— Я ужин приготовил. Садись, отдохни.
Павел произнёс это, появляясь в коридоре в тот самый момент, когда Инга, едва переступив порог, пыталась сбросить с себя оцепенение долгого рабочего дня. Он был в домашней футболке и шортах, свежий, будто только что из душа, и улыбался той своей мягкой, обезоруживающей улыбкой, которую она когда-то любила. Сейчас эта улыбка была для неё сигналом тревоги, сиреной, предупреждающей о приближающемся артобстреле её кошелька и нервов.
Тяжесть рабочего дня не отпускала её плечи, въелась в мышцы спины, гудела в висках. Запах жареной курицы и чеснока, который должен был бы вызвать аппетит, вместо этого лёг в желудке холодным комком предчувствия. Он суетился вокруг неё с той преувеличенной, почти театральной заботой, которая всегда предшествовала разговору о деньгах. Помог снять пальто, чего не делал месяцами, заглянул в глаза с показным сочувствием. Инга молча высвободилась, прошла в комнату и бросила сумку на кресло. Она уже знала сценарий этого вечера наизусть.
На кухне стол был накрыт почти празднично. Две тарелки, аккуратно разложенные приборы, даже бумажные салфетки стояли веером в стакане. Павел поставил перед ней тарелку с дымящейся куриной ножкой и картофелем. Он сел напротив, пододвинув к себе салат, и принялся есть с демонстративным аппетитом, наблюдая за ней. Инга взяла вилку. Еда казалась безвкусной, ватной. Она заставляла себя жевать и глотать, чувствуя его выжидающий взгляд. Это была прелюдия. Тихая осада, призванная измотать её ещё до начала главного боя.
— Я сегодня созванивался с одним человеком, очень серьёзный инвестор, — начал он, как бы между прочим, проткнув вилкой огурец. — У него несколько своих проектов. Я ему в общих чертах обрисовал свою новую идею, он заинтересовался. Сказал, что концепция прорывная. Мы договорились встретиться на следующей неделе, обсудить детали.
Инга молчала, методично разрезая картофелину на мелкие кубики. «Инвестор», «концепция», «прорывная идея» — эти слова были для неё белым шумом. Пустыми звуками, за которыми скрывалась одна простая и унизительная просьба. Он говорил, увлекаясь собственным голосом, рисовал картины будущего успеха, сыпал терминами, подслушанными в бизнес-подкастах. Он строил воздушный замок на фундаменте её зарплаты, и в этом замке он был королём, а она — вечно уставшей служанкой, подносящей кирпичи.
Он закончил свой монолог и сделал паузу, очевидно, ожидая от неё восхищения или хотя бы заинтересованности. Не получив ни того, ни другого, он сменил тактику. Его лицо приняло сочувствующее выражение.
— Ты совсем замучилась, да? Я же вижу. Бледная такая. Этот твой начальник совсем озверел, наверное. Ничего, Инга, ничего. Ещё немного. Вот увидишь, всё скоро изменится. Я поднимусь, и ты наконец бросишь эту свою каторгу. Будешь отдыхать, заниматься чем захочешь. Я тебе обещаю.
Он протянул руку через стол и накрыл её ладонь. Его рука была тёплой и мягкой, рука человека, который не знает, что такое мозоли от тяжёлой сумки или ледяные пальцы после часа на остановке в ожидании автобуса. Она не отдёрнула свою руку, просто замерла. Её пальцы под его ладонью были холодными, как камни. Он говорил о её будущем, но она видела только его настоящее — комфортное, беззаботное, оплаченное её силами.
Она медленно доела, отодвинула тарелку и поднялась из-за стола. Разговор был неизбежен, и она больше не хотела оттягивать этот момент. Пусть уже начнётся.
— Спасибо, было вкусно, — произнесла она ровным голосом, в котором не было ни капли благодарности. Он тоже встал, его улыбка слегка дрогнула. Момент настал. Он сделал глубокий вдох, готовясь к решающему штурму.
Она мыла свою тарелку, когда он вошёл на кухню следом. Он не стал помогать или убирать со стола, а просто прислонился плечом к дверному косяку, скрестив руки на груди. Он больше не улыбался. Инга чувствовала его взгляд на своей спине, тяжёлый и требовательный. Он давал ей минуту, чтобы она сама поняла, что ужин был лишь авансом, и теперь пришло время платить по счёту. Она вытерла руки и повернулась к нему, готовая. Лучше сразу покончить с этим.
Павел глубоко, театрально вздохнул, проводя рукой по волосам. Он аранжировал своё лицо в выражение, которое, по его мнению, должно было вызывать сочувствие и понимание.
— Инга, тут такое дело… Двадцатого платёж.
Он сказал это буднично, как будто речь шла о чём-то само собой разумеющемся, о совместной, общей проблеме, которую им предстоит решить. Он не смотрел на неё, его взгляд был устремлён куда-то в сторону окна, в ночную темноту, словно он размышлял о высоких материях, а этот платёж — лишь досадная приземлённая мелочь.
Инга смотрела прямо на него. На его расслабленную позу, на его чистую футболку, на его спокойное лицо. Она видела не гения в шаге от прорыва, а взрослого мужчину, который провёл весь день дома, пока она зарабатывала деньги, которыми он теперь так легко распоряжался в своих мыслях.
— Нет, Паша.
Два слова. Они прозвучали на удивление тихо в маленькой кухне, но обладали весом чугунной гири. В них не было ни усталости, ни злости, ни обиды, которые он привык слышать и которыми научился так умело манипулировать. В них была только констатация факта. Абсолютная, глухая стена, в которую он только что врезался на полном ходу.
Он медленно повернул голову и посмотрел на неё. На его лице проступило недоумение, будто он ослышался.
— Что значит «нет»?
— Это значит, что денег я тебе не дам.
Маска заботливого мужа и временно испытывающего трудности визионера треснула. Сквозь трещины проглянуло его истинное лицо — раздражённое и высокомерное. Он отлепился от косяка и сделал шаг к ней.
— Ты сейчас серьёзно? У меня платёж горит. Я же тебе объяснил, у меня намечается встреча! Мне нужно быть на плаву, выглядеть соответственно, а не как загнанный должник. Это вопрос имиджа!
Его голос начал набирать силу, в нём появились обвиняющие нотки. Он не просил, он уже требовал, возмущаясь её непонятливости.
— Имиджа? — переспросила она так же ровно. — Ты уже полгода сидишь дома, создавая «имидж». Я каждый день езжу на работу, чтобы оплачивать твой «имидж» и твою жизнь. С меня хватит.
Это было то, чего он никак не ожидал. Его тактика всегда работала. Немного давления, немного лести, немного обещаний — и она сдавалась. А сейчас она стояла перед ним, как чужая, и говорила вещи, которые рушили весь его удобный мир. Его растерянность быстро сменилась гневом.
— То есть, всё? Вся твоя вера в меня закончилась на двадцати пяти тысячах? Я не думал, что ты настолько… приземлённая. Я говорю тебе о большом будущем, о деле, которое изменит нашу жизнь, а ты мне про какие-то копейки! Да я их тебе в стократном размере верну через пару месяцев!
Он начал ходить по кухне, от стены к стене, жестикулируя, как актёр на сцене. Это был его любимый приём — заполнить собой всё пространство, подавить её своей энергией, заставить почувствовать себя маленькой и неправой.
— Ты просто не хочешь понять! Мужчине нужна поддержка, ему нужно чувствовать, что в него верят! Особенно когда он на пороге большого дела! А что я получаю от тебя? Мелкие упрёки и бухгалтерию! Ты хочешь, чтобы я пошёл работать на дядю? Сидеть в офисе за гроши, похоронив свою мечту? Этого ты хочешь? Превратить меня в такого же, как все?
Он остановился прямо перед ней, нависая, глядя сверху вниз. Он ждал, что она сейчас опустит глаза, начнёт оправдываться, как это бывало раньше. Но Инга не опустила взгляда. Она смотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде не было ничего, кроме холодной, выжигающей всё дотла ярости, которая только начинала подниматься из самых глубин её души. Пружина сжалась до предела.
— Да. Именно этого я и хочу.
Ответ Инги прозвучал так просто и так страшно, что Павел на мгновение замер. Он ожидал слёз, уговоров, встречных обвинений — чего угодно, только не этого спокойного, утвердительного согласия. Он хотел, чтобы она превратилась в «такого же, как все», а она, оказывается, и сама этого хотела. Хотела нормальной, предсказуемой жизни, где не нужно каждый месяц сжиматься в комок в ожидании очередного «разговора».
Его лицо, которое только что было маской праведного негодования, на секунду растерянно обмякло, а затем окаменело, превратившись в гримасу злого презрения.
— Понятно. Всё с тобой понятно. Ты просто боишься. Боишься больших денег, боишься большого успеха. Тебе удобнее в твоём болоте. Утром на работу, вечером с работы. Зарплата два раза в месяц. Чтобы всё было как у людей. Серая, скучная, пресная жизнь. И ты хочешь затащить меня в эту же яму.
Он говорил это негромко, почти шипел, смакуя каждое оскорбительное слово. Он больше не ходил по кухне, а стоял на месте, целясь в неё словами, как отравленными дротиками.
— Я тебе предлагаю небо в алмазах, а ты выбираешь свою клетку. Потому что в ней спокойно. Потому что не нужно рисковать. Думаешь, я не вижу, как ты смотришь на меня? Свысока. Будто я какой-то бездельник. А ты — кормилица, труженица. Да без меня, без моей мечты, ты бы давно скисла в этой своей бабушкиной квартире! Я даю тебе цель, я даю тебе надежду на другую жизнь! А ты… ты даже этого не можешь оценить. Меркантильная душа.
Последние слова он выплюнул ей в лицо. И именно в этот момент пружина внутри неё лопнула. Не со звоном, а с оглушительным рёвом. Вся усталость, всё подавленное унижение, все ночи, когда она не спала, думая, как дотянуть до зарплаты, пока он мирно сопел рядом, видя во сне свои «прорывные проекты», — всё это вырвалось наружу одним всепоглощающим потоком ярости.
Она сделала шаг вперёд, и теперь уже она нависала над ним, хотя и была ниже ростом. Её глаза потемнели, лицо заострилось. Спокойствия как не бывало.
— Моей бабушкиной квартире?! Ты живёшь в моей квартире, ешь мою еду, и у тебя хватает наглости обвинять меня в меркантильности?! Ты хоть что-то сделал для этого дома, кроме того, что просиживал диван, выдумывая свои гениальные идеи? Я пашу как проклятая, чтобы у тебя была возможность «мечтать»! Я отказываю себе в новой одежде, чтобы ты мог заправлять свой чёртов бензобак и кататься по городу, сохраняя свой «имидж»!
Её голос звенел от гнева, заполняя не только кухню, но, казалось, всю квартиру. Она больше не сдерживалась. Каждое слово было ударом. Павел отшатнулся. Такого он ещё не видел. Он привык к её тихой обиде, но не к этому вулканическому извержению.
— Значит продавай свою машину любимую, раз тебе нечем платить кредиты! Это ты их набрал на свой несостоявшийся бизнес! Сам с ними и разбирайся!
Эта фраза ударила его, как удар под дых. Машина. Она посмела тронуть святое. Его чёрный, блестящий седан, купленный в кредит ещё во времена мимолётного успеха, был не просто средством передвижения. Это был его пьедестал. Его последний бастион, видимое доказательство того, что он не просто безработный муж, а бизнесмен, временно отошедший от дел. Он взвился, его лицо исказилось от ярости.
— Ты совсем ума лишилась?! Машину?! Да это единственное, что у меня осталось! Это мой статус! Это то, что отличает меня от офисного планктона, в который ты так хочешь меня превратить! Никогда! Слышишь, никогда я её не продам!
Он кричал уже в исступлении, не замечая ничего вокруг. А Инга вдруг замолчала. Она смотрела на его перекошенное злобой лицо, слушала его вопли о «статусе» и чувствовала, как огненная ярость внутри неё остывает, превращаясь в глыбу льда. Всё стало на свои места. Она увидела его не как мужа, не как заблудшего мечтателя, а как чужого, инфантильного, до смешного жалкого в своём самомнении человека. Она увидела его — и разлюбила. Окончательно. Бесповоротно. Её плечи, до этого напряжённые от крика, вдруг расслабились. Она сделала шаг назад, и на её лице не осталось никаких эмоций. Оно стало просто пустым.
Павел всё ещё тяжело дышал, разгорячённый собственным криком и своей неоспоримой, как ему казалось, правотой. Он победил. Он отстоял свой статус, свою машину, свою мужскую гордость. Её внезапное молчание он воспринял как капитуляцию. Она выдохлась, поняла, что перегнула палку, и теперь будет дуться где-нибудь в углу, как обычно. Он даже почувствовал прилив снисходительного великодушия.
— Всё, проехали, — бросил он примирительно, махнув рукой. — Нервы у тебя ни к чёрту. Отдохнуть тебе надо.
Он ожидал, что она что-то ответит, может быть, огрызнётся для приличия, но она не ответила. Она просто развернулась и молча вышла из кухни. Он услышал её шаги в коридоре — ровные, неторопливые, без привычной усталой шаркающей походки. Что-то в этом спокойствии его насторожило. Он пошёл за ней, ещё не до конца понимая, что происходит.
Инга стояла у входной двери. Она не одевалась, не собирала вещи. Она просто протянула руку и повернула ключ в замке. Раздался сухой, окончательный щелчок. Затем она нажала на ручку, и тяжёлая дверь бесшумно распахнулась внутрь. Из подъезда сразу потянуло холодом, запахом сырости и сигаретного дыма. Сквозняк прошёлся по коридору, шевельнул висящий на вешалке шарф.
Она прислонилась плечом к дверному косяку, скрестив руки на груди, и посмотрела на него. Её пустое, ничего не выражающее лицо в тусклом свете коридорной лампочки казалось лицом незнакомого человека.
— Что это за спектакль? — спросил Павел, начиная раздражаться.
— Заболеешь. Закрой дверь.
Она не сдвинулась с места. Её взгляд был отстранённым, будто она смотрела не на него, а сквозь него, на стену позади.
— Хорошо, — ледяным тоном ответила Инга, и этот голос, лишённый всяких эмоций, напугал его больше, чем недавний крик. — Тогда у тебя есть этот статус и твоя машина. А квартиры у тебя больше нет. Проваливай.
Павел на секунду замер, а потом усмехнулся. Драматическая пауза. Дешёвый театр. Она просто хотела его напугать, заставить извиняться.
— Инга, прекращай эту комедию. Закрой дверь, я сказал.
Но она не двигалась. Она просто стояла и ждала. И в этой её неподвижности, в её мёртвом взгляде, в холодном сквозняке, который уже пробирал до костей, было что-то настолько окончательное, что усмешка медленно сползла с его лица. Он посмотрел на неё внимательнее и вдруг понял. Это не истерика. Это не игра. Это приговор. Взгляд, которым она на него смотрела, — таким взглядом смотрят на ненужную вещь, на мусор, который выносят из дома. В нём не было ни ненависти, ни обиды. В нём не было ничего. Пустота.
Холод из подъезда, казалось, проникал ему под кожу, заползал прямо в кости. Тёплая, уютная квартира за его спиной внезапно стала чужой, враждебной территорией. Он всё ещё стоял на её территории. А за открытой дверью была темнота и холод. Его территория.
— Ты… Ты серьёзно? — прохрипел он, и собственный голос показался ему чужим.
Она не удостоила его ответом. Просто чуть заметно кивнула в сторону лестничной площадки. Иди. Он смотрел на неё, ожидая, что она моргнёт, дрогнет, что на её лице появится хоть какая-то эмоция, которая вернёт ему привычную Ингу, с которой можно договориться, которую можно убедить, сломать. Но лицо оставалось непроницаемой маской. Он вдруг с ужасающей ясностью осознал, что человек, которого он знал, которого он только что пытался унизить, исчез. Перед ним стояла чужая женщина в своей собственной квартире, которая просто выставляла его вон.
Он стоял посреди коридора, освещённый тёплым домашним светом с одной стороны и холодным мраком подъезда с другой. Король несуществующего королевства, бизнесмен без бизнеса, мужчина со статусом, которому негде было спать этой ночью. Он был изгнан. Окончательно и бесповоротно. И всё, что он мог, — это смотреть на открытую дверь, за которой его больше никто не ждал…