Ссора как конфликт двух образов
Совсем недавно Вы могли наблюдать словесную перепалку между двумя крупными медийными фигурами. Повод дало разночтение элемента на публичном мероприятии. Одна сторона увидела проблему, приписав предмет обсуждения к списку тем, за которыми она по собственной инициативе надзирает. Другая сторона — открыто взбунтовалась против такого анализа и против самой фигуры, создавшей ведомство смыслов.
Я задумался. Два стиля легитимации сошлись в символическом и языковом поединке. Их разделил не спор о хорошем и плохом. Они столкнулись как институционально консекрированное право именовать и платформенно-рыночное право показывать и обращаться к своей аудитории.
Как же они похожи на ссорящихся детищ old money и new money! Не в смысле родовой аристократии, а в смысле постсоветских «старых денег статуса» и рыночных «новых денег внимания». Old money в нашем отечестве — не фамильные гербы, а институционально закрепленный капитал. New money — это плод 2000-2010-х, медийно-рыночный капитал внимания, рожденный в экономике брендов и платформ. С последним образом и его транспонированием в любую среду все довольно ясно. Быстрый взлет плюс завоевание узнаваемости; может, в зависимости от политического климата, еще прибавляется одобрение властей. Однако это едва ли сильно изменит рецепт. А вот образ old money интригует куда больше.
Потому мне стало интересно обдумать предпосылки появления самоназначенной инстанции, курирующей историю идей. Порассуждать, как вышло, что есть фигура, возникшая в логике советской истории, где были обрублены многие родовые линии и был дан старт институциональным династиям, и ставшая локальным аналогом old money. Разбирать контуры всех портретов, кажется, лучше всего языком социологии.
Пять имен из социологии
Потому вспомним Пьера Бурдьё и Энтони Гидденса. Бурдьё подробно разработал теорию формирования культурного и социального капитала, что обеспечивают людей привилегиями. Гидденс популярно пересказал его идеи, проиллюстрировав выразительными примерами из области бизнес-династий. Когда условный предприниматель без тонкой натуры и изысканных вкусов обзаводится финансовым капиталом, благодаря которому уже следующее поколение — его дети — получает элитное образование, а также органично, то есть с раннего возраста, вписывается в сети смыслов, откуда происходят вкусы и пристрастия вроде увлечений верховой ездой, высоким искусством, классической литературой.
Обратимся к еще одной группе исследователей: к Джеймсу Коулману, Ольге Крыштановской и Стивену Уайту. Последние двое имеют публикации в соавторстве. Коулман также детально проработал теорию социального капитала, всматриваясь в сюжет о механике передачи ресурсов между поколениями, включая статус, и контроля девиаций. Крыштановская и Уайт посвятили свой исследовательский потенциал анализу постсоветской элиты, изучив каналы рекрутирования и трансформации советской номенклатуры в новый политический истеблишмент.
Прежде чем я перейду к своим небольшим рассуждениям, остановлюсь на наследии названных авторов, чтобы каждый читатель мог понимать, из чего я исходил, а также имел возможность поразмыслить самостоятельно с ракурса, создаваемого языком социологии.
Что такое символический капитал и консекрация
Символический капитал по Пьеру Бурдьё отражает кредит доверия, приобретаемый персоной в глазах общества. Иными словами, престиж имени и статус. Отсюда вполне очевидные мерила или его формы в жизни. Во-первых, титулы и регалии вроде ученых степеней, обладание премиями, членствами в закрытых клубах. Во-вторых, институции консекрации: образование в топ-университетах, причастность жизни музеев, академий, присутствие в рейтингах и упоминание в респектабельных медиа. В-третьих, ритуалы и стили: правильные высокие манеры, характерный для элиты досуг, лексика и считываемые дресс-коды. В-четвертых, есть цифровые индикаторы, выраженные в публичной оценке, во внимании людей, чье внимание само по себе — капитал высокой конверсии (редакторы, кураторы, члены советов), в отличие от массовой, но низкоконверсионной аудитории.
Поясню значение понятия консекрация. Оно заимствовано из религиозной сферы, где означает акт посвящения Богу, божеству или освящения какого-либо предмета, предназначенного для богослужения. Применительно к политической мысли данное слово используется для описания последовательности ритуалов и решений, которые превращают претендента в обладателя символического признания. Это отдельный от юридической легальности или медийной популярности аспект, так как консекрация предполагает наличие права говорить даже без формальной должности, а при ней - исключительный вес слов, превосходящий формальные компетенции полномочий. Грубо говоря, это неформальный статус «старшего», достигнутый благодаря одобрению элит и институтов, присутствию на международной сцене, валидирующим статус присягам, протоколам, обладанию наградами и званиями. Таким образом, консекрация осуществляется авторитетными институциями, которые конвертируют чьи-то ресурсы (от денег и связей до опыта и наград) в символический капитал, воспринимаемый общественностью в качестве права говорить и действовать от ее имени.
Как Вы понимаете, тема символического капитала тесно переплетена с нормативными актами и реакцией публичной среды на деятельность носителя этого капитала. Он приобретается постепенно, долго наращивается через заем престижа, малые победы, институционализацию. Он требует защиты путем регулярной правильной и уместной актуализации, а также диверсификации валидаторов, так как это одновременно и вопрос репутации. Наконец, символический капитал порой предполагает столкновения с чужим капиталом: обесценивание через искажения достоинств вроде именования объяснения оправданием, харизмы — популизмом, опыта — упрямством, разрыв коалиций валидаторов и дискредитацию вроде разоблачения источников капитала. Почти полный комплект кейсов черного PR.
Преимущество символического капитала не сводится только к речи, к которой прислушаются. Он также конвертируется в электоральный капитал, то есть голоса, в организационный, то есть контроль над процессами, в экономический и социальный, то есть доступ к элитными социальным сетям. В контексте положенного в начало заметки антагонизма old money и new money мы можем собрать модель, показывающую, что постепенно новые деньги перерождаются в так называемые старые деньги. Сперва приобретенное состояние, включающее финансовое благополучие, обеспечивает доступом к престижным практикам и благам, копится культурный капитал и нарастают сети контактов. Затем имя начинает говорить само за себя, в результате чего потомки действуют из позиции уже признанного и перераспределенного на них статуса. По прошествии времени сцепленность фамилии с определенными признаками семейства только крепнет, а при росте благополучия формируются сопроводительные нарративы и, разумеется, сдвиги в мышлении новых поколений при сравнении с родоначальниками.
Так мы весьма подробно прошлись по содержанию темы социального капитала, каким его разработал Пьер Бурдьё и каким мы можем увидеть его в контексте сегодняшних реалий. Мной была упомянута еще троица исследователей, сделавшая акцент на несколько иных проявлениях рассматриваемой формы власти. На мой взгляд, их подходы объединяет внимание к элитарности и сопутствующих барьеров.
Истеблишмент и его замкнутость
Джеймс Коулман фокусируется на изолированности обладателей социального капитала в рамках единой среды. Передача такого ресурса между поколениями строится на логике замкнутых сетей, где циркулируют обязательства, ожидания, где имеются свои информационные каналы, а также нормы и санкции, эффективные именно там. Замкнутость — это и герметичность по отношению к посторонним, и структура контроля, помогающая наблюдать за участниками системы. Нужно отметить, что корректно говорить в том числе о замкнутости отдельных сообществ, не только семейств, интерпретируя ее в положительном свете. Это плотная связность взрослых внутри круга. В такой сети информация циркулирует быстрее, ожидания являются общими, а помощь мобилизуется дешево. Плотные сети снижают издержки координации «для своих», что в элитных кругах дает механизм репродукции статуса.
Собственно, здесь вырисовывается и содержание символического капитала в более общем масштабе. Наличие неформальных связей, плотного круга отношений служит фундаментом для устойчивых ожиданий от всех участников и процессов, заодно — доступом к шансам благодаря открытым дверям и рекомендациям. Иными словами, то, что при негативной оценке можно назвать кумовством или низкими транзакционными издержками для своих. На выходе получается механизм репродукции статуса.
Крыштановская и Уайт, в свою очередь, пишут о постсоветском истеблишменте. Предмет их изучения предполагает условия, которые они пытаются вывести и маркировать, также сформулировав правила, характерные для России времен Перестройки. Их интересовала логика преемственности и замещения элитных групп после развала СССР, перемещение центра производства истеблишмента и социальных лифтов с партийной номенклатуры на связку из госслужб, бизнес сектора и силовых структур. Одним из краеугольных камней их работ стала идея о силовизации элит. Культурный капитал функционирует как валюта. Его нужно производить (чем заняты университеты, экспертные площадки), распределять и регулировать — через государственные институции, которые выступают «фабриками» и «центральным банком» символического веса».
Теперь, обзаведясь ликбезом из курса социологии, можно перейти к изначальной теме. К противостоянию двух медийных фигур.
Постсоветский истеблишмент. История одной фамилии
Если мы взглянем на современный политический истеблишмент в России, безусловно, мы обнаружим основания для разговоров о силовизации элит, хотя тема остается дискуссионной. Так как также очевидно, что это не жесткая и универсальная формула. Есть масса персон, вышедших из совсем другой среды — из Академии.
Исследовательская деятельность, взятая как идея в вакууме, методологически ценностно-нейтральна. В жизненных реалиях, тем более в реалиях, которые возникают из многолетней советской системы, вписанность в политику не выйдет сбросить со счетов. Пожалуй, сильнее всего эффект резонанса с определенными ценностями, установками и даже спросом виден в сфере гуманитарных дисциплин, ориентированных на общество «здесь и сейчас». Кроме того, некоторые отрасли науки, где люди строили карьеру, были тесно переплетены с идеологией, да и просто прививаемыми временем ценностями.
Есть династии, чей капитал накапливался не в бизнесе или в строго партийной структуре, а в институтах. В судах, академиях, комитетах. Стартовый пакет оттуда обеспечивал плавный переход в новую эпоху: таким было юридическое образование и ученые степени одного из родителей у персонажа конфликта. В конце позднесоветского времени это дало особую форму вхожести, так как опорой были не столько деньги, сколько чистый социальный капитал, на который имелся спрос в эпоху реформ. Смена обстановки для обсуждаемой фигуры прошла под эгидой написания и последующей защиты диссертации с глубоко демократическим содержанием, прямо обозначенным уже в заглавии.
Проведенное исследование обращалось к теме самоограничения государства. Демократия в принципе держится идеи, что государство — это не форма существования какого-либо конкретного субъекта, а общественный проект, отчего посты там — временное вместилище для ответвления чьей-то биографии. Иными словами, должности предполагают сменяемость, в сущности, принудительную даже для электората и любых голосующих, так как демократия открыта эволюции, следовательно, множественности сценариев развития и постоянному обновлению. Потому работа в ней остается работой, а не тождеством для личной жизни, превращающей кресло в судьбу. Там, где государство умеет тормозить себя, у общества появляется ускорение. Этот демократический нерв — сдерживать себя — позже столкнулся с логикой поля, где важнее сдерживать других.
В результате новая эпоха получила видного представителя академии, завоевавшего авторитет в своей нише, востребованной и актуальной в меняющемся мире. Стало возможным перейти от абстрактных построений к законотворческой деятельности, имеющей реальный эффект. Такой сдвиг полей и произошел: исследовательский инструментальный разум ушел в политику, начав мыслить общество как среду для приложения своих познаний и как материал для реформ. Успехи на этом поприще выливались в укрепление нового положения, твердого по сей день и прославленного уймой инициатив с проектами.
Выход из тени родителя
Постепенно из тени родителя вышел ребенок, выросший на готовых сетях и знаках признания. Его предпочтения сместились от «лаборатории реформ» к роли ревизора.
Действительность, в которой созрела личность этого человека, была почти непрерывной данностью без коллизий и изломов. Той данностью, что хорошо знакома old money: которая кажется не столько случаем или хотя бы фактом истории, а воспринимается как факт бытия. Конечно, это перечит истории, тем более истории светского общества, ведь здесь власть мыслит о себе в абсолютном смысле, почти как о богоданной вертикали или хотя бы порождении конституционной традиции (конституция — секулярный эквивалент завета, закладывающий точку отсчета в истории нового государства). Из их вида ускользает, что все это историческая надстройка, доставшаяся от прежних порядков наблюдения за границами дозволенного. В таких ситуациях усилия потомков зачастую инерционно поддерживают и продлевают контекст, из которого они вышли, еще - раскрывают его с новых перспектив.
Такую перспективу дал режим ревизии и коррекции с паноптикума поверх общества. Вместо вопросов о причинах устройства и природе событий на передний план вышло как бы конфуцианское выправление имен из позиции пастуха или даже шерифа символов и языка. На языке социологии — реализация права навязывать классификации. Выросший ребенок, начавший утверждать свое место в обществе с состоятельным бэкграундом, принялся исправлять названия и роли, чтобы мир совпадал с условными табличками.
Социальный капитал династии, который когда-то приобретался и раскрывался на стезе преображения и новаторства, прирастает к покоренным рубежам. К старым связям, таким же институтам консекрации, к одобренным уже им медийным площадкам. Все его ресурсы направляются на охрану смысловых границ, обслуживая не эволюцию норм, а консервацию, занятую стабилизацией условий, при которых биографии могут надежно сохранять свой статус. То есть здесь начинает работать закон конверсий: решающую роль играет приобретенный кредит доверия, дозволяющий говорить «говорить от имени».
Рассматриваемый ребенок прошел свой путь консекрации: через череду актов признания от выдвижения на должности до наград, членств и прочих процедур, сертифицирующих право говорить. Итог такой, каким я описал его выше в справке по понятию консекрация: появляется право при отсутствии формально сильной должности говорить так, что вес слов превышает вес одной только нормы закона.
Описанная цикличность почти естественна, сколь естественно стремление отдельного человека к экспансии своего «Я» без привычки и сил ограничивать себя. Номенклатурный академический инкубатор производит сросшиеся с властными структурами сети, они дают символический вес, откуда берется право на ревизию, производящую новые сети. Рубрика запущенных этой династией кампаний, доносов — тема для споров, пожалуй, бесспорна здесь логика поля. В поле, где самоограничение власти уступает место саморасширению мандата над смыслами, новый деятель, вступивший на дорогу политического активизма, становится не реформатором, а смотрителем.
Советская эпоха, наполненная репрессиями, изгнаниями и прошедшая через не одну кровопролитную войну, почти не оставила представителей old money, чьи корни уходят в прошлые века, да и, я уверен, в принципе едва сохранила возможность сказать что-то существенное о предках дальше пары поколений. Новый истеблишмент объективно юн, но он существует так, словно он был всегда. Так работает династическая репродукция в постсоветском варианте. Не деньги рождают власть, а власть воспроизводит язык, в котором она и говорящие от ее имени — это главные арбитры языка и поступков.
Old money vs New money в России
Для России 2010-х и 2020-х «элитные практики» второго поколения — это не только верховая езда, гонки, увлеченность искусством, а доступ к сценам, где печатают символический капитал. New money играет на другом поле: платформенная видимость, тиражируемость форматов, быстрые коалиции с брендами. Их валидаторы — не комитеты, а сильные узлы сети (крупные артисты, инфлюенсеры, площадки), чей лайв-сигнал тут же конвертируется в охват. Первые держатся контроля доступа, вторые — контроля внимания. Институциональная консекрация предъявляет морально-языковые претензии к площадкам new money и пытается переклассифицировать их практики; в ответ new money апеллируют к аудитории и рынку, ставя под сомнение право «старших» навязывать названия и регламенты. Отсюда — неизбежная борьба за право именования и перформативности: кто решает, как что называть и что считать допустимым.
На мой взгляд, собственно это и породило конфликт. Второй персонаж, отнесенный мной к new money, буквально является представителем первого поколения достатка и славы. Его статус опирается прежде всего на персональный бренд и метрики сцены. Принципы, которыми он руководствуется, очевидно происходят не из самореплицирующей системы. Они ведут к усвоенным по мере сил и желаний стандартам, которые отсылают к мировому рынку, ведь его источник символического капитала — бизнес, пусть и медийный. Однако он достаточно заметен, чтобы попасть в поле зрения old money, которые не столько заняты биографией фамилии, пробуя себя на разных поприщах, сколько поддержанием системы, питающей их статус.
