– Теперь моя мама будет жить у тебя, – заявил Вадим, входя в кухню и бросая на стол связку ключей.
Марина замерла с полотенцем в руках. Она только что вытерла последнюю тарелку из тонкого фарфорового сервиза, который доставала по праздникам. Сегодня был не праздник. Просто вторник, серый и промозглый, как старая тряпка. За окном качались мокрые ветки тополя, и капли дождя лениво сползали по стеклу.
– У меня? – тихо переспросила она, и голос прозвучал чужим, севшим.
– Ну не у меня же, – Вадим открыл холодильник, окинул полки критическим взглядом и с шумом захлопнул дверцу. – У нас, я хотел сказать. У нас. В нашей квартире. Я продал её однушку. Деньги нужны для дела, сам понимаешь. А ей одной уже тяжело. Возраст.
Он говорил это так буднично, словно сообщал, что купил новый сорт колбасы. Свершившийся факт, не подлежащий обсуждению. У тебя. Я продал. Ей тяжело. В этой фразе для Марины не было места. Была его мама, Зинаида Петровна. Было его «дело» – вечные, туманные проекты, требовавшие постоянных вливаний. Был он сам, центр своей собственной вселенной. А она, Марина, была лишь функцией, удобным пространством, в котором можно было разместить стареющую мать. «У тебя». Не «у нас». Это не было оговоркой. Это был приговор.
Она не закричала. Не заплакала. Что-то холодное и тяжёлое, похожее на мокрый камень, опустилось на дно её души. Она смотрела на его широкую спину в дорогой рубашке, на то, как уверенно он двигался по кухне, которая тридцать лет была её территорией, её маленьким королевством. Он подошёл к буфету, достал коньячную рюмку и свою заветную бутылку армянского коньяка. Налил себе, выпил залпом, крякнул.
– Ну, ты чего молчишь? Радоваться надо. Помощь в доме будет. Зина готовит хорошо, помнишь её пироги?
Марина медленно опустила полотенце на столешницу. Она посмотрела на свои руки. Кожа уже не была девичьей, тонкой. На костяшках проступали следы многолетней работы – и в городской библиотеке, где она заведовала редким фондом, и дома. Эти руки перебрали тысячи книг, вымыли тонны посуды, перегладили горы белья, пересадили сотни цветов на их маленьком балконе. Эти руки утешали, лечили, обнимали. Сейчас они казались ей руками незнакомого человека.
– Когда она приезжает? – спросила она всё тем же тихим, бесцветным голосом.
– В субботу. Я уже ребят попросил, привезут её вещи. Кресло её любимое, телевизор. Так что надо будет гостиную немного переставить. Освободить угол.
Он говорил, а Марина уже не слушала. Она смотрела мимо него, на часы с кукушкой, которые ей подарил отец. Птичка должна была выскочить через пять минут. Тридцать лет они прожили вместе. Тридцать лет она подстраивалась, уступала, сглаживала углы. Она помнила, как отказалась от аспирантуры в Ленинграде, потому что Вадим сказал, что «семье нужна хозяйка, а не учёный в юбке». Помнила, как продала бабушкину брошь, чтобы ему хватило на первый взнос за машину. Помнила, как молчала, когда он высмеивал её увлечение – собирание старых открыток с видами дореволюционной Тулы. «Макулатуру копишь», – фыркал он.
И вот теперь – «у тебя». Это было не предательство. Предательство – это что-то горячее, страстное, как измена. Это было хуже. Это было полное, тотальное обнуление её как личности. Её просто не существовало в его уравнении.
Она медленно кивнула.
– Хорошо. Я поняла.
Вадим удовлетворённо хмыкнул, очевидно, приняв её молчаливый кивок за согласие. Он снова налил себе коньяку, включил на кухне маленький телевизор и погрузился в просмотр футбольного матча. Он не заметил, как её лицо превратилось в застывшую маску, как потемнели её глаза. Он ничего не заметил. Он никогда ничего не замечал.
Марина вышла из кухни и плотно прикрыла за собой дверь. Шум стадиона и бодрый голос комментатора остались за ней, в той, прошлой жизни. Она прошла в спальню, села на край их огромной, некогда казавшейся такой надёжной кровати. И только тогда позволила себе выдохнуть. Воздуха не хватало. Она сидела в тишине, слушая, как гулко стучит её собственное сердце. «Я уже знала, что делать». Эта мысль пришла не сейчас. Она, как крошечное семечко, упала в её душу много лет назад, в один из тех дней, когда она в очередной раз промолчала, уступила, отодвинула свои желания на задний план. И все эти годы она незаметно для себя поливала это семечко – каждой сдержанной обидой, каждой невысказанной претензией, каждым проглоченным унижением. И вот сегодня оно наконец проросло. Проросло холодным, твёрдым, как сталь, решением.
Она встала, подошла к шкафу и достала с антресолей старый чемодан. Не тот, с которым они ездили в отпуск, а её, личный, маленький, который остался от родителей. Она открыла его. Внутри пахло нафталином и прошлым. Она не стала собирать вещи. Ещё не время. Она просто смотрела в его пустое нутро, и эта пустота казалась ей обещанием. Обещанием новой жизни.
Потом она достала из шкатулки на туалетном столике банковскую карту, которой никогда не пользовалась. Это был её секрет. Пятнадцать лет назад, когда библиотека перешла на зарплатные проекты, она оформила вторую карту в другом банке и попросила бухгалтера перечислять туда небольшую часть её зарплаты – премию, надбавки за выслугу. Вадим всегда считал,- что она получает копейки, и никогда не интересовался подробностями. «На булавки», – говорил он снисходительно. За пятнадцать лет эти «булавки» сложились в сумму, которая сейчас казалась ей спасательным кругом. Она включила свой старенький ноутбук, вошла в личный кабинет и посмотрела на баланс. Цифры на экране светились мягким зелёным светом. Светом надежды. Этого хватит. На первое время точно хватит.
Ночь она почти не спала. Лежала рядом с мирно посапывающим Вадимом и чувствовала себя абсолютно чужой в этой постели, в этой квартире. Она мысленно прощалась с вещами. Вот книжный шкаф, который они покупали вместе после свадьбы. Вот ковёр на стене, который с таким трудом «достала» его мать. Вот фотография на стене – они молодые, улыбающиеся, на фоне моря в Ялте. Она смотрела на ту молодую девушку с сияющими глазами и не узнавала её. Куда она делась? Когда она успела так незаметно исчезнуть, раствориться в быте, в муже, в его желаниях?
Утром она была подчёркнуто спокойна. Сварила ему кофе, как обычно. Сделала бутерброды. Он, уже одетый для работы, ел на ходу.
– Ты чего такая тихая сегодня? Из-за мамы, что ли? Да ладно тебе, Марин. Сживётесь. Двум бабам на одной кухне всегда непросто, но ты же у меня мудрая.
Эта фраза – «ты же у меня мудрая» – всегда была его главным манипулятивным инструментом. Она означала «будь удобной, не создавай проблем». Раньше Марина на неё покупалась. Сегодня она вызвала у неё лишь холодное омерзение.
– Вадим, – сказала она ровным голосом, глядя ему прямо в глаза. – Твоя мама не будет здесь жить.
Он поперхнулся кофе.
– В смысле? Я же всё решил!
– Вот именно. Ты всё решил. Один. Не спросив меня.
– Да что тебя спрашивать! – он начал заводиться. – Это мой долг перед матерью! Она меня вырастила, на ноги поставила! А ты…
– А я тридцать лет была твоей женой, – так же спокойно продолжила она. – И заслужила хотя бы того, чтобы моё мнение учитывали в вопросах, которые касаются моего дома.
– Нашего дома! – взвизгнул он.
– Моего, – отрезала она. – Потому что это я создавала здесь уют. Это я выбирала эти занавески, которые ты даже не замечаешь. Это я поливаю эти цветы, которые для тебя просто «зелень». Это мой дом. И я не хочу, чтобы в нём жил чужой мне человек, который будет устанавливать свои порядки.
Вадим побагровел. Он никогда не видел её такой. Спокойной, непреклонной, с ледяным блеском в глазах.
– Ты… ты в своём уме? В твоём возрасте бунтовать вздумала? Куда ты денешься-то от меня? На свою библиотечную зарплату?
Вот она, эта фраза. «В твоём возрасте». Финальный гвоздь в крышку гроба их брака. Он не просто не уважал её. Он её презирал. Считал старой, никчёмной и полностью зависимой.
– Это уже не твоя забота, Вадим, – сказала Марина и впервые за много лет почувствовала, как расправляются её плечи. – К субботе я съеду. Можешь привозить свою маму. Квартира будет свободна.
Она развернулась и ушла в комнату, оставив его стоять посреди кухни с недоеденным бутербродом в руке. Она слышала, как он что-то кричал ей вслед, как хлопнула входная дверь. А потом наступила тишина. Благословенная, оглушительная тишина.
Первым делом она позвонила Ирине. Подруга, с которой они прошли огонь, воду и медные трубы со студенческой скамьи. Ирина работала завотделением в областной больнице, женщина резкая, умная, с циничным врачебным юмором, но с золотым сердцем.
– Ирка, привет.
– Привет, Марин. Что за голос? Кто-то умер? – без предисловий спросила подруга.
– Да, – ответила Марина. – Мой брак.
И она всё рассказала. Про «у тебя», про проданную квартиру свекрови, про «в твоём возрасте». Ирина молчала, лишь изредка хмыкала в трубку.
– Понятно, – сказала она, когда Марина закончила. – Клинический случай эгоцентризма в терминальной стадии. Лечению не подлежит. Что делать думаешь?
– Ухожу. Уже сказала ему. К субботе съеду.
– Куда?
– Пока не знаю. Сниму что-нибудь.
– Ничего ты снимать не будешь, – властно отрезала Ирина. – Поедешь ко мне на дачу. Там сейчас пусто. Отопление я включу дистанционно. Поживёшь спокойно, в тишине, придёшь в себя. А там решим. Ключи у тебя есть, помнишь, я оставляла на случай полива цветов?
Слёзы, которые Марина так долго сдерживала, вдруг подступили к горлу.
– Ир, спасибо…
– Так, без соплей, – оборвала её подруга. – Вечером заеду, привезу тебе коньяку. Не мужниного, а нормального, французского. И сыра с плесенью. Будем отмечать твоё освобождение. Всё, у меня обход. Держись, боец.
Положив трубку, Марина почувствовала невероятное облегчение. У неё была поддержка. Она была не одна.
Следующий звонок был сыну. Кириллу было двадцать восемь, он работал программистом в Екатеринбурге, был женат. Отношения у них были тёплые, но немного отстранённые, как часто бывает на расстоянии.
– Мам, привет! Что-то случилось?
Его встревоженный голос кольнул сердце. Она не хотела его расстраивать, втягивать в их взрослые разборки. Но и врать не могла.
– Случилось, сынок. Мы с отцом расходимся.
На том конце провода повисла пауза.
– Как… расходитесь? Вы же… Вы же всегда вместе. Что произошло?
Марина, стараясь говорить как можно спокойнее, пересказала ему утренний разговор. Она не жаловалась, не обвиняла Вадима, просто констатировала факты.
– …И я поняла, Кирилл, что больше так не могу. Я не хочу доживать свою жизнь тенью. Я хочу пожить для себя.
Кирилл долго молчал. Марина уже приготовилась услышать что-то вроде «мам, ну может, вы погорячились», «подумайте», «это же отец».
– Мам, – сказал он наконец, и в его голосе звучали новые, твёрдые нотки. – Я… я, если честно, в шоке. Но я понимаю тебя. Я много раз видел, как он… ну, не считается с тобой. Я думал, это у вас так принято. Что тебе нормально.
– Мне было не нормально, сынок. Просто я молчала.
– Понятно… – снова пауза. – Мам, тебе деньги нужны? Помощь какая-то? Я могу прилететь.
– Нет, милый, спасибо. У меня всё есть. Я просто хотела, чтобы ты знал. И не винил меня.
– Я не виню, – твёрдо сказал он. – Я тебя люблю. И если ты так решила, значит, так правильно. Только держи меня в курсе, ладно? Я волнуюсь.
Этот разговор дал ей больше сил, чем что-либо другое. Её сын понял её. Не осудил. Это было важнее всего.
Остаток дня прошёл как в тумане. Марина механически ходила по квартире, прикасаясь к вещам. Она понимала, что большую часть из этого она не возьмёт. Это всё было общее, «наше», а значит – его. Она откроет шкаф, достанет свои платья. Несколько любимых, удобных. Стопку книг. Не все – только самые ценные, те, что с автографами, те, что она выискивала на развалах. Свою коллекцию старых открыток. Горшки с любимыми фиалками и орхидеями. Её личный мир был на удивление компактным и легко помещался в несколько коробок. Она смотрела на совместно нажитое имущество – мебельный гарнитур, бытовую технику, хрусталь в серванте – и не чувствовала ничего, кроме отчуждения. Это был просто реквизит в пьесе под названием «Счастливая семья», которая сегодня для неё закончилась.
Вечером приехала Ирина. Без лишних слов поставила на стол бутылку, нарезала сыр, достала бокалы.
– Ну, за новую жизнь, – сказала она, поднимая бокал.
Они сидели на кухне до полуночи. Марина говорила, говорила, выговаривая всё, что накопилось за тридцать лет. Ирина слушала, кивала, иногда вставляла едкие комментарии в адрес Вадима.
– Знаешь, что самое смешное? – сказала Марина, задумчиво вертя в руках бокал. – Я ведь даже не знаю, чего я хочу. Всю жизнь я хотела того, чего хотели другие. Вадим – чтобы дома был уют, сын – чтобы мама пекла блинчики, свекровь – чтобы невестка была покладистой. А чего хочу я, Марина Волкова, пятьдесяти пяти лет, заведующая редким фондом? Я не знаю.
– Узнаешь, – уверенно сказала Ирина. – У тебя теперь на это есть самое главное – время. И свобода. Знаешь, сколько моих пациенток в твоём возрасте приходят с психосоматикой? Головные боли, давление, панические атаки. А копаешь глубже – там везде одно и то же: нелюбимый муж, нереализованность, ощущение, что жизнь прошла мимо. Ты не лечиться ко мне пришла, ты сама себя вылечила. Радикальным хирургическим методом. Ампутация токсичного мужа. Самый верный способ.
Они рассмеялись. Впервые за долгое время Марина смеялась так легко и свободно.
Следующие два дня были посвящены сборам. Вадим дома не появлялся. Только присылал гневные СМС: «Ты пожалеешь», «Одумайся, пока не поздно», «Никому ты не нужна будешь в свои годы». Марина читала их и спокойно удаляла. Они больше не ранили её. Это были предсмертные конвульсии его власти над ней.
В пятницу она пошла на работу и написала заявление на увольнение. Директор, пожилая интеллигентная женщина, посмотрела на неё с сочувствием.
– Марина Алексеевна, что так внезапно? Мы же на вас рассчитывали.
– Обстоятельства изменились, Тамара Павловна. Уезжаю из города.
– Куда, если не секрет?
И тут Марина, сама от себя не ожидая, сказала:
– В Калугу.
Она не знала, почему именно Калуга. Просто это название вертелось в голове. Недалеко от Тулы, но другой город. Тихий, старинный, на Оке. Город Циолковского, город космоса. Что-то в этом было символичное – улететь в свой собственный космос.
В субботу утром, как и обещал Вадим, к подъезду подкатила грузовая «Газель». Марина выглянула в окно. Двое грузчиков вытаскивали из кузова старое, обшарпанное кресло в цветочек и громоздкий телевизор «Рубин». Её сердце даже не дрогнуло. Она взяла свои коробки, чемодан и сумку с цветами, вышла на лестничную площадку и в последний раз посмотрела на дверь квартиры. Она не стала дожидаться, когда Вадим поднимется. Просто вызвала такси и уехала на дачу к Ирине.
Дачный посёлок встретил её тишиной и запахом прелой листвы. Маленький домик Ирины был тёплым и уютным. Марина внесла свои вещи, поставила цветы на подоконник. Заварила чай. Села в кресло у окна и стала смотреть на голые яблони в саду. Впервые за много лет она была одна. И это было не одиночество. Это было уединение.
Она провела на даче две недели. Спала, много гуляла по осеннему лесу, читала книги, которые привезла с собой. Она ничего не планировала, ничего не решала. Просто жила. И с каждым днём чувствовала, как с неё сползает многолетняя усталость, как разглаживаются морщинки на лбу, как возвращается вкус к еде и к жизни. Она начала вести дневник, записывая свои мысли и чувства. Впервые за много лет она разговаривала сама с собой – и ей это нравилось.
Через две недели она почувствовала, что готова двигаться дальше. Она открыла ноутбук и начала искать квартиру в Калуге. Небольшую, однокомнатную, но обязательно со светлой комнатой и балконом. И нашла. На окраине, в новом доме, с видом на сосновый бор. Созвонилась с хозяйкой, договорилась о просмотре.
Поездка в Калугу была похожа на прыжок в неизвестность. Она ехала на автобусе, смотрела на мелькающие за окном пейзажи и чувствовала не страх, а азарт. Квартира оказалась именно такой, как на фото. Чистая, светлая, пахнущая свежим ремонтом.
– Я её беру, – сказала Марина, даже не торгуясь.
Она подписала договор, отдала залог. Теперь у неё был новый дом.
Первые месяцы в Калуге были временем открытий. Она обустраивала свою маленькую квартиру, покупала простую, но удобную мебель. Она не пыталась воссоздать уют из прошлой жизни. Она создавала новый. Белые стены, светлое дерево, много растений. И, конечно, книги. Её книги заняли целую стену на новых стеллажах.
Она не искала работу в библиотеке. Ей хотелось попробовать что-то совершенно иное. Однажды, гуляя по центру города, она наткнулась на небольшую керамическую студию. Из окна было видно, как люди, склонившись над гончарными кругами, сосредоточенно мнут глину. Марина застыла, заворожённая этим зрелищем. Она вспомнила, как в детстве любила лепить из пластилина, как бабушка хвалила её фигурки.
На следующий день она записалась на пробное занятие. Когда её пальцы впервые коснулись прохладной, податливой глины, она почувствовала, будто вернулась домой. Это было невероятное ощущение – создавать что-то из бесформенного куска, подчинять материал своей воле, чувствовать его отклик. Круг вращался, глина поднималась и опадала под её руками, и Марина чувствовала, как вместе с ней меняется и она сама. Она лепила кривые чашки, неуклюжие вазы, но была абсолютно счастлива.
Владелец студии, пожилой мужчина по имени Андрей Николаевич, бывший инженер, нашедший себя в керамике после выхода на пенсию, наблюдал за ней с тёплой улыбкой.
– У вас руки чувствуют материал, – сказал он однажды. – Это редкость.
Через несколько месяцев Марина уже не просто ходила на занятия. Она помогала Андрею Николаевичу – убирала в студии, готовила глину для новичков, отвечала на звонки. А потом он предложил ей вести группу для детей. Она согласилась, не раздумывая. Работа с детьми оказалась ещё одним открытием. Их непосредственность, их бурная фантазия, их восторг от процесса заряжали её энергией.
Она почти не вспоминала о прошлой жизни. Иногда звонил сын, и она с радостью рассказывала ему о своих успехах, о новой работе, о смешных вазочках, которые лепят её ученики.
– Мам, я так рад за тебя, – говорил он. – У тебя голос совсем другой стал. Живой.
Развод с Вадимом прошёл тихо и буднично. Он даже не приехал на заседание. Они разделили имущество через юристов. Марина отказалась от всего, попросив лишь свою долю от продажи общей квартиры. Этих денег ей с лихвой хватило, чтобы чувствовать себя уверенно.
Однажды весной, почти через год после её ухода, раздался звонок с незнакомого номера.
– Марина? Это Вадим.
Её сердце даже не ёкнуло. Она слушала его так, будто это был звонок из какой-то социологической службы.
– Я тут… один совсем, – голос у него был растерянный, жалкий. – Мама пожила два месяца и уехала к сестре в деревню. Сказала, не может со мной. Характер, говорит, у меня тяжёлый стал… Марин, я всё понял. Я дурак был. Может, вернёшься? Я всё исправлю. Кресло это выкинул. Хочешь, на руках носить буду?
Марина молчала, глядя в окно своей новой квартиры. За окном цвела яблоня, и розовые лепестки медленно кружились в воздухе. Она представила себе их старую квартиру, запах коньяка, вечно недовольное лицо Вадима, пыльный ковёр на стене. И содрогнулась.
– Нет, Вадим, – сказала она мягко, но твёрдо. – Спасибо, не надо. У меня всё хорошо.
– Как хорошо? Одна? В чужом городе? Кому ты там нужна?
– Себе, Вадим. Я нужна себе. Прощай.
Она положила трубку и заблокировала его номер. На душе было спокойно и легко.
Вечером она сидела на своём балконе, пила травяной чай из чашки, которую слепила сама – немного кривоватой, но такой родной. Солнце садилось за сосновый бор, окрашивая небо в нежные акварельные тона. На телефон пришло СМС от Андрея Николаевича: «Марина, я тут нашёл новый тип глазури, очень красивый, цвет морской волны. Зайдёте завтра посмотреть?».
Марина улыбнулась. Она посмотрела на свои руки, испачканные засохшей глиной. Это были руки счастливого человека. Впереди была целая жизнь, податливая и полная возможностей, как кусок сырой глины на гончарном круге. И она точно знала, что слепит из неё что-то прекрасное. Своё.