– Эта фамилия не твоя, – сказала свекровь, пока я показывала паспорт нотариусу.
Слова упали в стерильную тишину кабинета, как капли кислоты на лакированную поверхность стола. Нотариус, пожилая женщина в строгих очках, подняла голову, ее взгляд метнулся от меня к бывшей свекрови, Маргарите Львовне, и обратно. Паспорт в моей руке дрогнул. Лидия Викторовна Григорьева. Двадцать лет я носила эту фамилию. Григорьева.
– Маргарита Львовна, мы здесь для оформления документов на продажу дачи, – мой голос прозвучал на удивление ровно. Холодно. Словно принадлежал не мне, а диктору, зачитывающему прогноз погоды. Пасмурно, возможны осадки.
– Я и говорю про документы, – не унималась она, ее поджатые губы скривились в усмешке. – Фамилия-то не твоя. Не заслужила. Гриша мой, конечно, тюфяк, позволил тебе ее оставить после развода. А зря.
Я медленно втянула воздух. Он пах пыльными папками и дорогим парфюмом нотариуса. Год прошел с развода. Год, как я выстраивала свою жизнь заново, по кирпичику, по стеклышку. Я, сорокадвухлетняя Лидия, логопед в детском реабилитационном центре, заново училась дышать одна. И вот сейчас этот призрак прошлого, эта женщина с лицом римского сенатора, пыталась выбить у меня почву из-под ног.
Я забрала паспорт, положила его в сумку. Застегнула молнию. Каждый звук был оглушительным.
– Мы продолжим в другой раз, – сказала я нотариусу, не глядя на Маргариту Львовну.
На улице меня встретил сырой самарский ветер с Волги. Он трепал волосы, лез под воротник пальто. Небо было низким, серым, неотличимым по цвету от асфальта. Я села в машину, но не завела ее. Просто сидела, глядя на мокрые ветки тополей. «Эта фамилия не твоя». Что она имела в виду? Просто старческая злоба или что-то еще?
В голове всплыл образ Григория. Мой бывший муж. Гриша. Двадцать лет брака, взрослый сын Федор, общая ипотека, общие друзья, общая дача, которую мы теперь продавали, чтобы окончательно разорвать последнюю нить. Когда я узнала про его другую жизнь, про двадцатипятилетнюю фитнес-тренера, я не плакала. Я почувствовала, как внутри что-то обледенело. Развод прошел на удивление тихо. Он оставил мне квартиру, я не стала претендовать на его бизнес. Мы были… цивилизованными.
Я достала телефон. Пальцы плохо слушались. Светлана.
– Слушаю, Лид, – голос подруги был бодрым. – Ты как, оформили?
– Света, я сейчас приеду.
Тишина на том конце. Светка умела слышать не слова, а паузы.
– Жду. Коньяк доставать?
– Доставай.
Квартира Светланы на другом конце города пахла корицей и свежесваренным кофе. Она молча налила мне коньяк в пузатый бокал, себе – чай.
– Рассказывай.
Я рассказала. Про нотариуса, про слова свекрови.
Светка отхлебнула чай. Она была моей противоположностью – резкая, быстрая, с короткой стрижкой и мужской привычкой говорить правду в лоб.
– Так, а ты сама-то что думаешь? Старуха просто ядом плюнула или там что-то есть?
– Я не знаю. Но она сказала это… с такой уверенностью. «Не заслужила». Будто знает что-то.
– Позвони Грише.
– Зачем? Чтобы услышать «мама у меня старенькая, не обращай внимания»?
– А ты не так спроси. Ты спроси в лоб. Лида, ты же актриса. Ну, почти, – Светка кивнула в сторону афиши их любительского театра, висевшей у нее на стене. – У тебя же роль сейчас – сильная женщина, которая правду ищет. Вот и играй ее. Без истерики. Холодно. Помнишь, как Станиславский учил? Внешнее спокойствие при внутренней буре.
Она была права. Театр, которым я болела с юности, был моей отдушиной. Там, на пыльной сцене местного ДК, я могла быть кем угодно: Анной Карениной, Медеей, простой женщиной, ждущей мужа с войны. Театр учил владеть голосом, телом, эмоциями. Не давать им власти над собой.
Я кивнула, сделала глоток коньяка. Жгучее тепло прошло по пищеводу, но лед внутри не таял.
– Ты права. Я ему позвоню.
Григорий ответил не сразу.
– Лида? Что-то случилось? С документами проблема?
– Проблема с твоей мамой, Гриша. Что она имела в виду, когда сказала, что я не заслужила твою фамилию?
Пауза. Длинная, звенящая. В трубке послышался женский смех на фоне. Тот самый.
– Лид, ну ты же знаешь маму. У нее возраст, характер…
– Григорий. Я не спрашиваю про ее характер. Я спрашиваю, что она имела в виду. Есть что-то, чего я не знаю?
Снова пауза.
– Давай встретимся, – его голос стал другим. Глухим. – Это не телефонный разговор.
Мы встретились в кофейне на набережной. За окном серая Волга сливалась с серым небом. Григорий постарел за этот год. Появились новые морщины у глаз, в волосах – больше седины. Он нервно теребил салфетку.
– Моя мать… она не должна была этого говорить.
– Но она сказала.
Он поднял на меня глаза. В них была усталость и что-то похожее на стыд.
– Понимаешь… когда мы расписывались… Я был не разведен.
Лед внутри треснул.
– Что?
– Мой первый брак. С Ольгой. Мы поженились по залету, когда мне девятнадцать было. Через год разбежались. Она уехала куда-то на Север с ребенком. Я подал на развод, но там какие-то проблемы с документами были, с ее пропиской… В общем, официально нас не развели. А потом я встретил тебя. Я был так влюблен… Я боялся тебя потерять. И я… я просто получил новый паспорт. Сказал, что старый потерял. Без штампа.
Я смотрела на него и не узнавала. Этот человек, с которым я прожила двадцать лет, родила сына, строила дом… Он сидел напротив и рассказывал, как подделал документы, чтобы жениться на мне.
– То есть… наш брак…
– Он недействителен, – тихо сказал Григорий. – Юридически. Лида, я хотел все исправить! Сто раз хотел! Но сначала ты забеременела Федором, потом ипотека, потом бизнес… Я думал, Ольги и след простыл. А пару лет назад она нашлась. Ее сын, мой сын… он заболел. Нужны были деньги. Я помогал. Мама знала. Она всегда была против тебя, считала, что ты меня увела…
Я встала. Ноги были ватными, но держали.
– Значит, Федор… он рожден вне брака. И фамилия у него… и у меня…
– Фамилия по отцу, тут все законно. Лида, прости меня. Я был идиотом. Молодым, влюбленным идиотом. Давай все решим. Я готов компенсировать…
– Не надо, – я посмотрела на него, как на совершенно чужого человека. – Ничего не надо. Дачу продавай сам. Моя доверенность у нотариуса. Деньги переведешь мне на счет. Половину. По-честному. Хотя о какой честности с тобой можно говорить.
Я вышла из кофейни, не оглядываясь. Ветер ударил в лицо брызгами начинающегося дождя. Я не чувствовала холода. Я не чувствовала ничего, кроме оглушительной пустоты. Григорьева. Двадцать лет я носила фамилию человека, который никогда не был моим мужем. Моя жизнь, мой брак, моя семья – все оказалось декорацией. Фальшивкой. Как в плохом спектакле.
На следующий день я пришла на работу. Мой кабинет – маленький, светлый, с большим зеркалом на стене и полками, заставленными методичками, играми и специальными зондами для массажа. Мой мир, который я построила сама. Здесь все было настоящим.
Мой самый сложный пациент, шестилетний Артем, сидел на стульчике и молча смотрел в окно. Он не говорил ни слова уже полгода, после того как стал свидетелем страшной аварии. У него не было органических поражений. Только страх, который запер все слова внутри.
– Здравствуй, Тема, – сказала я, садясь напротив. – Смотри, какой сегодня дождь. Крупные капли, правда? Давай попробуем их нарисовать.
Я положила перед ним лист бумаги и краски. Обычно он просто сидел, но сегодня он взял кисточку. Неуверенно обмакнул ее в синюю краску. Я начала делать с ним артикуляционную гимнастику, которую мы проделывали десятки раз. «Заборчик», «трубочка», «лошадка». Он механически повторял движения губами, глядя на мое отражение в зеркале.
– А теперь давай порычим, как тигр. Р-р-р-р.
Я рычала, а он смотрел на меня своими огромными, испуганными глазами. В них стояли невыплаканные слезы. И я вдруг поняла его, как никогда раньше. Я тоже хотела запереть все слова внутри. Спрятаться. Исчезнуть.
– Знаешь, Тема, – сказала я тихо, отложив картинки. – Иногда говорить очень страшно. Кажется, что если скажешь что-то, мир рухнет. Но это не так. Слова – они как ключики. Они могут открывать двери. Даже те, которые кажутся запертыми навсегда.
Я взяла в руки маленькую куклу-перчатку, которую использовала для занятий. Надела ее на руку.
– Привет! Я – Петрушка! А ты кто?
Артем молчал.
– Ну же, не бойся, – писклявым голосом проговорила я за куклу. – Скажи мне что-нибудь. Например, как тебя зовут?
Мальчик смотрел на куклу. Его губы дрогнули. Он открыл рот и почти беззвучно, одним движением воздуха, выдохнул:
– Т… т…
Это было больше, чем все его предыдущие достижения. Это был сдвиг. Прорыв. Я почувствовала, как к глазам подступают слезы. Но это были не слезы отчаяния. Это были слезы надежды.
Вечером я позвонила сыну. Федор, студент политеха, жил отдельно, в общежитии.
– Мам, привет. Что-то случилось? Голос у тебя странный.
Я выложила ему все. Про деда, про его мать, про фальшивый брак. Я говорила ровно, без эмоций, как констатировала факт. Когда я закончила, Федор долго молчал.
– Значит, папа… – он не договорил.
– Да, Федь.
– А ты? Ты как?
– Я не знаю. Как будто землю из-под ног выдернули.
– Мам, послушай, – его голос вдруг стал твердым, взрослым. – Какая разница, какой там штамп в паспорте стоял или не стоял? Ты меня вырастила. Ты этого козла… то есть, отца… терпела двадцать лет. Ты – это ты. Лидия. Не Григорьева, не Иванова, не Петрова. Просто Лидия. Моя мама. И я тобой горжусь. Поняла?
Я не смогла ответить. Просто сжала телефон в руке. Мой сын. Моя настоящая, не фальшивая опора.
В субботу у нас была репетиция в ДК. Ставили Чехова, «Вишневый сад». Мне досталась роль Раневской. Роль женщины, теряющей все, но до последнего цепляющейся за прошлое, за воспоминания. Наш режиссер, Виктор Семенович, бывший актер местного драмтеатра, был требователен.
– Лидия! Фальшиво! – крикнул он из темного зала. – Ты не прощаешься с домом, ты декламируешь текст! Где твоя боль? Где потеря? Ты теряешь не просто стены, ты теряешь жизнь!
Я стояла на сцене, под светом одинокого прожектора. Пыльный запах кулис, скрип половиц. Я посмотрела в темный зал.
– О, мое детство, чистота моя! В этой детской я спала, глядела отсюда на сад, счастье просыпалось вместе со мною каждое утро, и тогда он был точно таким же, ничто не изменилось…
И в этот момент я говорила не за Раневскую. Я говорила за себя. Я прощалась не с вишневым садом. Я прощалась со своей фальшивой жизнью. С двадцатью годами иллюзий. И боль, которую требовал режиссер, она была настоящей. Она вырвалась из меня, наполнила мой голос, мои жесты. Когда я закончила монолог, в зале стояла тишина. Даже Виктор Семенович молчал.
Потом он подошел к сцене.
– Вот. Вот теперь верю. Что случилось, Лидия Викторовна?
– Жизнь случилась, Виктор Семенович.
Он посмотрел на меня внимательно.
– Это хорошо. Для актрисы – это всегда хорошо. Величайшие роли рождаются из величайшей боли.
После репетиции ко мне подошел один из актеров, игравший Лопахина. Его звали… кажется, тоже Федор. Высокий, с умными глазами и ироничной усмешкой. Он работал архитектором, а театр был его страстью, как и моей.
– Вы сегодня были… невероятны, – сказал он. – Я стоял за кулисами и дышать боялся.
– Спасибо, – я попыталась улыбнуться.
– Может, выпьем кофе? Здесь рядом открыли неплохую кофейню. Нужно же как-то прийти в себя после такой Раневской.
Мы сидели в маленьком уютном подвальчике, пили капучино. Пасмурная погода осталась где-то там, наверху. Здесь было тепло и пахло ванилью. Мы говорили о театре, о Чехове, о Самаре, о том, как старый город исчезает, уступая место безликим новостройкам. Он рассказывал о своих проектах, я – о своей работе. О том, как трудно, но как радостно, когда молчавший ребенок вдруг произносит первое слово. Я не говорила ему о разводе, о лжи Григория. Я просто была собой. Лидией. Женщиной, которая любит театр и помогает детям говорить.
Через неделю деньги от продажи дачи пришли на мой счет. Ровно половина. Григорий прислал смс: «Прости. Если сможешь». Я не ответила. Я пошла в паспортный стол.
Очередь, душный коридор, усталая женщина в окошке.
– Я хочу вернуть девичью фамилию.
Женщина подняла на меня глаза.
– Развод?
– Что-то вроде того, – сказала я.
Через месяц я держала в руках новый паспорт. Лидия Викторовна Орлова. Моя фамилия. Фамилия моего отца, которого я почти не помнила. Но она была моей по праву рождения. Я смотрела на свою фотографию. Та же женщина, но взгляд другой. Спокойный. Уверенный.
В тот день случилось еще одно чудо. Ко мне на занятие пришел Артем. Он вошел в кабинет, посмотрел на меня и четко, хоть и тихо, сказал:
– Зд-гавствуйте, Лидия Вик-то-говна.
Он впервые назвал меня по имени. Он говорил. Запинаясь, с трудом, но говорил. Я опустилась на стул, чувствуя, как по щекам текут слезы.
Весна в Самаре наконец-то победила. Низкое серое небо сменилось высоким и голубым. Волга освободилась ото льда и теперь сияла под солнцем. Я переехала. Сняла небольшую, но светлую квартиру в старом доме с высокими потолками и окном, выходящим на набережную. Я забрала из прошлой жизни только свои книги, старый плед и фотографии сына. Ни одной фотографии с Григорием.
Премьера «Вишневого сада» прошла с аншлагом. Наш маленький зал в ДК был забит до отказа. Я играла так, как никогда в жизни. Я не играла – я жила на сцене. Прощалась, плакала, смеялась и надеялась. Когда опустился занавес, и зал взорвался аплодисментами, я стояла на сцене, ослепленная светом, и чувствовала абсолютное, полное счастье.
В гримерку зашел Федор-Лопахин с огромным букетом белых роз.
– Раневская была великолепна. А Лидия Орлова еще лучше.
Он улыбался. И в его улыбке не было ни капли фальши.
Позже, когда я уже сидела дома, в своей новой квартире, и смотрела на ночную Волгу, на огни на том берегу, пришла смс от сына: «Мам, ты была лучшая. Я так тобой горжусь. Люблю».
А следом еще одна. От Федора.
«Спасибо за вечер. Может, завтра прогуляемся по набережной? Обещают солнце».
Я положила телефон на стол. Подошла к окну. Влажный весенний воздух пах рекой и новой жизнью. Внизу, на набережной, гуляли люди. Город жил. И я жила вместе с ним. Не Григорьева. Не жена, которой не было. А Лидия Орлова. Женщина, которая нашла свой голос и вернула себе свое имя. И это было только начало.