Вчера вечером к отцу неожиданно приехал его старый друг, Семён. Они познакомились лет двадцать назад, когда отец надолго ездил в командировку в тот глухой район, и с тех пор изредка перезванивались. Я его друга видел раз в жизни, еще ребенком, и потому смутно помнил — лишь впечатление от очень большого и молчаливого мужчины.
Он и сейчас таким показался, когда я, услышав в прихожей сдержанные голоса, выглянул из своей комнаты. Семён стоял на пороге, сжимая в руке потрёпанную дорожную сумку. Он казался выше и шире в дверном проёме, ссутулившись, будто стараясь стать меньше. Лицо его, обветренное и жёсткое, было испещрено сетью морщин, а руки, которые он медленно вытер о брюки перед рукопожатием, были исцарапаны в мелких царапинах, будто он только что продирался сквозь колючий кустарник.
— Заходи, проходи, чего на пороге стоим! — отец хлопал его по плечу, но в его голосе я уловил нотку беспокойства. Визит был действительно внезапным.
Они прошли на кухню. Я вернулся к себе, но спать не лег. Стены в нашем доме, к сожалению, тонкие, и из-за них доносился приглушённый гул низких мужских голосов. Сначала говорили о пустяках — о дороге, о здоровье, о старых временах. Потом замолкли на несколько минут, слышалось лишь позвякивание посуды и шум закипающего чайника.
И вот сквозь стену пробился голос Семёна, глухой и усталый.
— Извини, что вот так, без предупреждения. У меня там… дела случились. Пришлось съехать.
— Какие дела? — голос отца прозвучал настороженно. — С хозяйством что?
— Не с хозяйством… — Семён тяжело вздохнул. — Со мной что-то. Спать перестал. По ночам кажется, что за окном кто-то ходит. Ветки шуршат — а у меня мороз по коже. Решил, надо менять обстановку. Пока тут комнату сниму, осмотрюсь.
Отец что-то промычал в ответ, не веря, видимо, в такую простую причину. Воцарилась недолгая пауза, которую нарушил уже отец.
— Это всё из-за той истории? Про сторожа? Ты же тогда говорил, что всё улеглось.
Мне стало интересно. Я притих у стены, стараясь не пропустить ни слова. Семён снова помолчал, будто собираясь с мыслями.
— Не улеглось ничего, — наконец выдавил он. — И не уляжется. Это ж не история, понимаешь. Это как болезнь. Она теперь в том месте навсегда.
Он сделал глоток чего-то, судя по звуку, это был чай, а не что-то крепче.
— Ты же помнишь, я тебе как-то рассказывал про нашего сторожа, Анатолича? Мужик одинокий, в домике у въезда в деревню жил. Никто его особо не любил, но и не трогали. Кормился с огорода, кто что подаст. И вот пропал он. Никто и внимания не обратил — думали, в город подался или в лесу где кочки греет. Домик его заколотили, для порядка. Ключи в магазине на гвоздик повесили. И забыли.
Он говорил всё тише, и мне приходилось буквально затаивать дыхание, чтобы расслышать. Его голос, низкий и монотонный, придавал рассказу жутковатую, почти бытовую достоверность.
— А потом, — продолжил Семён, и в его тоне появилась металлическая нотка, — у нас девочки пропадать начали. Сначала две сестрёнки, десяти лет. Всё село на уши встало, милицию вызывали. Лес прочесали вдоль и поперег. Ничего. Списали, что в болоте утонули, заблудились. Родители с горя с петлей на шее ходили.
Он снова замолчал. Слышно было, как за стеной чиркает зажигалка.
— Потом ещё одна пропала. Подросток, четырнадцать лет. После дня рождения у подруги не дошла до дома. Тут уж все поняли — дело нечисто. Не могла она заблудиться, телефон был, места все знакомые. Милиция завела дело, опрашивать всех начали. Но про Анатолича… про сторожа… никто и не вспомнил. Казалось, какое отношение он имеет? Он же давно пропал.
Я сидел, боясь пошевелиться. В комнате было душно, но по спине бежали мурашки.
— А потом… — голос Семёна дрогнул, и он с силой затянулся. — Потом взяли и самую маленькую. Восьми лет. Прямо из-под носов у бабулек, у песочницы.
Отец что-то тихо и сдавленно выругался.
— Вот тогда-то старики и вспомнили. А где же, мол, сторож-то? Совпадение? Не похоже. Милиция ключи те самые с гвоздика сняла и пошла его домик вскрывать.
Он умолк надолго. Слышался только его тяжёлый, неровный вдох.
— Они там все и нашлись. Все четверо. Живыми — только одна, та, что постарше. Её в психушку сразу. Остальных… он там с ними делал такое, что следователи потом мыться не могли. Месяцами отходили.
Я зажмурился, пытаясь прогнать прочь лезущие в голову образы, но голос за стеной был безжалостен и продолжал своё повествование ровным, усталым тоном, от которого кровь стыла в жилах.
— Оказалось, у него в домике был лаз потайной. Ему ключи и не нужны были. Он там… жил. Всё это время. Прямо под носом. А когда милиция пришла, он этим же лазом в лес и ушёл. И не нашли его. Ищут до сих пор. Пол деревни уже разъехалось. Боятся. А я… я не могу больше там оставаться. Мне везде чудится, что он из лесу смотрит. Или что он уже не в лесу. Что он мог приехать куда угодно.
Он замолчал окончательно. В тишине было слышно, как за окном шумит дождь, который начался совсем недавно. Я сидел на кровати, обхватив голову руками, и не мог отделаться от ощущения, что за мокрым тёмным стеклом кто-то действительно стоит и смотрит на наш дом.
Я сидел на кровати, обхватив голову руками, и не мог отделаться от ощущения, что за мокрым тёмным стеклом кто-то действительно стоит и смотрит на наш дом. Голос Семёна, глухой и уставший, будто пригводил меня к полу. Я боялся пошевелиться, боялся скрипнуть пружиной матраса.
За стеной царила тяжёлая, густая тишина, которую нарушал лишь мерный стук дождя по подоконнику. Потом раздался скрип стула — кто-то из них встал. Послышалось, как наливают воду в стакан.
— Выпей, — тихо сказал отец. — Ты весь дрожишь.
— Я не дрожу, — ответил Семён, но голос его предательски сорвался. — Я… это просто нервы. По ночам просыпаюсь от каждого шороха. Кажется, что скребётся в стену. Или по крыше кто-то крадётся. Вчера ветка упала во дворе — я аж под кровать шмыгнул, как ребёнок. Стыдно.
Он тяжело вздохнул.
— А самое страшное — это тишина. В деревне теперь тишина мёртвая. Раньше дети до поздна бегали, собаки лаяли, телевизоры в окнах голубели. А теперь — ничего. После шести вечера — как в склепе. Окна закрыты ставнями, двери на замках. Мужики по ночам дежурство организовали, с ружьями ходят. Но он же не придёт открыто, по дороге. Он из лесу. Он всегда из лесу.
Отец что-то пробормотал, успокаивая.
— И ведь знали все его, — снова заговорил Семён, и в его голосе послышалась горькая, беспомощная злоба. — Анатолич. Вечно пьяный, вечно грязный. Просил у магазине на выброс просрочку, картошку подгнившую. Жалели его. Я сам ему пару раз банку тушёнки передавал. Он брал, мыл руки у колонки, бормотал что-то под нос, благодарил. А глаза… Я сейчас только вспомнил. Глаза у него были пустые. Как у рыбы. Смотрит на тебя, а в глазах — ничего. Ни мысли, ни злобы. Просто пустота.
Он замолчал, будто прислушиваясь к чему-то внутри себя.
— А домик его… Мы мимо него каждый день ходили. Он стоял у самой дороги, покосившийся, с прогнившим крыльцом. Окна были забиты фанерой ещё до всей этой истории. Мы думали — от ветра. А он, выходит, ещё тогда себе лаз проделал. И жил там, внутри. Прямо у всех на виду.
— Но как? — не выдержал отец. — Как он их удерживал? Ведь кричали бы, наверное…
— Не кричали, — коротко и мрачно ответил Семён. — Эксперты говорили, что он их… ломал. Сначала. Чтобы не сопротивлялись. А потом… Потом он их кормил. Чем попало. От этой еды и сознание помутилось, и воля отнималась. Они, наверное, уже и не понимали, где они и что с ними происходит.
В кухне снова воцарилась тишина, такая громкая, что в ушах зазвенело. Я понял, что дышу слишком громко, и задержал дыхание.
— И он на свободе, — наконец произнёс отец, и это прозвучало как приговор.
— Да, — прошептал Семён. — Он в лесу. Он знает каждый овраг, каждую тропинку. Его искали две недели, с собаками, вертолёт с тепловизорами пригоняли. Следы терялись у болота. Говорят, он как призрак. Мог всё это время в двух шагах от нас быть, в старом погребе или в охотничьей землянке. А мог… уйти. Уехать в поезде или на попутках. Он же не дурак. Он понимал, что рано или поздно его найдут.
— И ты думаешь, он мог приехать сюда? — спросил отец, и в его голосе впервые зазвучал настоящий, неподдельный страх.
— Не знаю, — устало ответил Семён. — Но я не мог больше там оставаться. Каждый шорох листвы, каждый крик ночной птицы — это он. Я сходил с ума. Решил, что нужно уехать подальше. В большой город, где люди, шум, свет. Где можно затеряться. Где он… может быть, и не найдёт.
Он умолк. Я услышал, как он поднимается.
— Спасибо за ночлег. Я пойду, уже поздно. Комнату в районе вокзала присмотрел, на пару дней сниму, а там видно будет.
— Оставайся, куда ты ночью пойдёшь? — стал уговаривать его отец.
— Нет, мне нужно двигаться. Сидеть на месте — хуже всего.
Они вышли в прихожую. Я тихо подошёл к двери и прильнул к щели. Видел, как Семён надевает старенькое пальто, берёт свою сумку.
— Ты дашь знать, как устроишься? — спросил отец.
— Обязательно. Прости за беспокойство.
Дверь закрылась. Я отскочил от своей и замер посреди комнаты, прислушиваясь к тому, как затихают на лестничной площадке тяжёлые, медленные шаги.
Я подошёл к окну и отодвинул край шторы. Дождь уже почти прекратился. У подъезда, под одиноким жёлтым фонарём, стоял Семён. Он не спешил уходить. Он стоял и смотрел в тёмный проулок между нашим и соседним домом. Смотрел долго и пристально, будто пытаясь разглядеть что-то в непроглядной темноте.
Потом он повернулся и медленно зашагал по мокрому асфальту прочь от нашего дома.
А я так и не смог отойти от окна. Мне тоже вдруг страшно захотелось всмотреться в ту темноту, в которую только что смотрел он. И понять, что же он там увидел.
Я так и не смог отойти от окна. Мне тоже вдруг страшно захотелось всмотреться в ту темноту, в которую только что смотрел Семён. И понять, что же он там увидел.
Но в проулке было пусто. Только лужи от дождя тускло поблёскивали в свете фонаря, да с крыши падали тяжёлые капли. Ни движения, ни звука. Казалось, весь мир вымер.
Я отпустил край шторы и медленно вернулся к кровати. Рассказ Семёна вертелся в голове, оборачиваясь жуткими, размытыми картинами. Пустые глаза сторожа. Тёмный лаз в домике. Тишина в деревне после шести. Я лёг, натянул одеяло до подбородка, но чувствовал, как по спине бегут мурашки. Каждый скрип в стенах старого дома, каждый шорох за окном теперь казался зловещим. Ветка, царапающая стекло, от которой я раньше просто отмахивался, теперь заставляла сердце колотиться чаще.
Я ворочался с боку на бок, пытаясь прогнать прочь навязчивые мысли. Сказать себе, что это всего лишь история, рассказанная напуганным человеком. Но слишком уж она была подробной, слишком живой и оттого — правдивой.
Часы пробили три, когда я наконец начал проваливаться в беспокойный, поверхностный сон. Мне снился лес — густой, тёмный, без тропинок. Я бежал по нему, спотыкаясь о корни, и сзади, совсем близко, слышалось тяжёлое, хриплое дыхание. Я оборачивался, но там никого не было, только чёрные стволы деревьев.
Я проснулся от резкого, оглушительного звука.
Это был вой. Долгий, тоскливый, разрывающий ночную тишину. Он шёл откуда-то со двора.
Сердце ушло в пятки. Я мгновенно сел на кровати, весь напрягшись, стараясь понять, что это. Собака? Но у соседей пса нет. И звук был каким-то неправильным — не лаем, не скулёжем, а именно протяжным, почти человеческим воем.
Звук повторился, ближе и отчётливее. Казалось, он раздаётся прямо под моим окном.
Я боялся пошевелиться. Боялся подойти к окну и выглянуть. В голове тут же всплыли слова Семёна: «Мне везде чудится, что он из лесу смотрит». А что, если он не в лесу? Что, если он здесь? Следил за Семёном? Вычислил, куда тот пошёл?
С треском, от которого я вздрогнул, заработал старый холодильник на кухне. Его привычный гул немного вернул меня в реальность. Я глубоко вдохнул, пытаясь успокоиться. Это просто собака, бродячая. Или ветер в трубах. Или показалось.
Я всё же поднялся с кровати и на цыпочках, стараясь не скрипеть половицами, подошёл к окну. Пальцы дрожали, когда я снова отодвинул край шторы.
Двор был пуст. Фонарь по-прежнему освещал мокрый асфальт и лужи. Никого.
Я уже хотел отпустить занавеску, когда движение в самом углу двора, там, где тень от гаража была особенно густой, заставило меня замереть.
Что-то шевельнулось. Что-то низкое, тёмное, сливающееся с асфальтом. Это могла быть кошка. Или просто колышущаяся от ветра тень. Но мне показалось, что это пятно пошевелилось самостоятельно, отделившись от общего мрака, и на мгновение в нём блеснули два крошечных огонька. Как отражённый свет. Как глаза.
Я отпрянул от окна, сердце бешено колотилось. Это показалось. Обязательно показалось. Нервы, впечатлительность, страшный рассказ перед сном.
Я рухнул на кровать и накрылся одеялом с головой, пытаясь заглушить собственное дыхание и стук сердца в ушах. Я лежал так, не двигаясь, до самого утра, прислушиваясь к каждому звуку за окном. Но больше ничего не происходило. Только ветер и мерный стук капели.
Утром, когда сквозь шторы пробился серый свет, я чувствовал себя разбитым и опустошённым. Страх ночи сменился дневным стыдом за свою трусость. Конечно, это была собака. Конечно, это была тень. Я переутомился, напугал себя.
Я вышел на кухню. Отец уже сидел за столом, пил кофе. Он выглядел уставшим и озабоченным.
— Ты тоже не спал? — спросил он, взглянув на меня.
— Не очень, — уклончиво ответил я, наливая себе кружку воды. — А что? Ты разговаривал с Семёном?
Отец покачал головой.
— Нет. Он сказал, что позвонит, когда устроится. Странный он какой-то стал. Замкнутый. Раньше таким не был.
Он помолчал, глядя в свою кружку.
— Жуткую историю он рассказал, да? — наконец произнёс я, не выдержав.
Отец взглянул на меня, и я понял, что он догадывается, что я подслушивал.
— Да, — коротко кивнул он. — Жуткую. Но ты не принимай близко к сердцу. У каждого человека свои страхи. Он пережил стресс, вот и кажется ему всякое.
Его слова должны были меня успокоить, но почему-то не успокоили. Потому что в его голосе я слышал ту же неуверенность, что и у меня внутри.
Я подошёл к окну и выглянул во двор. Утро было пасмурным, сырым. Во дворе никого не было. Ни следов, ни намёков на то, что здесь кто-то мог быть ночью.
Только одна деталь привлекла моё внимание. Прямо под моим окном, в рыхлой земле клумбы, кто-то недавно копался. Земля была вскопана несколькими глубокими, неровными бороздами, будто тут рылась большая собака. Или кто-то другой.
Я отвёл взгляд и постарался больше не смотреть в ту сторону.
Прошло три дня. Три относительно спокойных дня, за которые ночной страх понемногу начал отступать, превращаясь в смутную, неприятную тревогу где-то на задворках сознания. Я почти убедил себя, что вой под окном был всего лишь бродячей собакой, а взрытая земля на клумбе — работой соседского кота, который облюбовал это место.
Отец за эти дни несколько раз пытался дозвониться до Семёна, но телефон тот не отвечал. —Наверное, занят, обустраивается, — говорил отец, но в его глазах читалась та же озабоченность, что и у меня.
На четвертый день вечером раздался звонок в дверь. Я как раз был в прихожей и, не думая, открыл.
На пороге стоял Семён. Но это был не тот молчаливый, но собранный мужчина, который был здесь несколько дней назад. Он выглядел так, будто не спал все эти дни. Глаза были красными и воспалёнными, лицо — серым, осунувшимся. Он был без пальто, хотя на улице было прохладно, и в руках он неловко сжимал свою потрёпанную сумку.
— Семён? — удивился я. — Заходите.
Отец, услышав голоса, вышел из комнаты. Его лицо тоже выразило удивление и тревогу.
— Что случилось? Ты же снимал комнату? — спросил он, подходя ближе.
Семён молча переступил порог. Он не смотрел нам в глаза, его взгляд блуждал где-то по стенам, по углам прихожей, словно он что-то искал или, наоборот, проверял, всё ли на месте.
— Не смог я там, — наконец выдохнул он, и голос его был хриплым, сдавленным. — Не смог оставаться в той комнате.
— Почему? Что-то произошло? — отец взял его за локоть, пытаясь поймать его бегающий взгляд.
— Он знает, — прошептал Семён, и его глаза на мгновение остановились на отце, полные животного, невыразимого ужаса. — Он знает, что я здесь. Он следит.
По моей спине снова побежали ледяные мурашки. Ночные страхи мгновенно вернулись, став осязаемой и пугающей реальностью.
— Успокойся, садись, сейчас чаю налью, — попытался взять ситуацию в руки отец, но Семён резко дёрнул головой.
— Нет времени! Слушайте, вы должны понять. Я думал, что сбежал. Я думал, что в большом городе можно затеряться. Это глупость. Он не человек. Он тень. Он повсюду.
Он нервно облизнул пересохшие губы.
— В той комнате… под дверью. Сегодня утром я нашёл… я нашёл пучок шерсти. Свежей. С комками засохшей грязи и… крови. Как у животного, которого только что… — он не договорил, сглотнув ком в горле.
— Может, это кто-то подбросил? Шутка такая? — предположил я, сам не веря в свои слова.
Семён повернул ко мне своё измождённое лицо. В его глазах читалась не просто паника, а какая-то окончательная, бесповоротная уверность.
— А сегодня вечером, — продолжал он, не отвечая на мою реплику, — я увидел его. Иду по улице, оглядываюсь — а он стоит в переулке. Стоит и смотрит. В той же старой телогрейке, в кепке. Лица не разглядеть, но это был он. Я побежал. Бежал, не оглядываясь, пока не прибежал сюда.
Отец молчал, переваривая услышанное. Я видел, как он бледнеет.
— Семён, тебе нужно к врачу, — тихо, но твёрдо сказал он. — Ты на грани срыва. Это галлюцинации. От усталости, от стресса.
— Это не галлюцинации! — вдруг крикнул Семён, и от его крика мы оба вздрогнули. — Вы не понимаете! Вы не видели, что он сделал с теми девочками! Вы не видели его глаз! В них ничего нет! Ничего! И теперь он здесь! Он пришёл за мной! Он считает, что я его выдал! Или он просто… хочет продолжить!
Он тяжело дышал, опираясь рукой о стену.
— Мне некуда идти, — прошептал он уже совсем тихо, почти беззвучно. — Позвольте переночевать. Завтра… завтра я куда-нибудь уеду. Подальше.
Отец колебался секунду, глядя на его потерянное, испуганное лицо, а затем кивнул.
— Хорошо. Оставайся. Ложись на диван в зале. Попробуй поспать.
Мы устроили Семёна в гостиной. Он не раздевался, лёг поверх одеяла, свернувшись калачиком и повернувшись лицом к стене. Казалось, он замер в неестественной, напряжённой позе, прислушиваясь к каждому звуку в доме.
Я ушёл к себе, но спать не ложился. Сердце колотилось где-то в горле. История Семёна, его паника, его абсолютная, неподдельная уверенность в том, что за ним охотятся, — всё это было слишком реальным, чтобы быть просто бредом.
Я снова подошёл к окну и выглянул на улицу. Ночь была тёмной, безлунной. Фонарь через дорогу почему-то не горел, и наш двор тонул в густой, непроглядной темноте.
И вдруг я увидел его.
Там, в глубине двора, на краю круга света, падающего из нашего кухонного окна, стояла фигура. Высокая, чуть сутулая, в тёмной одежде. Лица разглядеть было невозможно — оно было скрыто в тени. Но было ясно одно — фигура стояла неподвижно и смотрела прямо на наш дом. Прямо на моё окно.
Я замер, не в силах пошевелиться, чувствуя, как холодный пот выступает у меня на спине. Это мог быть кто угодно. Сосед. Прохожий. Но почему он стоял так неподвижно? И почему именно там, в темноте?
Я силой оторвался от окна, отступив вглубь комнаты. Мне нужно было предупредить отца. Но ноги не слушались. Я боялся сделать лишний звук. Боялся, что тот, кто стоит внизу, услышит.
Я прислушался к дому. Было тихо. Слишком тихо. Не было слышно даже привычного посапывания отца за стеной.
И тогда до меня донёсся новый звук. Тихий, едва уловимый. Скрежет. Будто кто-то провёл чем-то металлическим по наружной стене дома прямо под моим окном.
Я зажмурился, пытаясь убедить себя, что мне это снова показалось. Что это ветка. Или кот.
Но звук повторился. Уже громче, настойчивее. Теперь это был уже не скрежет, а отчётливый, металлический скрежет ключа о стекло.
Кто-то медленно, очень медленно проводил ключом по оконному стеклу моей комнаты.
Я замер, не в силах пошевелиться. Холодный скрежет ключа по стеклу резал тишину, впиваясь прямо в мозг. Это не было воображением. Это было здесь. Прямо за тонким слоем стекла, отделяющим меня от ночи.
Сердце колотилось так громко, что, казалось, его слышно на всю комнату. Я медленно, сантиметр за сантиметром, отполз от окна, упираясь спиной в холодную стену. Мне нужно было крикнуть, позвать отца, но горло было сжато тисками паники, и я не мог издать ни звука.
Скрежет прекратился так же внезапно, как и начался.
Воцарилась звенящая, давящая тишина. Я сидел на полу, прижавшись к стене, и слушал. Слушал каждый шорох, каждый щелчок в старом доме. Но снаружи было тихо. Слишком тихо.
Прошла минута. Две. Ничего.
Может, это действительно был кот? Или ветка? Может, моё воображение снова сыграло со мной злую шутку?
Я сделал глубокий, дрожащий вдох и заставил себя подняться. Мне нужно было выглянуть. Нужно было убедиться, что там никого нет. Иначе сойду с ума.
Я подполз к окну на коленях и, затаив дыхание, медленно приподнял голову, чтобы заглянуть в нижний угол стекла, туда, где не виден подоконник снаружи.
Сначала я увидел только собственное отражение — бледное, испуганное лицо с широко раскрытыми глазами. Потом взгляд сфокусировался за стеклом.
И я увидел его.
Не всё лицо. Только часть — бледную, испачканную грязью кожу щеки, уголок рта, растянутого в узкой, беззубой щели. И глаз. Один глаз, прилипший к стеклу снаружи и смотрящий прямо на меня. Он был мутным, почти белесым, без всякого выражения, как у мёртвой рыбы.
Это длилось долю секунды. Потом глаз исчез.
Я отшатнулся от окна так резко, что ударился плечом о тумбочку. Боль пронзила тело, но даже она не могла затмить леденящий ужас, сковавший меня. Это был не сон. Не галлюцинация. Кто-то действительно был за окном. И он смотрел на меня.
Я выскочил из комнаты и помчался в зал, где спал Семён.
— Отец! Семён! — моё горло наконец-то разжалось, и я закричал, срываясь на визг. — Он здесь! За окном!
В гостиной горел ночник. Семён сидел на диване, он не спал. Он сидел, сгорбившись, и курил, его руки мелко тряслись. Услышав мой крик, он резко поднял на меня глаза, и в них не было удивления — только подтверждение самого страшного ожидания.
Из спальни выскочил отец, на ходу натягивая халат.
— Что случилось? Что ты орёшь?
— За моим окном! Кто-то есть! Он смотрел в стекло! — я задыхался, тыча пальцем в сторону своей комнаты.
Отец бросил на меня испуганный взгляд, потом перевёл его на Семёна. Тот медленно поднялся с дивана. Его лицо было каменным.
— Я же говорил, — произнёс он глухо. — Он пришёл.
— Всем тихо! — скомандовал отец, внезапно собравшись. Его голос прозвучал твёрдо, по-военному. — Никакой паники. Гаси свет.
Он щёлкнул выключателем, и гостиная погрузилась в полумрак, освещённая только слабым светом ночника. Мы замерли, прислушиваясь.
Сначала было слышно только наше тяжёлое дыхание. Потом со стороны кухни донёсся тихий, но отчётливый звук. Скребок. Будто кто-то провёл чем-то твёрдым по деревянной обшивке дома.
— Он обходит дом, — шёпотом сказал Семён. Его глаза в полутьме казались огромными, чёрными дырами.
— Замки везде закрыты? — так же тихо спросил отец.
— Да, — прошептал я. — Я проверял.
— Звони в милицию, — приказал отец мне. — Быстро. Я останусь здесь.
Я кивнул и на цыпочках, стараясь не скрипеть полами, двинулся в прихожую, где на тумбочке лежал стационарный телефон. Мои пальцы дрожали, когда я снял трубку.
Тишина. Ни гудков, ни шипения. Я несколько раз нажал на рычаг.
— Не работает, — обернулся я к ним, и голос мой предательски задрожал. — Трубка мёртвая.
— Провод, — безжизненно произнёс Семён. — Он снаружи перерезал. Так он делал и в деревне. Сначала телефон, потом свет.
Как будто в ответ на его слова во всём доме разом щёлкнуло, и свет ночника погас. Мы погрузились в абсолютную, непроглядную тьму.
В тишине, ставшей теперь оглушительной, снаружи, прямо у входной двери, раздался новый звук. Не скрежет и не скребок.
Тихий, влажный, шуршащий звук. Словно кто-то большой и тяжёлый медленно, очень медленно проводил ладонью по поверхности двери, ощупывая дерево. И затем — глухой, упругий удар. Один. Другой. Не грубый, не яростный. А методичный, настойчивый. Будто кто-то пытался не выбить дверь, а… убедить её открыться.
Он проверял замок. Пробовал на прочность.
Мы стояли в полной темноте, втроём, прижавшись друг к другу, и слушали, как нечто с другой стороны двери методично, раз за разом, наносило тихие, чудовищные удары по нашему единственному рубежу.
Отец первым нарушил оцепенение.
— В моей комнате, в тумбочке, — прошептал он, и его шёпот был едва слышен под монотонный стук снаружи. — Там ракетница и осветительные патроны. Сигнальные. Я с армии храню. Беги, принеси.
Я кивнул, хотя он в темноте не видел меня, и, ощупывая стены, пополз в сторону его спальни. Темнота была такой густой, что казалась физически осязаемой. Каждый шорох моего собственного тела отдавался в ушах грохотом.
Я дополз до спальни, нащупал тумбочку, открыл её. Внутри, среди бумаг наткнулась на холодный металл ствола и цилиндрическую коробку с патронами.
В этот момент стук у входной двери прекратился.
Воцарилась мёртвая тишина. Такая же пугающая, как и предыдущие звуки.
Я замер с ракетницей в руках, прислушиваясь. Ничего. Только собственное сердцебиение.
И тогда с другой стороны дома, из глубины, донёсся звук бьющегося стекла. Громкий, резкий, звенящий. Он шёл из кухни.
Он нашёл другое место для входа.
Стекло на кухне звонко треснуло, и послышался звук падающих на пол осколков. Холодный ночной воздух хлынул в дом, неся с собой запах мокрой земли и чего-то ещё — тяжёлого, звериного.
Мы замерли в полной темноте, втроём, как стадо загнанных животных. Я сжимал в потных ладонях холодную металлическую ракетницу, но понимал, что это игрушка против того, что сейчас проникнет в дом.
В тишине, разорванной только нашим частым дыханием, со стороны кухни послышался новый звук. Не грубый топот, не яростный рык. А тихое, мокрое шарканье босых ног по кафельному полу.
Шарк. Пауза. Шарк.
Он был уже внутри. Он не спешил. Он знал, что мы здесь.
Семён издал сдавленный стон, похожий на всхлип зайца, попавшего в капкан. Отец грубо толкнул меня в спину, прошептав прямо в ухо, и его шёпот был обрывистым и чужим:
— В мою… спальню. Там дверь на ключ…
Мы пятясь, не отрывая взгляда от чёрного провала, ведущего на кухню, отступили в коридор. Отец на ощупь нашёл ручку своей спальни, втолкнул нас внутрь и захлопнул дверь. Щелчок замка прозвучал невероятно громко.
Мы сидели на полу, прижавшись спинами к кровати, и слушали. Шаркающие шаги теперь доносились из гостиной. Он был там. Он обнюхивал наше гнездо, изучал вещи, вёл себя как полновластный хозяин.
Потом шаги затихли. Наступила тишина, более страшная, чем все предыдущие звуки. Он остановился. Может быть, прямо по ту сторону двери.
И тогда я услышал это. Сначала тихое, едва уловимое сопение. Потом — лёгкий, влажный скрежет. Будто кто-то провёл шершавым, твёрдым языком по щели между дверью и косяком.
Он облизывал нашу дверь.
Я почувствовал, как по спине Семёна, прижавшегося ко мне, пробежала судорога. Отец сжал моё плечо так, что кости затрещали.
Скребок прекратился. Послышалось короткое, довольное хриплое кряхтение. Потом — те же шаркающие шаги. Но теперь они удалялись. Через гостиную, через разбитую кухню… и на улицу.
Мы не двигались, кажется, целую вечность. Потом отец первый поднялся и, шатаясь, подошёл к окну. Он раздвинул штору на миллиметр.
— Ушёл? — выдохнул я, не в силах пошевелиться.
Отец не ответил. Он просто стоял и смотрел в щель в темноту.
Утром мы нашли следы. Грязные, мокрые отпечатки босых ног на кухне, в гостиной, на ковре в коридоре. Они обошли весь первый этаж и вышли через разбитое окно.
На двери в спальню отца, на уровне глаз, было большое жирное пятно. Мутное, липкое, с прилипшими к нему ворсинками пыли. Как будто кто-то действительно прильнул к двери лицом и… облизнул её.
Милиция разводила руками. Следы? Да, странные. Взлом? Да, есть. Но кто? Зачем? Ничего же не украли. Списали на бомжа или наркомана. Предложили поставить решётки.
Семён уехал на следующее утро. Он не простился, просто уехал.
Мы с отцом поменяли замки, вставили новое стекло. Но то пятно на двери отца так и не отчилось. Пришлось зашкурить и перекрашивать всю дверь.
Иногда ночью мне кажется, что я снова слышу это шарканье по улице. Или вижу в окне соседского дома, в тени между фонарями, высокую сутулую фигуру. Она не приближается. Она просто стоит и смотрит. Стоит и ждёт, когда мы снова почувствуем себя в безопасности.
Он ведь не ушёл. Он просто сделал то, за чем пришёл. Он показал нам, что дверь — это не преграда. Что он может прийти в любой момент. И теперь он ждёт. Где-то в темноте.