— Представляешь, он уже ходит? Совсем крепко, за ручку, — Анна задумчиво провела пальцем по ободку своей чашки, оставляя на нём едва заметный след от помады. — А наш-то всё ползает, как торпеда, сносит всё на своём пути. Я уже и не помню, когда последний раз видела пол в гостиной без разбросанных игрушек.
Я машинально кивнула, стараясь, чтобы улыбка выглядела естественной, и отхлебнула глоток остывшего капучино. Он был горьковатым и казался сейчас особенно невкусным. Кофе в моей чашке давно потерял тепло, но я всё так же сжимала её ладонями, будто искала в керамике источник утешения или хоть каплю энергии. За стеклом кафе моросил осенний дождь, размывая краски уходящего дня, превращая прохожих в размазанные силуэты, спешащие укрыться от сырости.
— Ну, вам ещё есть время, — выдавила я, заставляя свой голос звучать легко. — Всё успеть можете. Погодки — это же так здорово.
— Ой, не говори, — вздохнула Анна, отодвигая прядь каштановых волос. — Света хочет именно погодков. Твёрдо решила. Говорит, сразу отстреляться, пережить все бессонные ночи разом и быстрее выйти на работу. А я смотрю на них и думаю… Я еле-еле с одним справляюсь. Где взять силы на второго? Где взять силы на себя?
Моё сердце сжалось в комок. Этот невинный, житейский разговор был словно отголосок другого, домашнего, который висел в нашей с Сергеем квартире тяжёлым, неслышным гулом, фоном к нашей, казалось бы, идеальной жизни.
Мы с Сергеем не планировали Лизу. Она стала счастливой случайностью, ослепительной вспышкой, которая перевернула нашу размеренную жизнь двух увлечённых работой людей, привыкших контролировать каждый свой шаг. И мы были счастливы. Безумно, безгранично счастливы. Первые месяцы я жила в каком-то тумане из бессонных ночей, памперсов, мелкой суеты и бесконечного умиления. Сергей носил её на руках, качал, пел дурацкие песни собственного сочинения, и его глаза сияли такой гордостью и нежностью, что мне казалось — этого света хватит на всю оставшуюся жизнь, чтобы осветить любую, самую глубокую тьму.
Но рано или поздно любой туман рассеивается. И когда он рассеялся, осталась я — с тихой, ноющей растерянностью, с чувством, что я плохая мать, потому что иногда я хочу побыть одна, потому что я устаю до слёз, потому что срываюсь на крик из-за разлитого сока. Осталась работа, которую я едва успевала совмещать с материнством, чувствуя себя вечно виноватой и перед коллегами, и перед дочерью. Остался тихий, холодный ужас перед будущим, в котором всё это нужно будет умножить на два.
А Сергей… Сергей видел только свет. Он видел, как Лиза делает первые шаги, и говорил: «Представляешь, как будет весело, когда их будет двое? Они будут бегать друг за другом!» Видел, как она укачивает куклу, и мечтательно замечал: «Вот будет сестрёнка — будет не с куклой, а с живым ребёнком возиться. Настоящая маленькая мама».
Я пыталась говорить. Сначала осторожно, намёками, вкрапляя свои сомнения в ткань его радужных планов.
— Сереж, я не уверена, что потяну. Сейчас такое время на работе, новые проекты, кризис…
— Всё потянем! — весело парировал он, даже не задумываясь. — Я буду больше помогать! Зарплата позволяет, может, и няню возьмём на пару дней! Смотри, как здорово!
Потом — прямее, откровеннее, уже с лёгкой дрожью в голосе.
— Я не хочу. Я не готова. Мне страшно. Мне кажется, я сойду с ума.
Его лицо тогда померкло, будто выключили лампочку. Он не понял. Он видел на улицах улыбающихся мам с двойными колясками, сияющих отцов, несущих на плечах сразу двух сорванцов. Он видел картинку, идеальную открытку. Он не видел моей внутренней бури, моего ежедневного, ежеминутного чувства, что я не справляюсь, что я на грани, что во мне кончились ресурсы. Для него мой отказ был отказом от продолжения нашего самого большого чуда, от семьи его мечты, от того счастья, которое он уже познал.
И тогда я совершила своё маленькое, ежедневное предательство. В белой, шуршащей аптечной коробочке, задвинутой за стопку постельного белья на самой дальней полке в шкафу, поселилась моя тайна. Моя защита. Мой щит от того будущего, которое давило на меня всей своей неумолимой тяжестью. Каждое утро, пока Сергей в ванной напевал под звук бегущей воды, а Лиза возилась в своей кроватке, я с замиранием сердца извлекала её, проглатывала маленькую белую таблетку и прятала обратно, словно преступник, заметая следы.
— Ты чего такая задумчивая? — спросила Анна, допивая свой латте. — Всё витаешь где-то в облаках.
— Да так, — отмахнулась я, делая ещё один глоток холодного кофе. — Дождь. Настроение осеннее, хандра. Ничего серьёзного.
Мы расплатились и вышли на сырую, промозглую улицу. Прохожие спешили, поднимая воротники, зонты сталкивались куполами. Я шла домой, и с каждым шагом знакомое чувство вины нарастало, словно липкая, влажная пелена, окутывая с головой. Я обманывала самого родного человека. Я втайне саботировала его самое заветное желание. Я лишала его мечты. Но в то же время я отчаянно, всеми силами пыталась спасти себя. Свой хрупкий, уже давно давший трещины внутренний мир, который мог окончательно рассыпаться в прах под тяжестью новой беременности, новых родов, нового кормления, новых бессонных ночей.
Дома пахло ванилью и детством. Сергей, раскинувшись на полу, собирал с Лизой башню из разноцветных кубиков. Она агукала, пытаясь водрузить на шаткую вершину синий кубик, и всё сооружение с грохотом рушилось. Они оба залились счастливым, заразительным смехом, который эхом разнёсся по всей квартире.
— Мама! — Лиза заметила меня, потянула ко мне ручки, испачканные в чём-то липком.
Я повесила мокрое пальто, скинула сапоги и взяла её на руки, прижала к себе, вдыхая этот родной, ни с чем не сравнимый запах детских волос, молока и нежности.
Сергей поднялся с ковра, подошёл и обнял нас обеих, заключив в свои тёплые, надёжные объятия.
— Мои самые лучшие девочки, — прошептал он, и его голос дрогнул от переполнявших его чувств. Он поцеловал меня в макушку, потом в щёку Лизы. — Как у тебя дела, Лен? Как встретилась с Аней?
— Нормально, — ответила я, уткнувшись носом в воротник его домашней футболки. — Поговорили. Обо всём понемногу.
Вечер прошёл как по накатанной, по знакомому и оттого ещё более горькому сценарию. Ужин, во время которого Лиза умудрилась размазать по лицу половину овощного пюре, весёлое купание с резиновыми утками и брызгами, долгая сказка на ночь. Сергей был нежен, внимателен, предупредителен. Он смешил меня, рассказывал забавные случаи с работы, сам помыл посуду после ужина. И каждый его добрый жест, каждая улыбка были иглой, вонзающейся в мою совесть, раскалённой иглой вины.
Когда мы наконец легли спать и в доме воцарилась та особая, глубокая тишина, что бывает только ночью, он повернулся ко мне. В призрачном свете уличного фонаря, пробивавшегося сквозь щель в шторах, его лицо казалось уставшим и серьёзным.
— Лен… — он начал тихо, почти шёпотом, чтобы не разбудить Лизу. — Я сегодня смотрел на вас с дочкой и понял, как сильно, до боли, я хочу, чтобы нас стало больше. Чтобы в этом доме было ещё больше смеха, ещё больше жизни. Мы справимся. Я обещаю. Поверь мне.
Его рука, тёплая и сильная, накрыла мою. Рука человека, который верил в нас, в нашу семью, в наши силы. Вера его была такой крепкой, такой непоколебимой, что на её фоне мои страхи казались мне жалкими и ничтожными.
Я закрыла глаза. В горле встал плотный, невыносимый ком. Я чувствовала, как по моей щеке скатывается предательская, обжигающая слеза. Я не могла сдержать её.
— Сережа… — голос сорвался на хриплый, сдавленный шёпот. — Я…
Я не смогла сказать. Не смогла вымолвить правду. Не смогла снова увидеть на его лице то самое недоумение, смешанное с болью, которое я видела раньше. Я струсила.
— Я очень устала, — выдохнула я вместо этого, отворачиваясь к стене. — Голова раскалывается. Давай не сейчас, ладно? Поговорим позже.
Он тяжело вздохнул, поцеловал меня в плечо, погладил по волосам и отвернулся на свой бок.
Тишина между нами стала густой, тяжёлой, осязаемой. Я лежала, уставившись в потолок, и слушала, как его дыхание постепенно становится ровным и глубоким. Он заснул. Ушёл в свой мир, где всё было просто и ясно. А я осталась наедине со своей тайной, со своим обманом. Где-то в трёх метрах от нас, в шкафу, лежало вещественное доказательство моего предательства. И я ненавидела себя за эту слабость, за этот страх, за эту необходимость лгать самому близкому человеку.
На следующее утро, пока Сергей возился с Лизой на кухне, пытаясь накормить её кашей, которая то и дело оказывалась на столе, на полу и даже на стене, я на цыпочках подошла к шкафу. Рука сама, почти автоматически, потянулась к злополучной коробочке. Сегодня был тот самый день, день Х, когда нужно было принять очередную таблетку. Ежедневный ритуал моего молчаливого сопротивления, моей обороны.
Я взяла в руки маленький, непримечательный блистер. Белые, безликие кружочки таблеток казались такими безобидными. Но каждая из них была кирпичиком в стене, которую я исподволь, тайком выстраивала между нами, между мной и человеком, которого я любила больше жизни.
Из-за двери донёсся счастливый, звонкий визг Лизы и громкий, раскатистый смех Сергея. Они играли в «ку-ку». Сергей прятался за газетой, а Лиза с восторгом находила его. Этот звук, чистый, искренний, наполненный абсолютным счастьем, пронзил меня насквозь, достигнув самых потаённых уголков моей души. Я посмотрела на маленькую белую таблетку в своей дрожащей руке, потом на дверной проём, за которым находилась вся моя вселенная. И вдруг с предельной, пугающей ясностью осознала: я не хочу строить стены. Я не хочу защищаться от них. Я хочу быть с ними честной. Прозрачной. Правдивой. Даже если эта правда будет горькой. Даже если она будет болезненной. Даже если он не поймёт и не простит.
Я медленно, с ощущением, что совершаю что-то монументальное, опустила таблетку в мусорное ведро. Она бесшумно упала на использованную салфетку. Потом я вынула из своей сумочки всю упаковку, всю мою «защиту», и сделала то же самое. Сердце бешено колотилось, в висках стучало, в ушах стоял звон. Было страшно. Невыносимо страшно. Но вместе со страхом, как это ни парадоксально, пришло и странное, щемящее чувство освобождения. Лёгкости. Как будто я сбросила с плеч тяжёлый, невидимый для других груз.
Вечером, уложив Лизу и убедившись, что она крепко спит, прижимая к себе потрёпанного плюшевого зайца, я вышла в гостиную. Сергей сидел на диване, уткнувшись в светящийся экран телефона, листая ленту новостей. На его лице застыло рассеянное выражение.
— Сереж, — начала я, садясь рядом с ним, но не слишком близко. Мне нужна была дистанция, чтобы собраться с мыслями. Голос дрожал, предательски срывался. — Нам нужно поговорить. Серьёзно. По-настоящему. Без бегства.
Он отложил телефон на журнальный столик и повернулся ко мне всем корпусом. В его глазах я увидела не тревогу, а скорее усталое ожидание. Он, кажется, чувствовал, что что-то назревает.
— Я слушаю, Лена. Говори.
Я глубоко вдохнула, собирая в кулак всё своё мужество, всю свою волю. Это было сложнее, чем я могла представить.
— Ты всё говоришь о втором ребёнке. О том, как это будет здорово, весело, как мы будем счастливы. А я… я молчу. И ты, наверное, думаешь, что я согласна, но просто боюсь, как все. Так вот. Я молчу не потому, что согласна. Я молчу, потому что мне невыносимо страшно. И потому что я не хочу.
И я выложила ему всё. Всю правду, без прикрас и смягчений. Я рассказала о своей усталости, которая копилась месяцами, капля за каплей, превращаясь в океан бессилия. О своём постоянном чувстве, что я не справляюсь, что я плохая мать, что я всё делаю не так. О паническом, животном страхе перед тем, что будет, если всё повторится снова — токсикоз, отёки, бессонные ночи, — но уже с двумя детьми на руках. О том, что его уверенность «всё потянем, я буду больше помогать» для меня, измотанной, звучала не как поддержка, а как легкомысленное обещание, потому что основная тяжесть, груз ответственности и быта всё равно ляжет на мои плечи. И да, я сказала ему о таблетках. О своём обмане. О своей лжи. О том, как мне было мучительно стыдно каждую минуту, каждую секунду этого молчаливого предательства.
Я говорила долго, сбивчиво, путаясь в словах, порой рыдая так, что не могла выговорить и слова. Он слушал. Не перебивая. Не пытаясь утешить или возразить. Просто слушал. Его лицо было серьёзным, непроницаемым, почти каменным. Когда я наконец замолчала, иссякла, в комнате повисла такая оглушительная тишина, что было слышно, как за окном шуршат колёса проезжающей машины. Я боялась посмотреть на него, боялась увидеть в его глазах разочарование, гнев, отвращение.
— Почему ты сразу не сказала всего этого? — наконец спросил он. Его голос был тихим, низким, в нём не было злости. Была глубокая, неподдельная боль. — Почему ты не сказала вот так, как сейчас?
— Я пыталась, Сереж! — всхлипнула я. — Но ты так светился, так горел, когда говорил об этом… Твои глаза так сияли… Я не хотела гасить этот свет. Мне казалось, что мои проблемы, мои страхи на этом фоне выглядят… мелкими, эгоистичными, незначительными. Как будто я порчу что-то прекрасное своими сомнениями.
Он медленно, тяжело покачал головой, будто сбрасывая с себя какую-то ношу.
— Лена… Милая моя. Твои чувства не могут быть мелкими. Они — твои. Они — часть тебя. А значит, они важны. — Он потянулся через разделявшую нас пропасть непонимания и взял мою холодную руку в свои тёплые ладони. — Прости меня. Прости, что я так увлёкся своей картинкой, своим идеалом, что перестал видеть тебя. Настоящую. Живую. Я был слеп и глух. Я думал, что ты тоже этого хочешь, просто боишься, как все боятся перед вторыми родами. А оказывается, я просто давил на тебя. Не видя этого.
Это было не то, чего я ожидала. Я готовилась к упрёкам, к обиде, к горькому непониманию. А он… он просил у меня прощения.
— И ты… ты не злишься на меня? — прошептала я, всё ещё не веря. — За таблетки? За обман? За то, что я всё это время лгала тебе?
— Злился бы, — честно признался он, сжимая мои пальцы. — Если бы ты продолжала молчать. Если бы этот обман длился ещё месяцы, годы. Если бы стена между нами выросла до небес. А так… — Он тяжко вздохнул, и его плечи опустились. — А так это просто очень больно. Больно от того, что ты не доверяла мне. Что ты несла всё это одна, в себе, не давая мне шанса понять тебя и помочь.
Мы сидели молча, держась за руки, как два уставших, заблудившихся путника, которые наконец-то нашли друг друга в тумане. Стена между нами ещё не рухнула полностью, но в ней появилась первая, самая главная брешь. Брешь от искреннего слова.
— Я не хочу, чтобы ты делала что-то через силу, — твёрдо, почти сурово сказал Сергей. — Никогда. Ни ради меня, ни ради каких-то призрачных идеалов. Если ты не хочешь — значит, не хотим и мы. Всё. Точка. Обсуждать не будем. Эта тема закрыта.
В его словах, в его твёрдом, незыблемом тоне была такая уверенность, такая надёжность, что мне вдруг стало легче. То колоссальное давление, которое я ощущала все эти месяцы, стало спадать, уступая место странной, щемящей лёгкости.
— А твоя мечта? — прошептала я, всё ещё не веря в происходящее. — Ты так её хотел…
— Моя мечта, Леночка, — он посмотрел мне прямо в глаза, и в его взгляде я увидела ту самую любовь, что была и раньше, только теперь она стала более взрослой, более осознанной, — это ты и Лиза. Счастливые, здоровые, улыбающиеся. А всё остальное — просто… варианты этой мечты. Не более того.
В ту ночь мы разговаривали почти до самого утра. Говорили обо всём на свете. О своих страхах и ожиданиях, о том, как мы по-разному видим будни и будущее, о своей усталости и своих надеждах. Мы не искали виноватых. Мы не оправдывались. Мы искали и, как ни удивительно, находили понимание. Находили пути друг к другу сквозь частокол обид и невысказанностей.
Прошло несколько месяцев. Таблеток в нашем доме больше нет. Их место занял трудный, но честный, ежедневный разговор. Иногда тень той старой мечты ещё мелькает в глазах Сергея, когда он видит на прогулке большую, шумную семью. Но теперь он не просто говорит об этом. Он смотрит на меня, ищет в моих глазах подтверждение, одобрение или отказ. И я научилась так же честно кивать или качать головой, говорить «я подумаю» или «я не готова». И он принимает это. Потому что теперь он видит не свою идеальную, придуманную картинку, а меня. Реальную. Живую.
А я… Я учусь. Учусь говорить о своих страхах вслух. Не копить их в себе, не прятать под мамой спокойствия. И он учится. Учится их слышать. Не обесценивать, не отмахиваться, а именно слышать и принимать.
Мы не стали идеальной семьёй из глянцевого журнала. Мы стали настоящими. Со своими шероховатостями, сомнениями, с проходящими иногда тучами. Но с абсолютной, кристальной уверенностью в одном: ни одна, даже самая прекрасная мечта, не стоит лжи. Не стоит молчания. Не стоит тихого отдаления. И только в правде, какой бы горькой и неудобной она ни была, можно найти тот самый общий путь, который по-настоящему, навеки объединяет.
Вывод этого тихого, внутреннего выбора оказался до смешного прост: молчаливая жертва, принесённая во имя семьи, — это не жертва, а мина замедленного действия, заложенная под самое основание дома. И только доверие, хрупкое, требующее мужества и ежедневной работы, может разрядить её, чтобы уступить место настоящей, прочной, нерушимой близости.