Надежда Васильевна всегда считала, что есть такие города, куда лучше никогда не возвращаться. Не потому, что там плохо, а потому, что там слишком много тяжелых воспоминаний, которые могут перевернуть душу, едва ты сделаешь первый шаг по знакомой улице.
Но в этом году ей пришлось нарушить это правило.
Сообщение от Людмилы Петровны пришло неожиданно:
«Надя, у нашей Светки свадьба! Помнишь ее? Ты ведь когда у нас жила на квартире, она еще в школу ходила. Приезжай обязательно! Без тебя не начинаем».
Надежда сначала хотела отшутиться, мол, работа, дела… Но Людмила Петровна перезвонила сама, с той же интонацией, что и двадцать лет назад, когда могла в два часа ночи позвать на кухню пить чай с пирогом только потому, что «не спится».
— Надь, ну что ты, я всем уже сказала, что ты приедешь! Девчонка-то тебя помнит. И вообще, когда ты была у нас последний раз? Даже не вспомнишь! — говорила она в трубку.
Надежда вздохнула, посмотрела в окно на серый зимний пейзаж мегаполиса… и согласилась. Может, и правда пора съездить.
Поезд прибыл в город ранним утром. На перроне пахло угольной пылью и старой краской. Все вокруг казалось меньше, чем она помнила: здание вокзала, узкая улица, ведущая в центр, даже вывеска старого гастронома.
Такси не потребовалось — до дома Людмилы Петровны было всего десять минут пешком. Тот же асфальт с трещинами, те же облупленные фасады, и даже лавочка возле ДК — как будто из детства, с вмятиной на третьей доске. Как будто и не уезжала.
Дверь открылась почти сразу. Людмила Петровна, как и раньше, в фартуке, с улыбкой и легким запахом дрожжевого теста, заключила гостью в объятия.
— Ну, Надька! Какая ж ты стала красивая, хоть сейчас на подиум! Садись, чай уже готов.
На столе дымился самовар, стояли вазочки с вареньем, и на блюде — плюшки только что из духовки. Людмила Петровна говорила без остановки, перескакивая с одной новости на другую: кто женился, кто развелся, кто уехал, кто остался.
— А жених-то у нас красавец! Хоть в кино снимай. Ты, кстати, его, может, знаешь… Вадим Соколов.
Чашка в руках Надежды замерла на полпути ко рту.
— Кто? — спросила слишком тихо.
— Ну, Вадим! Он ведь тоже у нас бывал, лет двадцать назад. Молодой, высокий такой… потом уехал, а пару лет назад вернулся. Вот, нашел себе молодую невесту.
Надежда опустила взгляд в чай, стараясь, чтобы руки не дрожали. Имя прозвучало, как выстрел в тишине. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы взять себя в руки.
— Не помню… — солгала она, но Людмила Петровна уже перескочила на другой рассказ.
Всю ночь Надежда лежала, уставившись в потолок. За окном ветер шевелил тонкие ветки тополей, а в памяти оживали кадры: летний вечер, берег реки, гитара, смех, глаза Вадима, которые в темноте светились, как у мальчишки, готового на любое безумие.
Они тогда встречались всего полгода. Полгода, которые перевернули всю ее жизнь. А потом он исчез. Без прощаний и объяснений. И поползли противные слухи, что уехал с другой.
Она думала, что все забыла. Что рана давно затянулась. Но теперь, спустя все эти годы, одно его имя вытащило наружу всю боль и нежность.
* * *
Городок был маленьким, и все события здесь развивались стремительно. Летом, когда Надежде было двадцать, она коротала время на каникулах после второго курса университета. Работы, как всегда, не нашлось, и она подрабатывала в районной библиотеке, где пахло старыми книгами, пылью и чуть-чуть — ванилью, потому что библиотекарь тетя Лена постоянно угощала читателей домашним печеньем.
В тот день Надежда как раз расставляла на полке стопку новых поступлений, когда услышала за спиной:
— Девушка, а у вас есть что-то… ну, про путешествия?
Она обернулась и увидела высокого парня в джинсах и светлой рубашке. Волосы чуть растрепаны, улыбка открытая, взгляд… теплый, но какой-то дерзкий, будто он привык получать, чего хочет.
— Есть, — ответила чуть смущенно. — Вам художественное или документальное?
— А вы что посоветуете? — он вдруг прислонился к стойке, как будто у них впереди целый час разговора.
Позже она узнала, что его зовут Вадим. Он был на год старше, учился в соседнем городе, но на лето приехал к родителям. И, как оказалось, был другом детства сына Людмилы Петровны, у которой Надя тогда снимала комнату.
После библиотеки он провожал ее до дома, рассказывал истории о своих поездках автостопом, о горах, куда мечтает вернуться.
— А ты куда мечтаешь? — спросил, когда подошли к калитке.
— Я? — она улыбнулась. — Я мечтаю уехать в большой город, работать по специальности и… наверное, просто быть счастливой.
— Счастье — это слишком расплывчато. Надо мечтать конкретно, — сказал он, но в глазах была такая улыбка, что спорить не хотелось.
Вскоре они начали встречаться. Это было легко, как дышать. Прогулки по вечернему парку, мороженое на лавочке, кино по выходным. Вадим был внимательным, но и вспыльчивым — мог обидеться на пустяк, сказать резкость, но через пять минут уже стоял у подъезда с цветами и виноватой улыбкой.
Он умел делать каждый день особенным. Мог в полночь прийти с гитарой и спеть под окном, мог внезапно повести на заброшенную смотровую площадку, откуда город казался игрушечным.
— Запоминай, — говорил он, обнимая ее за плечи, — потому что такие вечера не повторяются.
Надя тогда смеялась и не верила. Казалось, что все только начинается, и времени — целая вечность.
Но у них была и другая сторона — ревность. Вадим не любил, когда она задерживалась в университете с одногруппниками, особенно если в компании были парни. Иногда становился слишком резким в словах, а однажды, после ссоры, даже больно схватил ее за руку, оставив синяк.
— Прости, — сказал тогда, — я просто боюсь тебя потерять.
Она прощала. Молодость часто путает страсть с любовью, а ревность — с заботой.
Летом, в конце июля, они собирались вместе поехать на море. Вадим говорил, что достанет деньги, что у него все схвачено. Но за три дня до поездки перестал звонить. Телефон в его доме никто не поднимал.
Только через неделю Надя узнала от общих знакомых, что он уехал — с какой-то девушкой из его компании. Кто-то говорил, что они поженились, кто-то — что просто поехали вместе в Сочи.
Она не стала выяснять. Больше даже не звонила. Внутри было пусто, как в комнате после того, как из нее вынесли всю мебель.
Прошло лето, потом осень, а затем и зима. Она вернулась к учебе, устроилась на другую подработку, познакомилась с новыми людьми. Но иногда, в редкие вечера, когда в городе шел дождь, и фонари отражались в лужах, она вспоминала тот взгляд на смотровой площадке.
И обещала себе, что, если когда-нибудь случайно его встретит, просто пройдет мимо.
* * *
Утро в маленьком городе всегда начинается одинаково: скрипит за калиткой соседский велосипед, по улице идет почтальонша с сумкой через плечо, а где-то за домами уже слышно, как кто-то пилит дрова.
Надежда проснулась рано, но долго лежала, опять уставившись в потолок. На кухне уже хлопотала Людмила Петровна — слышно было, как стучат чашки, как хлопает дверца холодильника.
— Вставай, Надь! — позвала весело. — Сегодня у нас праздник!
Надежда накинула халат, пошла на кухню. Чайник уже шумел, а на столе стоял поднос с бутербродами, салатом и пирожками.
— Люд, а как мы пойдем? — спросила Надежда, пытаясь, чтобы голос звучал как обычно.
— А как же! Я с тобой, ты со мной, прямо к Дому культуры, там роспись, потом банкет. Ты же не думай, что отделаемся одной росписью! — засмеялась Людмила Петровна.
Надежда знала, что никакие отговорки тут не пройдут.
Дом культуры был почти таким же, как двадцать лет назад: беленая штукатурка, облупившиеся колонны, красный коврик у входа. Перед зданием толпились шумные гости — кто с цветами, кто с пакетами, кто с камерами в руках. Женщины в ярких платьях, мужчины в костюмах, запах духов и лосьона смешивался с ароматом свежей выпечки, которую кто-то принес для праздничного стола.
Надя старалась держаться в стороне.
И вдруг раздался шум — жених с невестой вышли из черной иномарки. Он шел уверенно, держа ее за руку. И именно в тот момент, когда кто-то выкрикнул «Горько!», Надежда и Вадим встретились глазами.
Внутри все сжалось.
Вадим выглядел старше, чем она его помнила, но в этом взрослом лице все равно был тот мальчишка с дерзкой улыбкой. Он остановился, словно забыв, что вокруг люди, и смотрел на нее — чуть прищурясь, будто проверял, точно ли она.
Надежда не выдержала и отвела взгляд.
Роспись прошла как в тумане. Аплодисменты, крики «Горько!», вспышки фотоаппаратов. Она стояла среди гостей, улыбалась, даже что-то отвечала на вопросы, но почти не слышала, что говорят.
На банкете ее посадили за дальний столик, рядом с пожилыми родственниками невесты. Людмила Петровна уже успела налить всем по бокалу шампанского и разложить салаты.
Тосты шли один за другим. Вадим то и дело кивал кому-то из гостей, улыбался, но несколько раз Надежда ловила его взгляд на себе.
После очередного тоста она решила выйти на улицу. Хотелось просто подышать.
На крыльце было прохладно, пахло дымом от чьего-то костра. Она сделала пару шагов в сторону, чтобы не мешать курящим.
— Надь…
Тихий, знакомый голос.
Она обернулась. Вадим стоял в нескольких шагах, без пиджака, с расстегнутым воротом рубашки.
— Можно… поговорить? — спросил он.
Она хотела сказать «Нет». Хотела развернуться и уйти. Но почему-то кивнула.
Они отошли за угол, туда, где никого не было.
— Я не думал, что увижу тебя сегодня, — начал он. — Когда ты вошла… я подумал, что мне мерещится.
— А я не думала, что услышу твое имя от Людмилы Петровны, — ответила она сухо.
Он вздохнул.
— Знаю, что должен был тогда объясниться. Но… Все вышло как вышло.
— Ты исчез. Без единого слова, — голос дрогнул. — Ты даже не дал мне понять, что все кончено, и не объяснил, почему.
— Мне было двадцать два. Я был дурак, — сказал он тихо. — И… я тогда запутался. Она… та девушка… все это было… не так, как все думали.
— А как? — спросила она, чувствуя, как в груди поднимается волна старой боли.
— Она поехала со мной, да. Но у нас ничего не было. Я просто… бежал. От тебя. От себя. От того, что чувствовал. Я испугался, что не смогу тебе дать то, чего ты заслуживаешь.
Она молчала. Смотрела на него и думала, что даже если это правда, уже ничего не изменишь.
— Ты сейчас счастлив? — спросила наконец.
Он отвел взгляд.
— Я… стараюсь.
Где-то за зданием закричали «А где жених? Жениха сюда!». Их разговор был слишком длинным для пяти минут, но слишком коротким для двадцати лет.
— Пора возвращаться, — сказала она.
— Надь… — он шагнул ближе, но остановился. — Спасибо, что пришла.
Она кивнула и пошла обратно к дверям.
Банкет тянулся до вечера. Тосты, смех, музыка — все сливалось в один шумный поток, который будто проходил мимо нее. Надежда сидела, улыбалась, поднимала бокал, когда звучали тосты, но внутри была пустота, как комната, где выключили свет.
К полуночи она знала, что останется только одно — уехать.
Утренний автобус уже стоял на перроне, когда она подошла. Водитель курил, в салоне пахло соляркой и свежим хлебом из соседнего киоска. Надежда положила сумку на багажную полку, села у окна.
Когда автобус тронулся, она увидела его.
Вадим стоял у самой кромки дороги. Без шапки, с руками в карманах, чуть наклонившись вперед, как будто хотел что-то сказать. Но не сказал.
Она смотрела, пока он не стал маленьким силуэтом на фоне серого утра, пока поворот не скрыл его совсем.
В этот момент она поняла: все кончено. Не ссорами, не письмами, не громкими словами, а этим утренним молчанием, в котором было больше правды, чем во всем, что они могли бы сказать.
Она откинулась на спинку сиденья, позволяя автобусу убаюкать себя равномерным гулом двигателя. За окнами проплывали поля, редкие дома, и все дальше оставался город, который когда-то был частью ее жизни.
Впереди ждал шумный мегаполис, дела, привычные лица. Но она знала: этот утренний взгляд у обочины останется с ней надолго. Не как рана, а как старая фотография — чуть выцветшая, с загнутыми углами, которую не достаешь годами, но знаешь, что она лежит в ящике стола.
Она закрыла глаза. И почувствовала, что теперь может дышать свободно.
Прошлое осталось там, за поворотом. И она не собиралась возвращаться.
Автор: Наталья Трушкина
---
---
Наталена
Машка с самого детства была бестолковой, бесшабашной растрепой. Мама ее это очень хорошо понимала и держала свою девицу в ежовых рукавицах. И то не всегда успевала за ней уследить.
Все девочки, как девочки, а эта...
С утра в тугую корзиночку на Машкиной голове вплетены матерью разноцветные ленты: глаза Машины от этого сделались по-китайски загадочными. На плечиках висит коричневое отглаженное платьице и черный свеженький передник. Гольфики ажурные, с помпончиками. Воротничок и манжеты аккуратно, с ревом (потому что под маминым присмотром) два раза отпороты, на третий раз пришиты как следует – от середины по краям. Туфельки начищены. Чудо, что за девочка, хоть в кино снимай.
А вечером домой является чудо-юдо-рыба-поросенок! Гольфы на ногах – гармошкой! Манжеты - испачканы. На коленях прислюнявлены листы подорожника (на носу – тоже, на всякий пожарный случай). Разноцветные ленты выбились из сложносочиненной корзиночки и развеваются хвостом. Да и вообще – вся прическа такая... такая... В общем такая романтичная лохматость вполне сошла бы, если бы не колючки от бурьяна, запутавшиеся в волосах.
На кармашке черного передника расползлось жирное пятно – Машка на обеде туда положила котлету с хлебом. Она, конечно, совсем не виновата, что любит есть, когда читает. После большой перемены по расписанию стоял урок чтения. И что, голодать ей? Изменять своим привычкам? Котлетка была такая ароматная, поджаристая. Хлебушек – мягкий. Ну и...
Училка, потянув носом, вытащила у Машки котлету из кармана двумя пальцами и выкинула в урну. Маша – в рев.
- Да как так можно еду выбрасывать! Вы же сами говорили!
Класс заволновался. Память у класса отличная. Учительница Галина Петровна, молоденькая, вчерашняя студентка, совсем недавно читала ребятам грустный рассказ «Теплый хлеб». И все плакали. А Мишка Григорьев – громче всех, так ему было жалко лошадку! И сейчас он тоже орал! Галина Петровна краснела и бледнела. Урок был сорван. Она что-то там бекала-мекала – бесполезно. Учительский авторитет падал стремительно в глубокую пропасть.
Пришлось ей врать ученикам, что хлебушек она «просто положила в ведро, а вечером отнесет птичкам». Да кто ей поверит! В итоге в Машином дневнике размашисто, с нажимом, жирнющее замечание: «Сорвала урок котлетами!!!»
И на погоны – Кол! Точнее, единица, подписанная в скобочках (ед.), чтобы Маша не умудрилась исправить оценку на четверку.
После вечерней взбучки и плача Ярославны в туалете, куда ее заперли на сорок минут, стирки манжет, гольфиков и передника – вручную, под материнским присмотром, Машка дала себе зарок никогда и ни с кем не спорить. Себе дороже. Думаете, она покорилась? Как бы не так! Она просто решила все делать по-своему, не спрашивая ни у кого советов. Взрослые врут – точка. Уж сама, как-нибудь.
Вот так столовская котлета определила нелегкий Машин жизненный путь.
Отца своего она не знала. Мама рассказывала, что он геройски погиб.
- На войне? – Машка округляла глаза, которые быстро заполнялись скорбными слезами.
- Э-э-э, ну не то, чтобы... - терялась мама, — ну...
- Попал в авиакатастрофу, — на голубом глазу четко оттарабанила бабушка, мамина мама, ответ на сложный вопрос, — ушел в крутое пике!
Ну, бабушка-то знала, в какое «пике» ушел папа Маши. Но разве стоило об этом говорить маленькой девочке, как две капли похожей на своего папашеньку? Пусть вспоминает его, как героя. Героя-любовника чертова!
Красивая и смелая дорогу перешла Машиному папе, когда Наталья была на седьмом месяце. Да какая там красота: курица с длинной жилистой шеей. И ходила эта курица... как курица: вытягивая ту самую длинную шею, словно высматривая, кого клюнуть. Балерина-а-а, черт бы ее драл! И ножки у балерины были длинные, желтые, куриные. Лапки несушки, а не ноги. С Натальей близко не сравнить.
Мама Маши светилась здоровьем и полнотой. Таких женщин хочется потискать и искренне засмеяться от удовольствия:
- Ах, душечка, Наталья Петровна!
Почти по Чехову. Те же полные плечи, те же ямочки на щеках, те же румяные губки бантиком. Лет сто назад любой бородатый купчина золотой прииск к ногам Наташкиным швырнул бы: "На! Пользуйся! Дай только ручку твою облобызать!"
А теперь в моде обтрепанные цапли с куриной походкой. . .
. . . дочитать >>