— А моя-то, представляешь, опять на Мальдивы захотела. Говорит, загар неровно лёг в прошлый раз. Ну что с неё взять, с красавицы?
Дмитрий усмехнулся, стараясь, чтобы усмешка выглядела искренней, и отхлебнул остывший кофе из бумажного стаканчика. Глеб, его коллега, сидел напротив, вальяжно откинувшись на спинку офисного кресла. Дорогой костюм, часы, блестящие на запястье, как маленькое солнце, и этот сытый, уверенный голос, который, казалось, мог продать песок в пустыне.
— Младший, кстати, на олимпиаде по математике первое место взял. В свои-то девять. Директор школы лично звонил, поздравлял. Говорит, самородок. Вот, думаю, может, в Англию его потом, а?
Глеб провёл пальцем по экрану смартфона и развернул его к Дмитрию. Оттуда, с глянцевой поверхности, на него смотрела идеальная семья. Сам Глеб, его ослепительная жена Светлана, похожая на фарфоровую статуэтку, и двое их детей — мальчик и девочка, оба со светлыми волосами и ясными, умными глазами. Все на фоне какого-то невероятного заката, на палубе яхты. Картинка. Просто рекламный проспект счастливой жизни.
Дмитрий кивнул, пробормотал что-то одобрительное и поспешил вернуться за свой стол. Но ядовитое семя сравнения уже было брошено в его душу. Оно пустило корни мгновенно, прорастая тревогой и глухим, незнакомым доселе раздражением.
Вечером он вошёл в свою квартиру, и его с порога оглушил шум. Младший, пятилетний Илюшка, с рёвом носился по коридору, преследуемый старшей сестрой, а средний, Петя, пытался что-то доказать им обоим, отчаянно жестикулируя. Из кухни тянуло запахом жареной картошки. Просто жареной картошки.
Навстречу вышла Ольга, его жена. В домашнем халате, с растрёпанным пучком волос на затылке, уставшая. Она улыбнулась ему, той самой улыбкой, в которую он когда-то влюбился, но сегодня он её почти не заметил.
— Привет, милый. Устал?
— Устал, — коротко бросил он, стягивая ботинки. — А что, у нас ничего поинтереснее картошки на ужин нет?
Ольга замерла, её улыбка медленно угасла.
— Я думала, ты любишь... Дети просили.
— Дети, дети... А я? — Дмитрий прошёл на кухню, оглядывая привычный, родной беспорядок. Брошенное на стул полотенце, рисунки, прилепленные магнитами к холодильнику. Всё это вдруг показалось ему убогим. Жалким. — У Глеба жена выглядит так, будто каждый день с обложки журнала сходит. И дети у него олимпиады выигрывают.
Он не смотрел на неё, но чувствовал, как воздух в комнате стал плотным, тяжёлым. Он знал, что делает ей больно. Но остановиться не мог. Яд, полученный в офисе, требовал выхода.
С того дня всё пошло наперекосяк. Дмитрий цеплялся к каждой мелочи. Суп был недостаточно горячим, рубашка — недостаточно выглаженной. Дети казались ему слишком шумными, невоспитанными, не такими умными, как сын Глеба. Он всё чаще задерживался на работе, лишь бы оттянуть момент возвращения в своё несовершенное, неглянцевое семейное гнездо.
Ольга терпела. Она видела, что с мужем творится что-то неладное, но её попытки поговорить натыкались на стену холодного отчуждения. Упрёки становились всё злее, сравнения — всё унизительнее. Она перестала улыбаться. В её глазах поселилась тревога. Скандалить она не хотела. Кричать, бить посуду — это был не её метод. Она решила действовать иначе. Нужно было понять, что это за идеал такой, который разрушает её собственную семью.
Спасение пришло в лице Кати, её давней подруги, которая работала в той же огромной корпорации, что и Дмитрий с Глебом. Они встретились в маленьком уютном кафе в обеденный перерыв.
— Оль, ты чего такая… потухшая? — спросила Катя, внимательно разглядывая её лицо.
Ольга вздохнула и, не выдержав, рассказала всё. Про Глеба, про его идеальную семью, про то, как Дима изменился, как он смотрит на неё, на их жизнь, будто на что-то второсортное.
Катя слушала молча, лишь изредка поджимая губы. Когда Ольга закончила, она взяла долгую паузу, помешивая ложечкой давно остывший капучино.
— Ох, Оленька… Идеал, говоришь? Ну-ну. Ты бы знала, какой ценой этот идеал даётся.
— В смысле?
— В прямом. Ты Светку его, Глебову жену, видела вблизи? Не на фото в телефоне, а живьём? Я её пару раз на корпоративах встречала. Она же… прозрачная. Как стекло. Улыбается, а в глазах — такой ужас, такая тоска. Она на антидепрессантах сидит, причём на очень сильных. Уже года три как. Ну… понимаешь, Глеб наш — он же не только на работе герой. Он и по сторонам погулять большой любитель. А она всё знает и молчит. Потому что уйдёшь от такого — и куда ты? Без денег, без профессии, с двумя детьми. Вот и держится за свою золотую клетку. Пьёт таблетки и улыбается.
Ольга слушала, затаив дыхание. Каждая Катина фраза была как удар молотка по тому хрустальному замку, который выстроил в своей голове её муж.
— А дети? Дима говорит, они у него вундеркинды…
— Вундеркинды, которых воспитывает няня, — хмыкнула Катя. — Филиппинка, очень милая женщина. Она моей коллеге иногда жалуется. Говорит, дети родителей почти не видят. Папа вечно на работе или не на работе, а мама… ну, мама в своей депрессии. Они её, няню, чаще мамой называют, чем родную мать. Знаешь, что младшая ей на день рождения подарила? Рисунок с подписью: "Моей лучшей маме". Света тогда неделю из комнаты не выходила. Так что олимпиады эти… это не родительская заслуга. Это амбиции Глеба и труд репетиторов, которых там целый штат. Он же ими хвастается, как породистыми щенками на выставке.
Картинка, такая яркая и привлекательная, начала рассыпаться, превращаясь в уродливую мозаику из лжи, боли и одиночества.
— Но карьера, деньги… Дом этот огромный…
— Дом в кредите, машина в кредите, даже часы его, которыми он так трясёт, и те в рассрочку, — безжалостно закончила Катя. — Он живёт в постоянном страхе. Боится потерять место, боится, что не сможет выплатить очередной взнос. Весь его этот блеск, вся его успешность — это мыльный пузырь. Огромный, красивый, радужный, но дотронься — и не останется ничего. Пшик. Так что, подруга, не завидуй. Упаси тебя бог от такого "идеала".
Ольга шла домой, и впервые за много недель на душе у неё было легко. Она не чувствовала злорадства. Только огромную, всепоглощающую жалость к этим несчастным людям, запертым в своей глянцевой тюрьме. И ещё она чувствовала огромную любовь к своей, такой несовершенной, шумной, пахнущей картошкой, но настоящей семье.
Вечером всё повторилось. Дмитрий вернулся хмурый. Дети в очередной раз что-то не поделили.
— Не могу я больше в этом дурдоме! — взорвался он. — Ни минуты тишины! Почему у других дети как дети, а у нас…
Ольга подошла и спокойно взяла его за руку.
— Сядь, Дим. Я хочу тебе кое-что рассказать. Про твой идеал. Про семью Глеба.
Он хотел было отмахнуться, но что-то в её спокойном, уверенном голосе заставило его замолчать и сесть на диван. И она рассказала. Без злобы, без упрёка, просто пересказала всё, что услышала от Кати. Про несчастную, одурманенную таблетками Светлану. Про одиноких детей, которые растут с чужим человеком. Про долги и панический страх, в котором живёт его "успешный" коллега.
Дмитрий слушал, и его лицо менялось. Сначала на нём было недоверие, потом — растерянность. Он пытался что-то возразить, сказать, что это всё сплетни, зависть. Но факты были слишком убедительны. Он вдруг вспомнил, как на последнем корпоративе Светлана почти не притронулась к еде и как странно, отстранённо она улыбалась. Вспомнил, как Глеб однажды обмолвился, что "дети — это лучшая инвестиция", и как холодно это прозвучало.
Ольга закончила говорить и посмотрела ему прямо в глаза.
— Ты завидовал миражу, Дим. Пустоте, завёрнутой в красивую бумажку. Глянцевой картинке, за которой нет ничего живого. А у нас… — она обвела рукой их небольшую, неидеальную гостиную, — у нас есть то, чего у них никогда не будет. Наши дети знают, как пахнут мамины руки, а не духи няни. Они засыпают под наши сказки, а не под бормотание телевизора. Да, мы устаём. Да, мы ссоримся. Но мы — настоящие. Понимаешь? Мы.
Шок. Просто оглушающий, липкий шок. Дмитрий смотрел на жену так, будто видел её впервые. Он увидел не растрёпанную домохозяйку, а невероятно мудрую и сильную женщину, которая только что спасла его от падения в пропасть. Пропасть фальшивых ценностей и глупой, бессмысленной зависти. Стыд обжёг его изнутри. Ему стало так гадко от самого себя, от каждого своего слова, каждого упрёка.
— Оля… — прошептал он. — Прости меня. Господи, какой же я идиот… Прости, если сможешь.
Он притянул её к себе и крепко обнял, утыкаясь лицом в её плечо. И в этом объятии было всё: его раскаяние, его стыд и его безмерная благодарность.
Прошло несколько недель. В их доме ничего кардинально не изменилось. По-прежнему пахло жареной картошкой, дети шумели и иногда ссорились. Но изменился Дмитрий. Он стал возвращаться домой раньше. Он перестал смотреть на семью оценивающим взглядом. Вместо этого он начал их видеть. По-настоящему видеть.
Он видел, как трогательно морщит нос Илюшка, когда рисует. Видел, какой умный и проницательный взгляд у Пети, когда тот собирает сложный конструктор. Видел, какой заботливой и нежной становится старшая дочь, когда утешает младшего брата. А главное — он снова увидел свою Ольгу. Увидел её красоту, которая была не в идеальной укладке, а в тёплой улыбке. Её силу, которая была не в дорогих нарядах, а в бесконечном терпении и любви.
Однажды вечером они все вместе сидели на полу в гостиной и строили огромный замок из кубиков. Вокруг царил весёлый хаос. Дмитрий поднял глаза, посмотрел на свою жену, на смеющихся детей и почувствовал, как его наполняет тихое, тёплое счастье. Настоящее. Не для фото. Для жизни.
Он смотрел на этот шумный, несовершенный мир и понимал — вот он, рай. Не на глянцевых Мальдивах. А здесь, на этом ковре, среди разбросанных кубиков. Его рай.