Сергей Николаевич выключил станок, и гул, стоявший в цеху сорок лет, сменился наступающей тишиной, густой и знакомой. Он провел ладонью по станине фрезерного станка, смахнув стружку, словно пыль с дорогой мебели. Этот «москвич» был его верным товарищем, он знал каждый его винтик, каждый люфт. Завод, вопреки всем прогнозам, работал. Не так бойко, как в советские времена, но жил своей размеренной, шумной жизнью. Где-то шипел компрессор, с линии сборки доносились приглушенные удары молотков, пахло соляркой, металлом и махоркой — запах, который Сергей Николаевич впитывал с молодости и который стал частью его самого.
Он медленно шел по длинному цеху к своей каморке-раздевалке. Мимо него спешили молодые ребята, сменщики, их громкий смех резко контрастировал с усталой поступью стариков-производственников.
— До завтра, Николаич! — крикнул кто-то.
— До завтра, — кивнул он в ответ.
В раздевалке он аккуратно повесил на крючок промасленную спецовку, убрал в шкафчик сапоги. Переобулся в стоптанные, но чистые туфли. Он всегда был чист и опрятен, Люба это в нем ценила. «Ты у меня как офицер, Сережа», — говорила она, поправляя воротник его рубашки.
Дорога домой была его ежедневным ритуалом. Не спеша, он шел мимо знакомых дворов, где мальчишки гоняли мяч, а бабушки сидели на лавочках. Он знал многих в лицо, с кем-то здоровался, с кем-то перебрасывался парой слов о погоде. Его мир был небольшим, но прочным: дом — работа — магазин. И тихая квартира, где на комоде стоял портрет Любы.
Он зашел в свой привычный «Магнит», купил батон, пачку масла, банку тушенки. На кассе девушка-кассир, уже знавшая его в лицо, улыбнулась:
— Как всегда, без сдачи, Сергей Николаевич?
— Как всегда, — кивнул он, отсчитывая мелочь. Ему нравилась эта предсказуемость.
В подъезде пахло тем же: котлетами, хлоркой и чуть-чуть — сыростью. Он поднялся на свой третий этаж, вставил ключ в замок. Тишина за дверью была густой, почти осязаемой. Он включил свет в прихожей, и луч выхватил из полумрака улыбающееся лицо Любы на фотографии. Пять лет прошло, а он все еще ждал, что из кухни донесется ее голос: «Это ты, Сереж? Раздевайся, щи стынут».
Он переоделся в домашнее, зашел на кухню, поставил чайник. Движения его были выверенными, автоматическими. Одиночество — это не когда никого нет рядом. Одиночество — это когда не с кем разделить тишину.
Его сын, Андрей, звонил редко. Раз в неделю, по воскресеньям, коротко: «Как здоровье, отец? Деньги есть? Нормально. Ладно, будь здоров». Андрей жил в новом микрорайоне, в ипотечной квартире с панорамными окнами, работал менеджером в какой-то сфере, где главным были «проекты», «дедлайны» и «тендеры». Сергей Николаевич плохо понимал эти слова, как Андрей, видимо, плохо понимал язык станков и чертежей. Они стали чужими друг другу, как два разных завода, выпускающие разную продукцию.
Однажды вечером, когда Сергей Николаевич уже собирался ложиться спать, в дверь резко позвонили. Не один раз, а настойчиво, тревожно. Он насторожился. Кто в десять вечера? Открыл.
На пороге стоял Андрей. Но это был не его привычный, уверенный в себе сын в дорогом костюме. Это был помятый, осунувшийся мужчина с лихорадочным блеском в глазах.
— Отец, — он вошел, не здороваясь, и прошел в комнату, скинув куртку на стул. — У меня… катастрофа.
Сергей Николаевич молча закрыл дверь и последовал за ним. Он сел в свое кресло у окна, жестом предложив сыну присесть. Андрей не сел. Он ходил по комнате из угла в угол, сжимая и разжимая кулаки.
— Провалился большой контракт. Совершенно. Я… я был не прав, просчитался. Компания понесла убытки. Очень серьезные. На меня… — он замялся, — на меня повесили все. Штрафы. Компенсации клиенту. Если я не заплачу, мне грозит не просто увольнение. Могут подать в суд. Отобрать квартиру.
Сергей Николаевич слушал, не перебивая. Он смотрел на своего взрослого сына, который вдруг снова стал маленьким, испуганным мальчишкой, разбившим вазу.
— Сколько? — спросил он, когда Андрей замолчал, тяжело дыша.
Сын назвал сумму. Она была чудовищной. Полторы его годовых пенсии. Цена скромной машины. Цена его всех его сбережений, отложенных на черный день и на тот самый памятник Любе — красивый, из черного гранита.
— У меня есть, — тихо сказал Сергей Николаевич. Он встал, прошел в спальню, к комоду. Отодвинул белье, достал оттуда старую металлическую шкатулку из-под конфет. В ней лежали аккуратные, перевязанные бечевкой пачки денег. Он принес шкатулку в комнату и протянул сыну. — Держи. Возвращай, когда сможешь.
Андрей взял деньги. Руки его дрожали.
— Отец, я… Это же твои… Ты же копил…
— Я копил на жизнь, — перебил его старик. — А жизнь — это ты. Бери. И не говори больше ни слова.
Андрей не стал говорить. Он кивнул, сунул деньги во внутренний карман пиджака и, не глядя на отца, вышел. Дверь закрылась. Сергей Николаевич остался сидеть в кресле, глядя в темное окно. Он не думал о деньгах. Он думал о том, как постарел его мальчик. И впервые за долгое время почувствовал, что нужен.
Прошла неделя. Две. Месяц. Андрей не звонил. Тишина повисла еще более тягостной, чем раньше. Сергей Николаевич не роптал. Он ходил на завод, работал, возвращался домой, смотрел телевизор. Но в его глазах появилась тревожная ожидаемость. Он вздрагивал от каждого звонка в дверь.
Однажды, возвращаясь с работы, он увидел у своего подъезда знакомую иномарку сына. Сердце его екнуло. Он замедлил шаг. Андрей стоял, прислонившись к машине, и смотрел куда-то в сторону детской площадки. Увидев отца, он выпрямился.
— Отец, — его голос звучал спокойнее, тверже. — Все. Закрыл вопрос.
Они поднялись в квартиру. Молча. Андрей сел за кухонный стол, тот самый, за которым ел в детстве манную кашу. Сергей Николаевич принялся хлопотать у плиты, доставая заварочный чайник.
— Деньги, — Андрей положил на стол конверт, толстый, туго набитый. — Спасибо.
Старик кивнул, поставил на огонь чайник.
— И еще, — Андрей достал второй конверт, поменьше. — Это… проценты. Как полагается.
Сергей Николаевич обернулся. Он посмотрел на конверт, потом на сына. Его лицо, обычно невозмутимое, стало строгим.
— Убери, Андрей.
— Но отец, это же…
— Я сказал, убери, — голос старика зазвучал по-цеховому, твердо и безапелляционно. — Я тебе не банк. И не ростовщик. Я твой отец.
Андрей замер, сжимая в руке конверт. Он смотрел на отца, на его простую затертую рубашку, на жилистые, исчерченные мелкими шрамами руки, на спокойные, усталые глаза.
— Тогда… тогда позволь мне сделать что-то другое, — тихо сказал он. — Давай я… Давай я починю течет кран на кухне. Я видел, он у тебя подкапывает. Или… или давай сходим в магазин, купим тебе новый телевизор. У тебя же этот, с лупами, уже двадцать лет.
Сергей Николаевич молча смотрел на него. Потом уголки его губ дрогнули в слабой, едва заметной улыбке.
— Кран, говоришь? Ну что ж, давай посмотрим твои слесарные таланты. Только предупреждаю, я строгий мастер. Болты тянуть умеешь?
— Научусь, — Андрей тоже улыбнулся, впервые за этот вечер, и это было похоже на солнце, выглянувшее из-за туч.
Он снял пиджак, закатал рукава дорогой рубашки и полез под раковину. Сергей Николаевич подал ему инструменты, стоя рядом и давая негромкие указания: «Левее… держи ключ крепче… дай-ка я сам». Они возились почти час, и за это время не сказали ни слова о работе, о деньгах или о проблемах. Они говорили о кране, о прокладках и о том, как Люба терпеть не могла звука капающей воды.
Потом они пили чай за тем самым кухонным столом. И Андрей рассказывал о своей дочке, о маленькой Аленке, которую Сергей Николаевич видел лишь на фотографиях. И старик слушал, и в его тихой квартире наконец-то поселился не просто звук, а жизнь.