал Дима.
— Зачем?
— Ей нужны деньги на новую квартиру.
— А мы больше не приедем сюда?
— Нет, сынок.
Лёвкино лицо скривилось. Он зажал в кулаке яблоко:
— Но это же наш дом! Здесь наши качели! Мои машинки в песочнице!
— Я знаю, зайчик.
— Я не хочу! Скажи бабушке, что я не хочу!
— Бабушка уже решила.
— Тогда бабушка плохая! — выкрикнул Лёвка и заплакал.
Дима присел перед сыном, обнял:
— Не плачь. Мы найдём другое место. Ещё лучше.
— Мне не надо лучше! Мне надо наше!
Я отвернулась, чтобы сын не увидел моих слёз.
Ровно в час подъехала машина. Вышли Валентина Петровна и молодая пара с риелтором. Свекровь была в новом платье — том самом, из бутика, — причёсанная, с ярким макияжем. Изображала радушную хозяйку.
— Добрый день! Проходите, сейчас всё покажу!
Она увидела нас на веранде с коробками. Лицо на миг дрогнуло, потом снова натянулась маска.
— Дима, вы уже заканчиваете?
— Заканчиваем.
— Хорошо. Освободите, пожалуйста, территорию. Нам нужно провести осмотр.
Покупатели оглядывались смущённо. Молодая женщина прошептала риелтору:
— Может, вернёмся в другой раз?
— Нет-нет, всё в порядке, — заверила Валентина Петровна. — Это просто... бывшие квартиранты забирают свои вещи.
Квартиранты.
Дима поставил последнюю коробку в машину. Взял Лёвку на руки. Мы направились к калитке.
— Дима, — окликнула Валентина Петровна.
Он обернулся.
— Ключи оставь на столе.
Он вынул связку из кармана. Долго смотрел на неё. Потом бросил в траву у крыльца.
— Поищешь.
Мы уехали.
В машине Лёвка спросил:
— Пап, а мы увидим бабушку на Новый год?
Дима молчал, глядя на дорогу. Я обернулась к сыну:
— Не знаю, солнышко. Не знаю.
Через неделю Валентина Петровна прислала Диме сообщение: «Дача продана. Сделку закроем через месяц. Приглашаю вас на новоселье в мою новую квартиру».
Дима не ответил.
Игорь прислал из Америки подробное письмо. Он писал, что не хочет видеть мать. Что она предала память отца и разрушила семью. Что он стыдится своей фамилии.
Валентина Петровна ответила: «Я сделала то, что должна была. Не ожидала понимания. Живите своей жизнью».
Прошёл месяц. Новый год встретили без неё. Лёвка ждал бабушку до последнего, спрашивал, придёт ли она с подарками. Пришлось объяснять, что бабушка занята.
В январе свекровь справила новоселье. Мы с Димой не пошли. Игорь из Америки тоже проигнорировал. Она отметила одна, с соседями по новому дому.
Я видела её в социальных сетях — фотографии шикарной квартиры с панорамными окнами, стильной мебелью, видом на город. Подписи бодрые, гордые: «Новая жизнь начинается!», «Мечты сбываются в любом возрасте!»
Но когда я вглядывалась в её лицо на этих фотографиях, мне казалось, что улыбка не доходит до глаз.
В марте Дима получил СМС: «У меня день рождения. Приведите Лёву. Буду ждать».
Дима показал мне. Я пожала плечами:
— Решай сам.
— Она моя мать.
— Она продала нашу семью за двушку на Таганке.
— Лёва скучает по бабушке.
— Лёва узнает правду рано или поздно.
Дима положил телефон на стол:
— Я не знаю, что правильно. Порвать с ней окончательно? Или смириться и делать вид, что ничего не было?
— А что ты чувствуешь?
Он долго молчал:
— Пустоту. Я смотрю на её номер в телефоне и чувствую пустоту. Как будто она умерла. Та мама, которую я знал, — она умерла в тот день на кухне, когда сказала, что дача — её актив.
Мы не поехали на день рождения.
Валентина Петровна позвонила вечером, пьяная:
— Вы... вы даже не поздравили меня. Родные сыновья. Я вас родила! Выкормила! Подняла на ноги! А вы...
Дима молча отключил звук и положил телефон.
Апрель. Майские праздники. Раньше мы всегда проводили их на даче. В этом году поехали в Подмосковье, сняли домик через Airbnb.
Лёвка спросил:
— А почему мы не к бабушке на дачу?
— У бабушки больше нет дачи.
— Совсем?
— Совсем.
— Она её потеряла?
— Продала.
— Зачем?
Как объяснить шестилетнему ребёнку, что его бабушка выбрала квартиру с лифтом вместо внука на качелях?
— Ей так было нужно, — сказала я.
— Она больше не хочет нас видеть?
— Хочет. Но мы пока обиделись.
— Сильно?
— Очень.
Лёвка задумался:
— А вы помиритесь?
Дима и я переглянулись.
— Когда-нибудь, — сказал Дима. — Может быть.
Июнь. Я случайно встретила Валентину Петровну в торговом центре. Она выглядела старше, чем три месяца назад. Худее. Макияж тщательный, но под глазами залегли тени.
— Лена, — она остановилась. — Здравствуй.
— Здравствуйте, Валентина Петровна.
Неловкая пауза.
— Как Дима? Как Лёвушка?
— Хорошо.
— Передай... передай, что я спрашивала.
— Передам.
Ещё пауза. Она вдруг положила руку мне на локоть:
— Я не хотела, чтобы так вышло. Я просто... я была так зла. На них, на всех. Мне казалось, что я никому не нужна. Что все ждут, когда я умру, и заберут дачу. И я решила: пусть лучше я сама решу свою судьбу.
— Вы ошиблись, — сказала я. — Мы вас любили. Вы были нужны. Особенно Лёве.
Глаза у неё покраснели:
— Я знаю. Теперь я знаю. Но уже поздно, да?
— Не знаю. Это надо спросить у Димы.
— Он не берёт трубку.
— Он обижен.
— Я тоже обижена! На жизнь! На то, что осталась одна! На то, что вы все заняты, а у меня только эта чёртова квартира с лифтом!
Она всхлипнула и отвернулась. Я стояла, не зная, обнять её или уйти.
— Я бы всё вернула, — прошептала она. — Если бы могла. Но покупатели уже живут там. Они снесли баню. Хотят построить гараж.
Снесли баню. Ту самую, которую строили Дима и его отец. Где мы встречали Новый год. Где я первый раз в жизни парилась веником.
— Мне пора, — сказала я.
— Лена, подожди. Скажи Диме... Скажи, что я хочу видеть внука. Пожалуйста. Просто час. Я куплю ему игрушки, что угодно.
Я посмотрела на неё. На её дорогую стрижку, на украшения, на сумку известного бренда. Всё новое. Всё за счёт проданной дачи.
— Я передам, — сказала я. — А дальше — решать ему.
Я рассказала Диме о встрече. Он слушал молча, потом спросил:
— Что ты чувствовала, когда она плакала?
— Жалость. И злость одновременно.
— Я тоже это чувствую. Когда думаю о ней. Жалость, что она старая и одинокая. И злость, что сама это выбрала.
— Может, дать ей шанс? Ради Лёвы?
Дима покачал головой:
— Знаешь, что меня больше всего пугает? Что она научит его. Что можно поступаться близкими ради комфорта. Что семья — это просто условность, а главное — твои интересы.
— Ты правда думаешь, она такая?
— Я не знаю. Я больше не знаю, кто она.
Мы не поехали к ней. Не в тот день. И не в следующие.
Август. Валентина Петровна легла в больницу. Игорь прислал сообщение: «Гипертонический криз. Врачи говорят, стресс и одиночество».
— Ты поедешь к ней? — спросила я.
— Должен?
— Это твоя мать.
— Которая продала мою семью.
— Которая лежит в больнице одна.
Дима сидел на кухне, вертел в руках телефон. За окном шёл дождь.
— Поеду, — сказал он наконец. — Но не прощу. Просто поеду.
Я приехала с ним. Валентина Петровна лежала в палате на четверых, бледная, с капельницей. Увидев нас, заплакала беззвучно.
— Димочка... Леночка...
— Как вы себя чувствуете? — спросил Дима официально, как у чужого человека.
— Плохо. Давление скачет. Голова кружится. Врачи говорят, нервы.
— Вам надо беречь себя.
— Я берегу. Но там, в этой квартире... так пусто. Так тихо. Никого. Только стены и лифт, который мне так был нужен.
Она засмеялась горько:
— Знаешь, что самое смешное? Я ни разу не обрадовалась этому лифту. Ни разу. Каждый раз захожу и думаю: а могла бы сейчас сидеть на веранде, смотреть на яблони. Лёвка бы рядом играл.
— Мам...
— Не надо. Я знаю, что ты хочешь сказать. Что сама виновата. Знаю. Мне каждый день доктора это объясняют. Мол, организм реагирует на стресс, на чувство вины. Но я не могу. Не могу простить себе.
Она схватила Диму за руку:
— Скажи, есть хоть маленький шанс, что ты простишь меня? Не сейчас. Когда-нибудь?
Дима молчал. Потом медленно кивнул:
— Может быть. Но не скоро. Мне нужно время.
— Сколько?
— Не знаю. Годы, может.
— У меня нет годов, Дима. Мне семьдесят два. Гипертония, диабет начинается. Врач сказал...
— Что сказал?
— Что если я не изменю жизнь, не перестану нервничать, не обрету душевный покой... то долго не протяну.
Она отпустила его руку и отвернулась к стене:
— Иди. Спасибо, что приехал. Хотя бы увидела тебя напоследок.
— Не говорите глупости, — сказала я. — Вы выздоровеете.
— Зачем? Чтобы вернуться в пустую квартиру? Чтобы дожить там в одиночестве, глядя на эти чёртовы панорамные окна?
— У вас есть соседи. Сестра.
— У меня были сыновья. И внук. Были.
Мы вышли из палаты. В коридоре Дима прислонился к стене:
— Господи. Я чувствую себя мразью. Но я всё равно не могу её простить.
— Ты не обязан.
— Она моя мать!
— Которая сделала выбор. Сознательный выбор.
— А если она умрёт? И я так и не прощу?
— Дим, не накручивай себя. Она не умрёт.
Но голос мой дрожал. Потому что я видела эту пустоту в её глазах. Видела человека, который понял, что ошибся, но уже слишком поздно.
Сентябрь. Валентину Петровну выписали. Она звонила Диме каждую неделю. Короткие разговоры, неловкие. Он спрашивал о здоровье. Она спрашивала о Лёве. Оба говорили осторожно, как по минному полю.
— Может, мне приехать? Хоть издалека посмотреть, как он вырос?
— Мам, я не знаю.
— Дима, пожалуйста. Я куплю ему подарок. Что он любит?
— Конструкторы. Но не в этом дело.
— Тогда в чём?
— В том, что ты сделала. И что я не могу забыть.
Тишина в трубке. Потом:
— Хорошо. Я не буду настаивать.
Октябрь. День рождения Лёвы. Семь лет. Мы устроили праздник дома, позвали его друзей. Посреди веселья в дверь позвонили. На пороге стояла Валентина Петровна с огромным пакетом.
— Я... я знаю, что не приглашена. Но не могла не прийти. Это же мой внук.
Дима стоял в коридоре, лицо каменное. Лёвка выбежал:
— Бабушка! — и кинулся к ней.
Она присела, обняла его, заплакала прямо в его кудрявую макушку:
— Как же ты вырос, мой хороший. Как вырос.
— Бабушка, ты пришла! Я так ждал!
— Прости, зайка. Прости, что так долго не приходила.
Дима отвернулся и ушёл в комнату. Я осталась в коридоре. Валентина Петровна подняла на меня глаза:
— Можно мне остаться? Хоть на часик?
Я посмотрела на Лёву. На его счастливое лицо. На то, как он тянет бабушку за руку к столу:
— Идём, я покажу тебе свой торт! Там человек-паук!
— Можно, — сказала я. — Но только если Дима не против.
Дима был против. Но не стал устраивать сцену при гостях. Валентина Петровна просидела час, тихая, скромная. Смотрела на Лёву, как будто хотела запомнить каждую его улыбку. Когда уходила, прошептала мне:
— Спасибо. Это много для меня значит.
Ноябрь. Дима впервые за полгода позвонил матери сам:
— Мам, как дела?
— Дима? Ты звонишь? Сам?
— Лёвка просит, чтобы ты приехала на выходные. Говорит, скучает.
Голос у неё задрожал:
— Правда?
— Правда. Мы... мы готовы попробовать. Начать заново. Медленно.
— Я приеду. Я обещаю, что буду... что я больше никогда...
— Мам, не надо обещаний. Просто приезжай.
Она приехала в субботу. С пирогами, которые пекла раньше. С игрушкой для Лёвы. В старом свитере и удобных туфлях. Без макияжа, без украшений.
Мы сидели на кухне, пили чай. Неловко. Осторожно. Как чужие люди, которые пытаются вспомнить, что когда-то были семьёй.
— Я продаю квартиру, — сказала она вдруг.
Мы с Димой переглянулись.
— Ту, на Таганке?
— Да. Я не могу там жить. Это не дом. Это красивая клетка, где я задыхаюсь.
— И что дальше?
— Куплю маленькую однушку. Попроще. Подешевле. А на остальные деньги... я хотела спросить. Можно ли купить участок? Где-то в деревне. Небольшой домик. Чтобы вы приезжали. Чтобы Лёва...
Голос её сорвался.
— Чтобы у нас снова было место. Семейное. Я не могу вернуть папину дачу. Никогда не смогу. Но может быть... может, мы создадим новое? Вместе?
Дима молчал. Я видела, как он борется с собой. Со злостью, с обидой, с желанием сказать жестокое, обидное.
— Ты предлагаешь купить участок на наше имя? — спросил он наконец.
— На ваше. На имя Лёвы, если хотите. Я не хочу быть собственником. Я хочу быть... гостем. Если вы пустите.
Тишина. Только тиканье часов на стене.
— Мне нужно подумать, — сказал Дима.
— Конечно. Сколько угодно. Я никуда не тороплюсь. У меня теперь есть только одно сокровище — возможность когда-нибудь вернуть ваше доверие.
Она ушла через два часа. Мы с Димой остались на кухне.
— Что ты думаешь? — спросила я.
— Что люди иногда ошибаются. Страшно. Непоправимо. Но иногда... иногда им даётся шанс исправить. Не отменить. Но хотя бы попытаться сделать что-то другое. Лучше.
— Ты простил её?
— Нет. Но, может быть, прощу. Когда-нибудь. Если она докажет, что изменилась. Не словами. Делами.
Декабрь. Новый год. Мы снова все вместе. Валентина Петровна, мы, Лёва, Игорь прилетел из Америки. Сидим за столом в нашей маленькой квартире.
Лёва спрашивает:
— Бабушка, а у нас будет дача?
Она смотрит на Диму. Он смотрит на меня. Я киваю.
— Будет, зайчик, — говорит Валентина Петровна. — Весной начнём искать. Найдём хороший участок. С яблонями, если повезёт. И будем строить новый дом. Наш дом. Семейный.
— А там будут качели?
— Обязательно. Папа с дедом сделают самые лучшие качели.
Она поправляется:
— То есть папа сделает. Дедушки уже нет.
Голос дрожит. Дима кладёт руку ей на плечо:
— Сделаем, мам. Вместе.
Она смотрит на него сквозь слёзы:
— Спасибо.
Просто спасибо. За шанс. За то, что не отвернулись окончательно. За то, что дали возможность исправить непоправимое.
Мы провожаем старый год под бой курантов. Валентина Петровна стоит у окна, смотрит на огни города:
— Знаете, что я поняла?
— Что? — спрашиваю я.
— Что дом — это не стены. Не лифт. Не панорамные окна. Дом — это там, где тебя ждут. Где тебе рады. Где тебя любят, несмотря ни на что.
Она оборачивается:
— Я потеряла один дом. Но, может быть, если очень постараюсь, заслужу право быть в новом. Не хозяйкой. Просто... частью семьи.
Дима обнимает её. Неловко. Коротко. Но обнимает.
— Мы попробуем, мам. Все вместе.
За окном взрываются салюты. Новый год. Новая жизнь. Новая попытка.
Без гарантий. Без уверенности. Но с надеждой.
Иногда этого достаточно.