Серый свет ижевского утра сочился сквозь неплотно задернутые шторы, ложась на паркет тусклыми, пыльными полосами. За окном пятого этажа на улице Пушкинской непрерывно, нудно плакал октябрь. Инна не спала уже час, а может, и два. Она лежала неподвижно, боясь малейшим движением потревожить сон Григория, и слушала два звука: его ровное, чуть присвистывающее дыхание и монотонный стук капель по металлическому отливу.
В свои пятьдесят восемь Инна научилась ценить тишину. Не ту блаженную, что наступает после тяжелого рабочего дня, а эту, утреннюю, полную невысказанных вопросов. Их гражданский брак с Григорием, длившийся почти семь лет, давно превратился в такое вот молчаливое сожительство. Он приходил, ел, смотрел телевизор, засыпал. Она переводила свои бесконечные технические спецификации для металлургического завода, готовила, убирала, ходила на танцы. Два мира, пересекавшиеся за ужином и в общей постели.
Рядом завибрировал телефон. Не ее. Его. Экран на тумбочке вспыхнул и погас. Инна замерла, но Григорий лишь что-то неразборчиво пробормотал во сне и перевернулся на другой бок. Сердце заколотилось с глухим, тревожным стуком. Последние месяцы его телефон стал продолжением его руки. Он уносил его в ванную, клал экраном вниз на стол, вздрагивал от каждого уведомления. Инна гнала от себя дурные мысли, списывая все на усталость, на возраст, на кризис чего-то там, о чем пишут в журналах. Ей, профессиональному переводчику, привыкшей к точности формулировок, собственная внутренняя речь казалась унизительно расплывчатой. «Что-то не так». Что именно?
Вибрация повторилась. Снова и снова. Настойчиво. Инна осторожно, как сапер, протянула руку и взяла холодный, тяжелый аппарат. На экране светилось: «Мама. 4 новых сообщения». Ольга Петровna, его мать. Женщина с медовым голосом и стальными глазами, живущая в Воткинске и звонящая сыну исключительно по вечерам, когда Инна гарантированно была дома и могла слышать их елейные беседы о здоровье и погоде. Что ей понадобилось в семь утра?
Палец завис над экраном. Это было низко. Подло. Она никогда не позволяла себе ничего подобного. Но что-то внутри, какой-то замерзший комок страха и унижения, вдруг треснул. Она провела пальцем по экрану. Пароль. Конечно. Инна бездумно, на автомате, ввела год его рождения. 1965. Экран разблокировался.
Желудок сжался в ледяной узел. Она открыла мессенджер. Чат «Мама». Последние сообщения были жирными, непрочитанными.
Мама: Гришенька, ты спишь? Там перевод пришел.
Мама: 150. Как договаривались.
Маma: Только ты ей не говори пока, сынок. Пусть еще поживет. Квартира-то удобная.
Мама: Ну что там твоя эта… Инна? Все дрыгается на танцульках своих? Скоро уже можно будет заканчивать этот цирк?
Инна читала и не понимала. Слова, знакомые, русские, складывались в какую-то абракадабру. Перевод? Какой перевод? Квартира удобная? Она подняла глаза. Вот они, стены ее квартиры, купленной еще в девяностые, когда она моталась с делегациями по всему миру. Вот фикус, который она тащила на себе с другого конца города. Вот книжный шкаф с техническими словарями. Удобная квартира.
Она прокрутила чат выше. Сообщения за прошлую неделю, за месяц. Они всплывали, как утопленники, страшные в своей обыденности.
Григорий: Ма, привет. Зашиваюсь. Эта опять свои бумажки перебирает, думает, мир спасает.
Мама: Терпи, казак. Недолго осталось. Как там твоя молодая? Ждет?
Григорий: Ждет, куда денется. Обещал ей весной в Турцию. Сказал, премию дадут.
Мама: А старой что сказал?
Григорий: Да что ей говорить. Сказал, на машину копим. Она и рада. Дура.
Дура. Слово обожгло сильнее, чем если бы ее ударили. Она перечитывала его снова и снова. Ду-ра. Так вот оно что. Вот почему он так снисходительно улыбался, когда она рассказывала о сложном переводе синхронного блока управления для прокатного стана. Вот почему он морщился, когда она, счастливая и разгоряченная, возвращалась после танго. «Дрыгается на танцульках».
Она листала дальше. Месяц назад.
Григорий: Сегодня юбилей у ее подруги. Потащила в ресторан. Пришлось идти.
Мама: Потерпи, сынок. Зато накормят. Ты хоть рубашку новую надел, которую мы с Катюшей тебе купили?
Григорий: Надел, ма. Инка еще спросила, откуда. Сказал, на работе подарили. Она и поверила.
Катюша. Та самая «молодая». Инна вспомнила эту рубашку. Идеально сидела. Дорогая ткань. Она еще удивилась щедрости его коллег-слесарей из автосервиса. А это, оказывается, Катюша.
Руки дрожали так, что буквы расплывались. Она долистала почти до начала их с Григориem знакомства. Там все было иначе. «Ма, я такую женщину встретил! Умница, красавица, своя квартира в центре Ижевска. Переводчица!». А потом, через год: «Устала она что-то. Постарела. Но держится за меня, дак». Удмуртское «дак», которое он употреблял только в разговорах с матерью, звучало здесь как плевок.
Самое страшное было в конце. Сообщение от Григория, отправленное вчера поздно вечером, когда она уже спала.
Григорий: Ма, все. Катя беременна. Надо решать. Я после Нового года ей скажу. Пусть катится со своими танцами. Еще пару месяцев потерплю, надо долг за машину закрыть. Спасибо за деньги.
Инна положила телефон на тумбочку. Осторожно. Бесшумно. Словно это была неразорвавшаяся граната. Она смотрела на спящего Григория. На его помятое, расслабленное лицо. На седеющие виски. Семь лет. Семь лет она делила с ним постель, стол, жизнь. Семь лет она оправдывала его молчание усталостью, его невнимание – мужской сдержанностью, его растущее безразличие – привычкой. «Сколько лет я себе вру?» – прошептали ее губы беззвучно.
Она встала. Тело двигалось как чужое, деревянное. Подошла к окну. Дождь не прекращался. Улица Пушкинская блестела мокрым асфальтом, редкие машины шипели шинами, разрезая лужи. Внизу, уныло сгорбившись под козырьком подъезда, курил сосед с третьего этажа. Обычное утро обычного ижевского дня. Но ее мир рухнул. Не со звоном и грохотом, а тихо, как падает мокрый осенний лист.
В ванной скрипнула дверь. Григорий проснулся.
Через час Инна сидела за своим рабочим столом. Перед ней лежал срочный заказ: перевод документации для австрийской делегации, которая прилетала на «Ижсталь» через два дня. Термины, чертежи, спецификации. Ее мир. Четкий, логичный, где у каждого слова есть одно-единственное верное значение. Где «сталь марки 40ХН2МА» – это именно она, а не что-то другое. Где нет полутонов и лжи.
«Инна Аркадьевна, доброе утро!» – в кабинет заглянул Евгений, молодой руководитель проекта, ответственный за визит австрийцев. – «Как продвигается? Я вам кофе принес. Сказали, вы любите без сахара».
Он поставил на стол бумажный стаканчик. От него пахло хорошим парфюмом и уверенностью. Ему было лет тридцать пять, он носил идеально выглаженные рубашки и обращался к ней, женщине на двадцать с лишним лет старше, с неизменным уважением. Он видел в ней не «старуху», а высококлассного специалиста.
«Спасибо, Женя, – Инна выдавила улыбku. – Все по плану. К вечеру основной блок будет готов».
«Вы наш спаситель, – искренне сказал он. – Без вас мы бы тут утонули. Кстати, я слышал, вы занимаетесь аргентинским танго? Моя жена хочет пойти, не подскажете хорошую студию?»
«Конечно, – Инна почувствоala, как к горлу подступает спазм. – Студия «El Abrazo», на Советской. Скажите, что от меня».
«Спасибо! Выглядите… усталой сегодня. Все в порядке?» – его взгляд был участливым, без тени фамильярности.
«Все в порядке, Женя. Просто погода», – она кивнула на окно, за которым все так же лил дождь.
Когда он ушел, Инна отпила кофе. Горячий, горький. Такой же, как правда, которую она сегодня узнала. «Дрыгается на танцульках». Эта фраза занозой сидела в мозгу. Танцы были ее отдушиной. Ее территорией свободы. Когда она вставала в пару, когда звучала музыка Пьяццоллы, она забывала про возраст, про быт, про молчаливого Григория. Она была женщиной. Желанной, ведомой, чувствующей. В объятиях партнера она снова становилась легкой, и пятьдесят восемь лет превращались в просто цифры. Григорий ни разу не был на ее выступлениях. Говорил, что не понимает этого «топтания на месте». Теперь она знала почему. Он презирал все, что делало ее живой. Все, что было только ее.
Она работала как автомат. Пальцы летали по клавиатуре, мозг безошибочно подбирал эквиваленты: «quenched and tempered steel», «bearing assembly», «ultimate tensile strength». Эта работа, которую Григорий называл «перебиранием бумажек», сейчас держала ее на плаву, не давая сознанию раствориться в боли и обиде. Это было то, что у нее никто не мог отнять. Ее ум, ее опыт, ее профессия.
Вечером, придя домой, она обнаружила Григория на кухне. Он чистил картошку. Неумело, срезая толстый слой кожуры. На столе стояла бутылка водки.
«О, пришла, – он не обернулся. – Я тут решил ужин приготовить. Отметим».
«Что отметим?» – голос Инны прозвучал глухо и чуждо.
«Дак, это… Машина почти выплачена. Последний платеж на той неделе сделал. Теперь можно и расслабиться», – он говорил с той показной бодростью, которая всегда ее настораживала.
Инна молча разделась в прихожей. Ее чемодан, с которым она ездила в командировки, стоял в углу. Символ прошлой, свободной жизни.
Она вошла в кухню и села напротив него.
«Гриша, – начала она тихо. – Кто такая Катюша?»
Он замер с ножом в руке. На секунду на его лице промелькнул испуг. Потом он усмехнулся. Криво, неприятно.
«Подруга твоя какая-то наболтала, чё-ли? Нет никакой Катюши».
«Не ври, – сказала она так же тихо. – Я все знаю. Про нее. Про ребенка. Про твою маму. Про то, какая у меня удобная квартира. И про то, какая я дура».
Он бросил нож в раковину. Звякнул металл. Григорий медленно повернулся. Его лицо стало другим: злобным, незнакомым. Маска слетела.
«Ах ты… В телефон полезла, старая карга? – прошипел он. – Ну прочитала, и что? Что дальше? Думала, я с тобой, пятидесятивосьмилетней, до гроба буду сидеть? Мне нормальная семья нужна, дети! А не твои эти переводы и танцульки дурацкие!»
Он кричал, брызгая слюной. Все те слова, что он писал матери, теперь hurledись ей в лицо. Каждоe слово было как удар. Но странное дело, ей не было больно. Боль была утром. Сейчас внутри была звенящая пустота и холодная, crystalльная ясность. Она смотрела на него, как энтомолог на насекомое. Жалкое, злобное, суетящееся.
«Ты прав, – сказала она, и он опешил от ее спокойствия. – Тебе нужна нормальная семья. Собирай вещи».
«Что?» – он не понял.
«Вещи. Собирай. И уходи. К Катюше. К маме в Воткинск. Куда хочешь. У тебя полчаса».
«Ты что, с ума сошла? – он рассмеялся, но в смехе слышалась паника. – Ты меня выгоняешь? Из нашей квартиры?»
«Она никогда не была нашей, Гриша. Она моя. А ты был в ней просто… удобным жильцом. Оказалось, не очень удобным».
Она встала и вышла из кухни. Взяла в прихожей его куртку, ботинки, вынесла на лестничную площадку. Потом вернулась в комнату, открыла шкаф, начала вышвыривать его одежду на пол. Рубашки, купленные «Катюшей», свитера, джинсы. Все это вдруг показалось ей чужим, грязным.
Он влетел в комнату, схватил ее за руку. «Ты пожалеешь, Инна! Одна останешься, кому ты нужна в твои годы?»
Она посмотрела на его руку на своем запястье. Потом в его глаза. И впервые за семь лет увидела его по-настоящему. Не того обаятельного мужчину, который когда-то красиво ухаживал, а мелочного, трусливого приспособленца, который прятался за спинами двух женщин – матери и любовницы.
«Отпусти», – сказала она ледяным тоном. И он отпустил.
Он собирался молча, злобно швыряя вещи в сумку. Инна стояла у окна, глядя на ночной город. Дождь наконец-то перестал. Огни фонарей отражались в лужах, как рассыпанные звезды. Она чувствовала себя опустошенной, но легкой. Словно с плеч свалился огромный, тяжелый камень, который она таскала много лет, сама того не замечая.
Когда за ним захлопнулась входная дверь, она не заплакала. Она медленно прошла по квартире. Своей квартире. Воздух стал чище. Тишина больше не была гнетущей. Она была… свободной.
Инна налила себе бокал красного вина, включила музыку. Не Пьяццоллу. Что-то другое, спокойное, джазовое. Подошла к зеркалу в прихожей. На нее смотрела женщина. Немолодая. Усталая. С сеточкой морщин у глаз. Но глаза были живые. В них не было больше страха и самообмана. В них была жизнь.
На следующий день она закончила перевод для австрийцев. Евгений зашел за документами, сияя.
«Инна Аркадьевна, вы волшебница! Все идеально, как всегда. Делегация будет в восторге. Послушайте, может, отпразднуем после их отъезда? Сходим куда-нибудь? Я знаю отличное место с живой музыкой недалеко от пруда».
Он смотрел на нее с таким неподдельным восхищением, что Инна впервые за сутки улыбнулась по-настоящему.
«Спасибо, Женя. Может быть», – ответила она.
Она не знала, что будет дальше. Будут ли новые отношения, новая любовь. Это было неважно. Важно было то, что сегодня вечером она пойдет на танго. И когда музыка начнется, она сделает шаг. Уверенный, твердый, свой. Шаг в новую жизнь. Жизнь, где ее не назовут «дурой», где ее танцы – это не «дрыганье», а полет, и где квартира – не «удобная», а ее крепость. Она посмотрит на знаменитого ижевского «Крокодила» из зеленого камня по пути в студию и подумает, что даже самые странные памятники имеют право на существование, как и право женщины в пятьдесят восемь лет начать все с чистого листа. И никто, никогда больше не заставит ее в этом усомниться.