Тот субботний день на даче был таким ясным и плотным, словно спелый персик. Солнце висело в бездонной синеве неба и раскачивалось на невидимых нитях, заливая светом ухоженный участок. Воздух гудел от жары и пчелиного труда, пахло нагретой хвоей, свежескошенной травой и сладковатым дымком от соседского мангала.
Валентина, удобно устроившись в плетеном кресле с книгой, украдкой наблюдала за Иришкой. Девушка, с виду лет двадцати-двадцати пяти, худенькая и смуглая, с темными, как смородина, глазами, без устали носилась по участку. То подвязывала отяжелевшие от плодов ветки смородины, то сгребала скошенную траву в аккуратную кучу, то неслась куда-то с лейкой, без конца над чем-то заразительно хохоча.
Солнышко, а не девушка. Валентина смотрела на нее и не могла налюбоваться. Пожалуй, из троих детей именно Иришка, младшая, была той самой дочерью, о которой мечтают все родители на свете. Добрая, отзывчивая, с легким характером. Слова грубого не скажет, в обиде не затаится. Надо на дачу? Поехали. Суп сварить? Уже варю.
Бывало, Валентина и прикрикнет на нее, уставшая после работы, сорвется. Иришка делала вид, что испугалась, съеживалась, а потом подбегала, обнимала ее за плечи и целовала в щеку, и вся мамина злость мгновенно таяла, как кусок льда в кипятке.
Солнце поднялось уже высоко и принялось палить нещадно. Валентина почувствовала, как на висках выступают мелкие капельки пота. Она уже хотела было пойти в дом за шляпой, как Иришка, будто угадав ее мысли, метнулась в тень веранды и вернулась с широкополой дачной шляпой.
— Держи, мам, а то напекешь голову. —Спасибо, родная. А ты-то свою панамку надень, — обеспокоилась Валентина.
— Сейчас, — улыбнулась та и скрылась в прохладе дома.
Через минуту она вышла на солнце уже в панамке и с двумя бутылками ледяной минеральной воды в руках. Одну поставила на столик рядом с матерью.
— Это тебе. —А куда вторая? — спросила Валентина. —Папе. Он в теплице изнывает, наверное.
Иришка направилась к длинной стеклянной постройке в дальнем углу участка. Валентина проводила ее взглядом. Девушка шла легкой, пружинистой походкой, и солнце ласкало ее темные волосы, оставляя на них блики цвета спелой пшеницы.
В теплице было невыносимо душно. Воздух внутри колыхался маревом, густым и зыбким. Рудольф, красный как рак, с мокрой от пота спиной, возился с томатами. Он пооткрывал все форточки, но сквозняка не было, и жара стояла неподвижная, тяжелая. На старом термометре, прибитом к столбу, столбик подполз к отметке в пятьдесят градусов.
Он вытер лоб рукавом и обернулся на скрип двери. В проеме, залитая сзади ослепительным светом, стояла Иришка.
— Принесла тебе воды, пап. Мама говорит, чтобы ты не перегрелся. —О, спасибо, дочка! Ты как ангел-спаситель, — он с благодарностью взял бутылку, открутил крышку и жадно залпом выпил почти половину. Холодная влага обожгла горло и разлилась приятной прохладой внутри. Он оторвал бутылку от губ, смахнул капли с подбородка и поморщился. Рука была мокрой от пота и соленой.
— Ириш, а ты не могла бы тут немного пройтись с лейкой? — попросил он, указывая на ряд перцев, которые уже начали поникать. — А я схожу, панамку надену, а то голова раскалывается.
— Конечно, пап, — легко согласилась она, ставя свою бутылку на землю и берясь за лейку.
Рудольф, утирая лицо, вышел из теплицы и направился к дому, навстречу своей шляпе и короткой передышке в тени. Валентина смотрела на него с легкой улыбкой, а потом ее взгляд снова вернулся к Иришке, которая уже деловито поливала растения, что-то напевая себе под нос. В ее движениях была такая естественная, простая грация, что на душе у Валентины становилось светло и спокойно. Она прикрыла глаза под широкими полями шляпы, слушая, как где-то далеко стучит дятел и смеется ее дочь. Это был момент почти идеального, выстраданного годами покоя. Она еще не знала, что именно эта мысль — о покое и счастье — заставит ее вскоре вспомнить все, что было до него. И ту боль, что его предвосхитила.
Теплый ветерок шевелил страницы книги, лежавшей на коленях у Валентины, но она уже не читала. Глаза ее, прикрытые темными очками, были устремлены в пространство, туда, где за пеленой текущего мгновения хранились воспоминания. Идиллическая картина сегодняшнего дня почему-то всегда будила в ней старую, зарубцевавшуюся боль. Как будто настоящее, такое яркое и прочное, требовало отдать долг прошлому, вспомнить, какой ценой оно было куплено.
Она сняла очки и посмотрела на свой дом, на цветущий сад, и сквозь них будто проступил другой образ — их с Мишей первая скромная дачка, еще в садоводстве, с щитовым домиком, который они вместе обшивали вагонкой. Михаил. Ее первый муж, отец Гоши и Юли. Широкоплечий, улыбчивый, с добрыми усталыми глазами. Они жили душа в душу, небогато, но счастливо, растили детей. Жаловаться было не на что.
Когда Гошке исполнилось четырнадцать, а Юле — одиннадцать, Михаила, начальника топливного отдела, вызвал директор. На севере области, в глухом поселке, вскрылось хищение угля. Собирали комиссию. Ехать нужно было срочно.
Но была одна загвоздка. Как раз на следующей неделе у Михаила была назначена долгожданная операция — шунтирование сердца. Врач уже выписал направление, оставалось только купить билеты в областной центр.
— Валентина, ты понимаешь, ситуация критическая, — говорил вечером Михаил, ходя по комнате. — Директор умоляет. Пообещал, что как только разберутся, я сразу же уезжаю на операцию. Любую сумму денег даст.
— А я что, пообещать могу, что твое сердце до этого момента выдержит! — почти кричала она, впервые за долгое время чувствуя леденящий страх. — Миш, нельзя. Скажи нет.
— Не могу я сказать нет. Там люди зимовать останутся без топлива, если мы не наведем порядок. Это моя работа. Я быстро. Неделя, от силы две.
Он уехал. Эта глушь оказалась такой дремучей, что о нормальных дорогах и речи не было. Добирались на уазике по колдобинам, тряслись несколько часов. Вечером, когда комиссия только разместилась в единственном общежитии, Михаилу стало плохо. Острая, режущая боль в груди сбила с ног.
Вызвать «скорую» было невозможно — связи не было, а ближайший фельдшерский пункт находился в двух часах езды по той же убитой дороге. Его повезли обратно. Он не доехал.
Валентина овдовела в один миг. Острая боль потери потом сменилась тупой, ноющей, вечной виной. Она часами проигрывала в голове тот последний разговор, выискивая другие слова, которые могли бы его остановить. «Надо было сразу его никуда не пускать! Лечь бы на пол, за дверь рукой зацепиться, но не пустить!» — эта мысль сидела в ней глубокой занозой много лет.
После похорон она поняла, что теперь вся ее жизнь — это дети. Они были ее единственной опорой и смыслом. Гоша, замкнувшийся в себе, но твердо решивший стать сильным, поступить в академию ФСБ. Юля, яркая и честолюбивая, мечтавшая о карьере в публичной сфере. Валентина выложилась полностью: работала на двух работах, забыв о личной жизни, о себе, о женщине в себе. Она должна была дать им образование, вывести в люди. Это стало ее миссией, долгом перед памятью Михаила.
И она справилась. Обоих выучила. Гоша устроился по распределению, Юля блестяще стартовала в крупной компании. И только когда цель была достигнута, Валентина позволила себе остановиться и осмотреться. Она оказалась одна в пустой квартире. Дети жили своей жизнью. И тогда она с головой ушла в дачу. В бесконечные, никому не нужные хлопоты, которые заполняли собой тишину и пустоту.
Она и не заметила, как снова начала улыбаться проходящим мимо соседям. Как стала петь, пропалывая грядки. Она не думала о том, какое впечатление производит. А впечатление было.
Ее пшеничные волосы, собранные в небрежный пучок, добрый, немного усталый взгляд и легкая, плавная походка впечатлили того, кто теперь смотрел на нее из-за забора напротив.
Рудольф недавно купил этот участок. Но теперь он приезжал не на дачу. Он приезжал смотреть на Валентину. Правда, она об этом еще не догадывалась.
Он мог часами делать вид, что копается у старого сарая, но взгляд его постоянно скользил в сторону ее калитки. Завидев желтый сарафан, он начинал порхать по участку, как неуклюжий шмель, громко похахивать и что-то бормотать себе под нос. А своей дочке Иришке, которая с интересом наблюдала за ним, он подмигивал по-пиратски, зажав один глаз и широко улыбаясь.
Валентина иногда приезжала на дачу с сыном, если нужно было привезти тяжелые ящики с рассадой. Но чаще — одна. Она прекрасно водила машину и ценила эти минуты уединения за рулем.
В один из таких дней, когда она вышла во двор в своем любимом цветастом сарафане и принялась обрывать смородиновый лист для чая, Рудольф не выдержал. Тем более, что Иришка, сидевшая на старом пне и дразнившая соседского кота, его активно подгоняла:
— Пап, ну сколько можно страдать и строить глазки? Иди уже, познакомься. Она одна, удобный случай.
Рудольф пыхтел, мялся, но потом решительно направился к колонке, умылся с размахом, надел чистую, почти новую бежевую футболку и, глубоко вздохнув, направился к калитке соседки.
Он постучал костяшками пальцев, негромко, почти застенчиво.
Валентина обернулась, прикрывая глаза от солнца ладонью.
— Здравствуйте, — просипел Рудольф.
— Здравствуйте! — улыбнулась она, узнав соседа, которого мельком видела пару раз.
— Я ваш сосед, Рудольф.
— Рудольф? Как неожиданно! А я Валентина! — представилась она, с любопытством его разглядывая.
— Я… хотел… — он запнулся, и слова куда-то испарились.
— Что? — переспросила Валентина, видя его смущение.
Он молчал, переминаясь с ноги на ногу. Тогда Валентина, чтобы разрядить обстановку, сама заговорила:
— Да вы проходите! Не стойте у калитки. Где ваш участок-то?
Он обернулся и показал рукой на свой домик напротив. В этот момент Валентина заметила Иришку. Девушка, как галчонок, сидела на чем-то ржавом у их забора и с нескрываемым интересом наблюдала за визитом отца.
— А там кто? Ваша дочь? — спросила Валентина.
— Ну, как сказать… — замялся Рудольф.
— Как есть, так и скажите, — мягко настаивала она.
— Иришка… это дочь моей первой жены. Она нас бросила, — выпалил он, краснея. — Уехала, в общем. А я к вам знакомиться пришел… по-соседски.
— Так познакомились уже, — улыбнулась Валентина, чувствуя его неловкость и какую-то трогательную искренность. — Чайку с мятой будете? Только что собрала.
— С удовольствием! — обрадовался Рудольф. — Я сейчас за пахлавой схожу, за медовой! У меня в машине есть.
— Берите Иришку с собой! — крикнула ему вдогонку Валентина.
Вот так и состоялась их первая встреча, со сладким вкусом восточной пахлавы, душистым чаем и тихим, приятным чувством чего-то нового, что робко стучалось в жизнь Валентины, пока она не оглянулась назад.
Тот первый чай с пахлавой растянулся на несколько часов. Разговор, сначала робкий и неуверенный, постепенно набрал силу, будто ручеек, пробивающий себе дорогу. Они говорили о простом: о рассаде, о сортах яблонь, о том, как бороться с фитофторой. Рудольф оказался не так прост, как могло показаться на первый взгляд. Да, он говорил немного косноязычно, подбирая слова, но в его советах по хозяйству чувствовался большой практический опыт, а в глазах светилась доброта и какая-то детская незащищенность.
Иришка, сидевшая рядом и с удовольствием уплетавшая сладости, вставляла свои веселые реплики, и Валентине стало вдруг так тепло и хорошо, как давно уже не было. Она ловила себя на мысли, что смеется не из вежливости, а по-настоящему, от души.
С этого дня их встречи стали регулярными. То Рудольф заходил «на минуточку» помочь вбить кол для винограда, то Валентина звала их к себе попробовать только что испеченный яблочный пирог. Они сидели то на одном участке, то на другом. Валентина, бывало, брала тяпку и шла к Рудольфу пропалывать морковку, а он в ответ являлся к ней с инструментом и молча, сосредоточенно чинил протекающий кран или менял прогоревшую лампочку.
Дачный сезон подходил к концу. Листья начали желтеть, по утрам серебрилась изморозь. Их летняя дружба, такая простая и непринужденная под солнцем, с наступлением холодов вдруг застопорилась. Встречи в городе, куда они перебрались, были уже другими — натянутыми, неловкими. Исчезла та естественная почва — общий быт, земля, растения, — которая их объединяла. В душной квартире за чаем стало очевидно, насколько они разные.
И главное — появились дети. Вернее, они всегда были, но теперь встали между Валентиной и Рудольфом непреодолимой стеной.
Первой взбунтовалась Юля. Она заскочила к матери как-то вечером после работы и застала Рудольфа, который пытался починить дрелью полку на кухне.
— Мама, можно тебя на минуточку? — бросила она, едва кивнув в сторону гостя.
Они вышли в коридор.
— Мама, это что за выставка? — прошипела Юля, скидывая туфли. — Кто этот… мастер на все руки? Ты что, с ним встречаешься?
— Ну, мы знакомы, он сосед по даче, — попыталась смягчить Валентина.
— Сосед? — фыркнула дочь. — Мам, ну ты посмотри на него! Он же на работягу похож! Маленький, плюгавенький! И лексикон у него слабый, двух слов связать не может. Ты интересная, красивая женщина. Ты что, себя совсем не ценишь?
— Это ты за два раза все поняла? — огрызнулась Валентина, но внутри у нее все сжалось от обиды.
— А ты меня не попрекай! — вспыхнула Юля. — Я на работе устаю, у меня свой молодой человек, мне с ним встречаться нужно успевать. А тут ты со своими странными кадрами. Неудобно как-то.
Следом позвонил Георгий. Разговор был более сдержанным, но не менее категоричным.
— Мама, я все узнал. От Юли. Ты в своем уме? Мы же с тобой все трудности прошли, сейчас все наладилось. Зачем тебе этот… проходимец? Он что, на твою квартиру глаз положил? Ты хоть справку о его доходах просила? Я могу навести справки, если хочешь.
Валентина пыталась возражать, говорить, что Рудольф хороший, простой человек, что с ним спокойно и надежно. Но для детей, гордых своими успехами, их статусом, он был чужаком, неудачником, угрозой сложившемуся порядку вещей.
Валентина оказалась перед мучительным выбором. С одной стороны — Рудольф, с которым ей было по-домашнему уютно. Он мог бухтеть, ворчать, молча ходить по даче — и все это было живым, настоящим. С ним не нужно было притворяться, строить из себя невесть что. Она могла и покомандовать, и поплакать, зная, что он не осудит и не предаст. Он был без подлости, простой, как земля.
А с другой стороны — ее взрослые дети, ради которых она положила лучшие годы жизни. Ссориться с ними, ломать выстроенные с таким трудом отношения… она не могла. Не хватало духу.
Их встречи с Рудольфом сошли на нет. Он звонил пару раз, приглушенным голосом спрашивал, как дела, предлагал помочь с чем-нибудь по хозяйству. Она отвечала вежливо, но сухо, ссылаясь на занятость. Слышала, как он на том конце провода тяжко вздыхает, и сердце ее обливалось кровью. Но она стояла на своем. Она выбирала покой. Вернее, выбирала детей.
А потом наступила зима. Дача занесена снегом, жизнь в городе текла своим чередом, однообразным и серым. Валентина снова чувствовала ту самую пустоту, что была после смерти Михаила, только теперь она была отравлена горечью обиды на детей и тихой тоской по простому человеческому теплу, которое она сама же и отвергла.
И вот в один из таких хмурых вечеров, когда она сидела у телевизора, не видя экрана, раздался настойчивый звонок в дверь.
Звонок в дверь прозвучал так громко и неожиданно, что Валентина вздрогнула. Она не ждала гостей. С неохотой поднялась с кресла и подошла к двери, с недоумением глядя в глазок.
На пороге, вся запушенная снегом, с сияющими от мороза щеками и огромной коробкой в руках, стояла Иришка. Увидев глазок, она тут же широко улыбнулась и помахала рукой.
Валентина распахнула дверь, и в квартиру ворвалась стужа вместе с потоком свежего воздуха и детской, ничем не убитой энергии.
— Тёть Валь, здравствуйте! — завалилась Иришка в прихожую, с трудом ставя на пол огромную коробку. — Мороз просто жуткий! А я вам гостинцев привезла! Пахлаву купила, самую свежую, в том самом магазинчике. Соскучилась я по нашему дачному чаепитию!
Валентина не могла сдержать улыбки. Казалось, в ее тихую, сумрачную квартиру ворвался веселый солнечный зайчик. Она помогла девушке снять пальто, обняла ее за плечи, почувствовав холод варежки и тепло, исходящее от нее.
— Проходи, родная, проходи! Как же я рада тебя видеть! Раздевайся скорее, грейся.
— Ой, да я уже почти оттаяла по дороге, — застрекотала Иришка, скидывая валенки. — А у вас как? Все хорошо? Давайте, чай поставим? Я так замерзла, мне бы согреться.
— Конечно, конечно, сейчас поставлю, с чабрецом, как ты любишь, — засуетилась Валентина, направляясь на кухню.
Они сели за стол. Иришка наполняла кухню своим звонким голосом, рассказывая об учебе, о новых друзьях, о смешном случае в метро. Валентина слушала, улыбалась, подливая чай, и чувствовала, как лед внутри нее понемногу тает от этого простого человеческого тепла.
Но за веселой болтовней Иришки она заметила тень беспокойства в ее глазах. Девушка явно зачем-то приехала.
— Как… как папа? — наконец, не выдержав, спросила Валентина, отводя взгляд в сторону закипающего чайника.
Иришка вздохнула, и ее лицо стало серьезным.
— Ой, тёть Валь, он так скучает по вам. Честно. Как дачный сезон закрылся, он совсем приуныл. Ходит по квартире, словно тень. Говорит мало. У него из-за этих переживаний, наверное, язва опять обострилась. Жалуется на боли.
У Валентины сердце упало. В последнее время у нее и самой под ложечкой постоянно сосало, а желудок пошаливал — то ли от нервов, то ли от обиды на детей. Они, казалось, добились своего. Она отказалась от своего счастья ради их спокойствия. Но покоя не наступило. Была только тихая, гнетущая тоска.
Она смотрела на Иришку, которая так искренне переживала за отца, и думала: вот оно, самое ценное. Этот человек, не связанный с ней кровью, проявлял к ней и к Рудольфу больше участия, чем ее родные дети. Они диктовали условия, требовали, манипулировали. А эта девочка просто любила своего отца и хотела его счастья. И ее, Валентины, тоже.
— Знаешь, Иришка, — тихо начала Валентина, глядя на пар от чая. — Я хочу с тобой посоветоваться. Ты ведь уже большая, умная.
— Да? — глаза Иришки расширились от удивления и любопытства. — Неужели я смогу чем-то помочь?
— Ответь мне на один вопрос. Как ты думаешь… что важнее? Дети… или Рудольф?
Она произнесла это с трудом, ожидая услышать что-то вроде «конечно, дети, тёть Валь!». Но Иришка не стала думать ни секунды. Она посмотрела на Валентину с такой ясной, чистой уверенностью, что у той перехватило дыхание.
— Дети! И Рудольф! — твердо сказала она, как будто это было самое очевидное в мире. — Тёть Валь, зачем выбирать одно, когда можно взять всё? Зачем ломать себя? Надо просто всех объединить!
Валентина замерла, пораженная простотой и гениальностью этого ответа. Она столько месяцев металась между двумя полюсами, мучилась, чувствовала себя виноватой. А решение было на поверхности. Не отказываться, а соединять. Не делить, а приумножать. Она потратит силы, время, нервы, но будет говорить, объяснять, мирить. Зима впереди долгая. Она сможет.
Она посмотрела на Иришку, и в ее глазах стояли слезы облегчения.
— Я… я знала, что вы решитесь, — улыбнулась Иришка, и в ее улыбке была вся мудрость мира.
Прошло пять лет. Теперь Валентина с полной уверенностью могла повторить слова Иришки: не можешь выбрать одно — выбери всё.
Теперь по выходным на двух соседних дачах царило веселое столпотворение. Приезжали все. Юля — с мужем-юристом и крошечным шпицем Белкой, который тявкал на каждого жука. Гоша — с женой и подрастающим Владиком, шустрым кареглазым мальчишкой.
Дедушка Рудольф, у которого никогда не было сына, души не чаял во внуке. Он мастерил для него кораблики и таскал на плечах по всему участку.
Владик с визгом носился за Белкой, Белка с лаем гонялся за Иришкой, а Иришка, удирая от собаки, успевала накрыть на стол и принести по просьбе Юли лаваш для шашлыков.
Юля, к всеобщему удивлению, сама с азартом следила за углями, хотя Рудольф ворчал, что это не женское дело.
Гоша и зять ожесточенно, но с улыбками спорили о преимуществах городской квартиры перед частным домом, так что им было не до шашлыков.
Когда вся эта разноголосая, пестрая компания собиралась вместе, наступало лучшее время. Если приезжали на несколько дней, то расселялись по двум домикам. Молодежь любила посидеть допоздна у костра, смотреть на звезды и говорить о своем.
А Валентине с Рудольфом и уставшим Владиком к этому времени уже надо было ложиться спать. Они уходили в тихий, уютный домик Рудольфа, где пахло деревом и яблоками.
Утром неугомонный Рудольф уже бодро возился у печки. Иришка, заслышав голоса, спешила к ним. То принималась нянчиться с Владиком, то готовила для всех огромный омлет с укропом.
Гости еще долго отсыпались после вчерашних посиделок. Пусть отдыхают.
В одно из таких утр Иришка подошла к Валентине, сидевшей на веранде с чашкой кофе. В руках у девушки была тарелка с пахлавой.
— Мам, — сказала она просто, протягивая самый сладкий, сиропный кусочек. — Скушай.
Валентина взяла его, и сердце ее наполнилось таким теплым, светлым чувством полного, абсолютного счастья, что она невольно счастливо вздохнула.
— Спасибо, дочка, — тихо сказала она.
И глядя на Иришку, на ее добрые, лучистые глаза, она подумала: когда же так вышло, что эта девочка, не родная по крови, стала для нее самой родной? Той, что дала ей самый важный совет в жизни. Той, что соединила все части ее большой, шумной, прекрасной семьи в одно целое. Сложно сказать. Это произошло тихо и незаметно, как наступает рассвет. Просто однажды она проснулась и поняла, что это — ее дочь.
Тот утренний кусочек пахлавы таял во рту, сладкий и липкий, как само счастье. Валентина смотрела, как Иришка, напевая что-то себе под нос, помогает Рудольфу собирать на стол для опоздавшей к завтраку молодежи. Девушка двигалась легко и привычно, будто всегда была частью этого дома, этого уклада.
И тут Валентина поймала себя на мысли, которая приходила к ней все чаще и чаще. Когда же так вышло? Когда эта девочка, чужая по крови, стала для нее самой родной? Она перебирала в памяти годы, пытаясь найти тот самый переломный момент, но не могла. Это не было одно большое событие. Это была череда маленьких, тихих шагов.
Она вспомнила тот зимний вечер, когда Иришка, вся запушенная снегом, ворвалась в ее одинокую квартиру с коробкой пахлавы. Не с требованиями, не с упреками, а с простым человеческим участием. Она вспомнила ее слова, такие простые и такие гениальные: «Зачем выбирать, когда можно всё объединить?»
Она вспомнила первые трудные месяцы после их решения быть вместе. Как Юля и Георгий сначала дулись, приезжали редко и говорили сквозь зуба. Как Иришка, не лезя в открытые конфликты, просто старалась быть полезной всем: помогала Юле накрыть на стол, подшучивала над мрачным настроением Гоши, вручала Владику, тогда еще совсем малышу, самодельные игрушки, вырезанные Рудольфом.
Иришка никогда не пыталась занять место их родной дочери. Она просто была рядом. И своей безграничной, искренней добротой и терпением она по капле растапливала лед непонимания.
Валентина вспомнила один из первых общих обедов. Было неловко и натянуто. Гоша молчал, Юля язвительно улыбалась. И вот Иришка, случайно пролив на себя компот, сделала такое комичное лицо, что все невольно рассмеялись. Напряжение спало в один миг. Это был ее дар — превращать сложное в простое, а тяжелое — в легкое.
Она встала из-за стола и подошла к Иришке, которая что-то оживленно рассказывала Владику. Обняла ее за плечи и прижалась щекой к ее темным волосам, пахнущим солнцем и яблоками.
— Спасибо тебе, дочка, — сказала она очень тихо, так, чтобы слышала только она. — За всё.
Иришка на секунду замолкла, потом повернула голову и улыбнулась своей солнечной, всепонимающей улыбкой.
— Да что ты, мам… — смутилась она. — Это я должна сказать спасибо вам. За папу. И за вас.
Они постояли так немного, обнявшись, две женщины, нашедшие друг друга не по крови, а по зову сердца. А вокруг них кипела жизнь их большой, собранной по кусочкам, но оттого такой крепкой и настоящей семьи. Семьи, которая не отгорожена забором, а wide open, как эти две соседские дачи, между которыми теперь и тропинки-то не осталось — одна большая общая территория счастья.
И это было самое главное чудо, которое подарила ей жизнь. Не вопреки, а благодаря всему, что было до этого.
После завтрака на веранде воцарилась та блаженная, ленивая тишина, которая бывает только на даче после сытной трапезы. Воздух был густой и сладкий, пахло жареным луком от омлета, углями из мангала и свежескошенной травой, которую Рудольф успел пройтись газонокосилкой еще до завтрака.
Молодежь разбрелась кто куда. Юля с мужем устроились в гамаке с книгами, но книги лежали на животах, а глаза были закрыты — дремали. Гоша с женой и Владиком отправились на речку, захватив с собой надувной круг. Из кухни доносился звон посуды — Иришка наводила там порядок, отбиваясь от попыток Рудольфа помочь.
— Иди, иди, пап, отдохни. Я сама справлюсь. Иди к маме, — слышался ее голос.
Рудольф, покряхтывая, но явно довольный, вышел на веранду и опустился в плетеное кресло рядом с Валентиной. Он протянул руку, и она взяла ее в свои ладони. Его пальцы были шершавыми, исцарапанными, привыкшими к работе, но сейчас они были спокойны и безмятежны. Они сидели молча, слушая, как где-то далеко стучит дятел и как Белка во сне подергивает лапкой, гоняясь во сне за кошками.
Валентина наблюдала за этой картиной мира и гармонии, которую они с таким трудом собрали по крупицам. Она смотрела на Рудольфа, на его загорелое, обветренное лицо, на морщинки у глаз, которые появлялись, когда он смеялся. Он чувствовал ее взгляд, повернулся и улыбнулся ей своей немного смущенной, но такой искренней улыбкой.
— Хорошо, — просто сказал он.
— Да, — кивнула она. — Очень.
Она подумала о том, как много лет назад металась в мучительном выборе, разрываясь между долгом перед взрослыми детьми и тихим счастьем, которое дарил ей этот неказистый, но такой надежный человек. Как боялась разрушить хрупкий мир, выстроенный после смерти Михаила.
И теперь она с уверенностью могла сказать: она ничего не разрушила. Она построила новый, больший мир. Он был другим, более шумным, более сложным, но и более настоящим. Здесь не было места иллюзиям и притворству. Здесь была жизнь во всей ее полноте — с спорами, с детским смехом, с запахом шашлыка и лекарственных трав, с тихими вечерами и шумными застольями.