— Ужин готов. Приятного аппетита.
Металлическая кастрюля опустилась на стол с глухим, тяжёлым стуком, который заставил Вадима вздрогнуть. Звук прорвался сквозь рёв танковых двигателей и треск пулемётных очередей, доносившихся из его наушников. Он нехотя оторвал взгляд от монитора, где его подбитый танк беспомощно дымился в виртуальной грязи, и сдвинул одно «ухо» гарнитуры на затылок. Перед ним, рядом с заляпанной крошками клавиатурой, стояла кастрюля. Обычная, эмалированная. Внутри, в мутноватой холодной воде, плавали бледные, сероватые комки теста. Сырые пельмени.
— Ты в своём уме? Что это? — спросил он, сдвинув наушники окончательно. Квартира оглохла, наполнившись лишь гудением системного блока.
Марина стояла напротив. Она ещё не сняла рабочую блузку, только расстегнула верхнюю пуговицу. На её лице не было ни злости, ни обиды, ни привычной усталости. Было что-то новое, чего Вадим раньше не видел, — холодное, отстранённое спокойствие. Так смотрят на незнакомые предметы, решая, что с ними делать.
— Пельмени, — ответила она ровным голосом.
Она пришла домой сорок минут назад. Вошла, молча разулась, прошла в комнату. Он тогда как раз был в самом центре боя и лишь махнул ей рукой, не оборачиваясь. Она постояла секунду за его спиной, глядя на экран, потом так же молча ушла на кухню. Он решил, что она, как обычно, гремит посудой, готовя ужин. Звуки с кухни действительно доносились: скрип дверцы морозилки, шум воды из-под крана. Но не было привычного шипения масла на сковороде или бульканья кипящей воды. Была только эта короткая, деловитая возня.
— Я вижу, что пельмени. Они сырые, Марина! Ты их даже не сварила, ты просто залила их водой из-под крана! — он ткнул пальцем в сторону кастрюли, словно боясь к ней прикоснуться.
Она обвела взглядом стол. Его кружка со следами утреннего кофе. Тарелка с засохшими крошками от обеденного бутерброда. Пустой пакет из-под чипсов. Затем её взгляд переместился на кухню, где в раковине громоздилась гора посуды за весь день. Он даже не удосужился сполоснуть за собой чашку. Он просто приходил, ел, оставлял грязное и возвращался в свой мир танков и взрывов. А она, отработав точно такую же восьмичасовую смену, должна была приходить и зачищать следы его жизнедеятельности, прежде чем начать готовить ему еду. Сегодня эта схема дала сбой.
— Я работаю наравне с тобой, так с какой стати я должна после смены готовить, стирать и убирать одна? Либо мы делим быт пополам, либо ты ищешь себе домработницу!
Вадим уставился на неё. Он ждал чего угодно: слёз, криков, упрёков. Но эта ледяная декларация выбила его из колеи. Он даже усмехнулся, пытаясь вернуть себе контроль над ситуацией.
— Понятно. Концерт по заявкам. Ну, играй дальше. Есть-то что будем? Я голодный.
Он ожидал, что она сейчас вспыхнет, что начнётся обычный скандал, после которого она, поплакав, всё же пойдёт и сварит эти чёртовы пельмени. Но Марина не вспыхнула. Она молча обошла стол, открыла холодильник, достала оттуда баночку йогурта и взяла из ящика единственную чистую чайную ложку. Своей невозмутимостью она ломала все его привычные сценарии.
— Я свой ужин нашла, — сказала она, закрывая за собой дверь в спальню.
Вадим остался сидеть перед монитором. Из динамиков компьютера донёсся сигнал о начале нового боя. Но он не спешил надевать наушники. Он смотрел на кастрюлю с сырыми, безжизненными пельменями. Это было не похоже на обычную ссору. Это было похоже на объявление войны. И он с неприятным холодком в животе понял, что совершенно не знает, как на этой войне воевать.
Утро не принесло мира. Вадим проснулся от настойчивого писка своего будильника, а не от запаха кофе, как это было последние пять лет. Он потянулся, сбросил одеяло и сел. Кровать со стороны Марины была уже идеально заправлена, словно на ней никто и не спал. Сама она, уже одетая для работы, сидела на кухне. Он услышал, как она поставила чашку на блюдце. Одну чашку.
Он вышел на кухню, сонно щурясь. Марина пила кофе и листала новости в телефоне. На столе перед ней стояла её тарелка с аккуратным бутербродом. Рядом — больше ничего. Ни второй чашки для него, ни тарелки. Кастрюля со вчерашними сырыми пельменями так и стояла на компьютерном столе в комнате, как немой укор или памятник началу новой эры.
— И долго этот цирк будет продолжаться? — спросил он, открывая холодильник в поисках чего-нибудь съедобного.
— Это не цирк. Это новые правила, — ответила она, не отрывая взгляда от экрана телефона. — Я готовлю для себя. Ты — для себя. Всё честно.
Он фыркнул, достал пакет молока и отхлебнул прямо из него. На полке сиротливо лежали два яйца. Готовить яичницу означало найти чистую сковородку, а это было проблемой. Гора в раковине, казалось, за ночь стала ещё выше и монолитнее. Он с отвращением посмотрел на неё, потом на Марину. Она демонстративно встала, сполоснула за собой чашку и тарелку, вытерла их и поставила на сушилку. Две чистые единицы посуды в этом царстве кухонного хаоса.
— Понятно. Решила меня на измор взять, — бросил он ей в спину, когда она ушла в коридор обуваться.
— Я просто перестала работать за двоих, — донеслось от входной двери. Щёлкнул замок.
Весь день на работе Вадим был зол. Он был уверен, что к вечеру она остынет. Что здравый смысл возобладает. Что женщина не может долго жить в беспорядке, её природа не позволит. Он вернётся домой, а там — чистота и горячий ужин. И можно будет великодушно простить ей эту глупую выходку. Но когда он открыл дверь квартиры, его встретил всё тот же вид. Кастрюля на столе. Гора посуды в раковине. К утреннему беспорядку добавился только его собственный — брошенная на кресло рубашка и грязная кружка из-под молока.
Марина пришла через полчаса. Молча прошла мимо него, переоделась и снова заняла позицию на кухне. Она достала из пакета небольшой кусок куриной грудки, овощи. Нашла в горе посуды маленькую, но относительно чистую кастрюльку, ополоснула её и поставила варить себе лёгкий суп. Для одного. Она двигалась по кухне так, словно его и не существовало. Словно он был частью интерьера, как стул или холодильник.
Его терпение лопнуло.
— Может, хватит? Я есть хочу! Мы семья или кто?
— Семья — это когда помогают друг другу, — она повернулась к нему. Взгляд спокойный, изучающий. — Ты вчера помог? Или позавчера? Ты хоть раз за последний месяц вымыл за собой тарелку?
Это был удар ниже пояса, потому что это была правда. Он молчал, подбирая слова.
— Я работаю! Я деньги зарабатываю!
— Я тоже работаю. И деньги зарабатываю те же самые, Вадим. Только у меня почему-то после работы начинается вторая смена. А у тебя — танковый бой. Так вот, вторая смена отменяется.
Он заказал пиццу. Съел её прямо из коробки, сидя за компьютером. Коробку бросил рядом со столом. Он демонстративно игнорировал её, а она — его. Квартира превратилась в два враждебных лагеря. Её территория — это чисто вымытый пятачок на кухне, её половина кровати, её полка в шкафу. Его территория — это всё остальное, медленно, но верно погружающееся в бытовой хаос. И глядя на жирное пятно, расползающееся по картонной крышке пиццы, он с растущим раздражением понимал, что она не собирается сдаваться. А это означало, что его комфортная, устроенная жизнь действительно закончилась.
Прошло три дня. Три дня холодной, вязкой тишины, нарушаемой лишь звуками двух параллельных, непересекающихся жизней. Вадим держался. Он демонстративно заказывал еду, оставляя коробки и пакеты на видных местах. Он мыл ровно одну вилку и одну тарелку, когда припирало, и тут же бросал их в общую гору, словно внося свой вклад в растущий памятник их раздору. Он был уверен, что это игра в «кто первый моргнёт», и он, как мужчина, продержится дольше.
Проблема пришла в четверг утром. Неожиданно и неотвратимо. У него закончились чистые рубашки. Совсем. Он открыл свою половину шкафа и уставился на сиротливо висящие пустые вешалки. Потом его взгляд метнулся к стулу в углу спальни. За последние дни на нём выросла настоящая гора. Его джинсы, футболки, носки и, главное, мятые, несвежие рубашки, которые он носил в понедельник, вторник и среду. Гора источала кислый запах усталости и мужского пота.
Он выдернул из кучи вчерашнюю рубашку, поднёс к лицу и поморщился. Идти в ней на важную встречу было невозможно. В этот момент в комнату вошла Марина. Свежая, в идеально выглаженной блузке, от неё пахло гелем для душа и кофе. Она открыла свою створку шкафа и достала лёгкий кардиган. Контраст был настолько вопиющим, что в Вадиме что-то взорвалось.
— Мне не в чем идти на работу! — бросил он, потрясая мятой рубашкой, как белым флагом, требующим не мира, а немедленной капитуляции противника.
Марина спокойно обернулась. Она окинула взглядом его, рубашку в его руке, затем гору грязной одежды на стуле. В её глазах не было ни злорадства, ни сочувствия. Лишь констатация факта.
— Твои вещи там, где ты их оставил. В стиральной машине есть режим быстрой стирки, через сорок минут она будет чистой. Ещё двадцать минут на утюг. Ты как раз успеваешь.
Её спокойствие, её деловитый тон, эта абсурдная инструкция — всё это взбесило его окончательно. Он больше не мог игнорировать. Он перешёл в наступление.
— Ты что творишь, а? Ты разрушаешь семью! Из-за каких-то тарелок, из-за стирки! Ты ведёшь себя как ребёнок, которому не купили игрушку!
Он повысил голос, ожидая, что она тоже сорвётся, что наконец-то начнётся нормальная, понятная ему ссора с криками и обвинениями. Но она не кричала.
— Семью разрушает тот, кто считает своего партнёра бесплатной прислугой, — отчеканила она, глядя ему прямо в глаза. — Эти «какие-то тарелки» я мыла за тобой каждый день. Пять лет. Эту «какую-то стирку» я делала каждые два дня. Я не просила помощи, Вадим. Я просила участия. Ты не заметил разницы.
— Я устаю на работе! — выпалил он главный козырь, который всегда работал раньше.
— А я, по-твоему, на курорте отдыхаю? — она сделала шаг к нему. — Я возвращаюсь домой точно так же, как и ты. Только мой отдых — это плита и раковина. А твой — компьютер. Я просто решила, что тоже заслужила отдых.
Он смотрел на неё и не узнавал. Куда делась та мягкая, уступчивая Марина, которая вздыхала, но шла мыть посуду? Перед ним стояла чужая, жёсткая женщина с холодными глазами. И самое страшное было то, что в её словах была убийственная, неопровержимая логика. Он не мог ей возразить по существу. И от этого бессилия злость разгоралась ещё сильнее.
— Это не по-женски! — ляпнул он последнее, что пришло в голову. Она криво усмехнулась. — А жить в грязи, которую развёл, — это по-мужски? Стиральный порошок под раковиной. Инструкция нарисована прямо на крышке машинки. Ты взрослый, умный мужчина. Уверена, ты справишься.
С этими словами она развернулась и вышла из комнаты. Он остался один, посреди своего собственного хаоса, с грязной рубашкой в руке. Он проиграл. Не просто спор, а целое сражение. И в этот момент он понял, что больше не хочет играть по её правилам. Если он не может вернуть свой старый, комфортный мир, значит, нужно уничтожить тот новый, который она с такой методичностью выстраивала для себя.
Вечером того же дня Вадим вернулся домой раньше обычного. В мятой, но всё же выстиранной утром рубашке. Он проиграл битву, но война ещё не была окончена. В нём зрело тёмное, упрямое решение. Не просить, не договариваться, а нанести ответный удар. Такой, чтобы разрушить до основания её новый, упорядоченный мир.
Марина была на кухне. Она приготовила себе лёгкий ужин — салат и кусок запечённой рыбы. Её половина стола была идеально чистой, рядом с тарелкой стоял бокал с водой. Она сидела спиной ко входу на кухню и не слышала, как он вошёл.
Он молча прошёл к раковине. Гора грязной посуды, накопившаяся за эти дни, стала его арсеналом. Он взял первую тарелку. Жирная, с присохшими остатками вчерашней пиццы. Затем вторую — кофейную чашку с тёмным ободком. Сковородку, на которой он три дня назад пытался пожарить яичницу и сжёг её дочерна. Он брал предмет за предметом и методично, без единого слова, расставлял их на её чистой половине стола. Вокруг её тарелки. Вокруг её бокала.
Марина обернулась на звук ставящейся на стол сковородки. Она увидела, что он делает, и замерла. Её вилка застыла на полпути ко рту. Она смотрела не на него, а на то, как её островок чистоты и порядка оскверняется его грязью. Как жирные пятна расползаются по чистой скатерти.
— Что ты делаешь? — спросила она тихо, без крика. В её голосе не было страха или возмущения. Только холодное, бесцветное любопытство патологоанатома.
— Раз уж у нас в доме свинарник, то пусть он будет везде, — ответил он, не глядя на неё. Его голос был глухим, полным сдерживаемой ярости. — Ты хотела равенства? Получай. Если у меня нет чистоты, то и у тебя её не будет.
Он закончил с посудой и пошёл в комнату. Она слышала, как он подошёл к стулу, на котором скопилась его грязная одежда. Через мгновение он вернулся с охапкой своих несвежих футболок, носков и джинсов. Он подошёл к сушилке, где висело её выстиранное и ещё влажное бельё — пара блузок, её любимое платье. И начал вешать свою грязную, вонючую одежду прямо поверх её чистых вещей. Смешивать своё и её. Заражать своим хаосом её порядок.
Марина медленно опустила вилку на тарелку. Она смотрела на его спину, на то, как он методично уничтожает последние остатки их общего пространства, превращая его в выжженную землю. Она не сказала больше ни слова. Не было смысла. Всё уже было сказано и сделано. Этот его поступок был не просто бытовой диверсией. Это был манифест. Точка.
Когда он закончил, он повернулся к ней, тяжело дыша. На его лице была злая, торжествующая ухмылка. Он ждал её реакции: слёз, истерики, криков. Он хотел увидеть, как она сломается.
Но она не сломалась. Она спокойно встала из-за стола, обошла его, как обходят непреодолимое препятствие. Вошла в спальню. Он слышал, как щёлкнули замки на дорожной сумке, как тихо скрипнула дверца шкафа. Он стоял на кухне, окружённый своей рукотворной грязью, и его триумф почему-то начал испаряться, сменяясь тревожным недоумением.
Через пять минут она вышла из спальни с сумкой в одной руке и сумочкой на плече. Полностью одетая, готовая уйти. Она остановилась в дверях кухни и посмотрела на него. В её взгляде больше не было ни холода, ни злости. Там была пустота.
— Ты победил, Вадим, — сказала она ровно, без всякого выражения. — Теперь это всё твоё. Наслаждайся.
Она развернулась и пошла к выходу. Он не двинулся с места. Он просто стоял и слушал её шаги. Услышал, как она открыла входную дверь. Ключ в замке повернулся дважды — с той стороны. Затем наступила тишина.
Он остался один. Один в квартире, которая теперь целиком и полностью принадлежала ему. Его личная свалка. Его трофей. Он медленно обвёл взглядом кухню: грязная посуда на столе, перемешанное бельё на сушилке, липкий пол. Он выиграл эту войну. Но только сейчас, в оглушающей тишине, он начал понимать, что именно он потерял. И эта потеря была окончательной и бесповоротной…
СТАВЬТЕ ЛАЙК 👍 ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ ✔✨ ПИШИТЕ КОММЕНТАРИИ ⬇⬇⬇ ЧИТАЙТЕ ДРУГИЕ МОИ РАССКАЗЫ