«Полных пятьдесят», — шептала Марина себе, поправляя на лбу короткую светлую чёлку перед зеркалом. Она и сама удивлялась — неужели это про неё? Вроде бы ещё недавно читала дочери «Колобка», бегала за утюгом, шила ей школьное платье, а уже — круглая дата, юбилей, гости с цветами и коробками в золотой фольге. Ну как всё быстро... правда?
Квартира с утра будто гудела: духи, звяканье посуды, сквозняк из открытого окна, ароматы выпечки и способности телевизора на всю громкость. Олег нарезал колбасу, вслух бубнил непонятное — то ли про пробки, то ли про забытый сервелат. Дочь с подругой нервно украшали торт свечами. «Мам, ты хоть отдыхать собираешься?» — не обернулась даже, только голос с кухни.
Марина бы рассмеялась, но чётко помнила, как эти слова говорила собственной маме, когда та, сгорбившись, до позднего вечера крутилась у плиты перед дедом и целой оравой родни. Всё повторяется...
— Мариг, оставь, — тихо окликнул её Олег, вздыхая. — Всё готово. Сейчас гости — и сразу за стол.
Свои в пятницу собирались нехотя, из-под палки — утомлённые недели, заботы, хмурое небо за окном. Но в этот раз,— думала Марина, — всё будет иначе. Хочется тепла, искренности, вроде бы и поводов для ссор не было… Последние годы всё ровно, будто лёд по марту: шелушится, трещит, но не обваливается окончательно.
За столом свечи, хорошие салаты, вина чуть больше, чем нужно. Смех подруг, стандартные анекдоты и долгие воспоминания о прошлом — «Маришка, а помнишь, как мы на турбазу в девяностом...» Марина улыбается, кивает, ловит себя на мысли — счастлива ли? Чего-то ждёт. Сердце стучит непривычно быстро.
И всё кажется довольно обычным — пока Олег вдруг не встаёт во весь рост, тяжело выводит спиной стул, кашляет для эффекта и громко, так, чтобы у всех внутри затрещало, произносит:
— Хочу сказать. Не поздравить — объявить. Мы… Расходимся. Я ухожу.
Тишина. Стол, полный еды и жизни, будто провалился в чёрную дыру. Кто-то роняет ложку. Подруга сжимает её руку, дочь застыла, лицо без крови. Марина вскидывает голову: странно — ей кажется, что она сейчас наблюдает свою жизнь со стороны, в театре, чужое действо.
Смешно?.. Грустно?.. Пусто.
А за окном по-прежнему шумит дождь, и даже чайник замолчал, словно всё в доме — выдохло.
Марина сглатывает — ощущает стальной вкус во рту и не даёт себе ни слёзы, ни слова.
Что делать, когда рушится — здесь и сейчас? Может, просто опустить руки… а может, наоборот, впервые по-настоящему жить?
Я почти физически ощущаю, как мои пальцы цепляются за скатерть — не дать себе расползтись, рассыпаться, не показать никому. Только в глазах у подруг тревога — та самая, застенчивая, которую женщины могут обменяться без слов.
А дочь замирает на краю стула, испуганная и потерянная. «Мама…» — шепчет одними губами. Какое-то гортанное, неестественное, больное слово: вот тебе всё, вот тебе взрослая жизнь.
Олег молча уходит на кухню, хлопок двери. Я слышу, как он достаёт из шкафа кружку. Вот грохочет умывальник, в раковине что-то звонко падает. Гости в замешательстве: кто-то стыдливо возится салфеткой, кто-то нервно болтает ложкой в чае. Подруга тянется к моей руке:
— Мариш... Держись. Может, это — ошибка, — шепчет, словно боится спугнуть.
Я сижу недвижимо, только внутри — как будто плотину прорвало. Нагоняет сразу всё: обиды, прошлое, досказанное и несказанное, разговоры в полголоса по ночам, упрёки сквозь зубы все эти годы. Все — рядом, и никто не здесь. Смешно, правда? Вроде бы праздник, а выходит поминки по собственной жизни.
Время тянется волокном, минуты — как жвачка… Кто-то глупо пытается сделать вид, что ничего не случилось:
— Давайте… э-э… выпьем за здоровье! — бормочет дальний родственник, уткнувшись в рюмку.
Олег возвращается, умытый, с красными глазами. Не смотрит ни на меня, ни на дочь. Только, кажется, сам себе шепчет что-то типа «Все взрослые… Все поймут… Надо было раньше…» — но в комнате его почти не слышно.
Все ждут. Только я вдруг понимаю, что никто ничего не скажет. Что эта точка — не для всех, для меня.
Я поднимаюсь. Скрипит стул, в гробовой тишине это страшно громко. Моя рука — на сердце, и я вдруг говорю почти неожиданно для себя:
— Спасибо, — только одно слово. — Вам всем спасибо. Я ушла.
Не знаю, куда — в спальню? На улицу? В себя, в свои воспоминания? Все эти годы складывала, бережно берегла — а теперь что?
В ванной прохладно, на полке мыльница, запах сирени. Вижу в зеркале женщину — не ту, что была утром. Глаза опухшие, но взгляд — твёрдый, почему-то даже гордый. Я медленно опускаюсь на край ванны, ощущаю: не холодно, не страшно. Как будто внутри надломилась ветка, но на ней остались почки — ну хоть маленькие.
В голове всплывают слова мамы: «Жизнь — она всё равно твоя. Даже если кажется, будто она чужая или закончилась». И тут, не удержавшись, я смеюсь — горько, но без надрыва, удивляясь самой себе: ещё жива. Ещё дышу.
В телефонной книжке моргает имя Анны — подруга с молодости:
— Привет, Ань. Ты не спишь? Можно… можно я просто к тебе приеду?
Её голос — как плед:
— Приезжай. Я чаю поставлю. Не бойся ничего, слышишь?
Собираюсь, бросаю взгляд — кухня полна лунного света, дверь заедает слегка, в прихожей пахнет вареньем. Ключ поворачивается легко, словно сам уговаривает — иди, вперёд, не оборачивайся.
Спускаюсь в пустой холодный подъезд. За окном по-прежнему моросит — но это уже другой дождь.
Что дальше? Веришь ли, что можно начать с нуля, когда тебе за пятьдесят и вся жизнь разбита пополам?
Анна жила в соседнем квартале — старый хрущёвский дом, где подъезды пахнут луковой шелухой и сырым бельём, вывешенным на лестничной клетке. Я шла быстро, склонив голову к воротнику, и каждый шаг ломал привычную ткань моего мира. Знакомые силуэты встречались реже — и правильно: пусть никто не видит моих заплаканных глаз.
Дверь открылась сразу, даже не пришлось звонить.
— Заходи, родная, разувайся, — Анна уже держала меня за плечи, как в юности, легко, уверенно, будто я всё ещё та смущённая девчонка с хвостиком.
Мы не говорили о главном сразу. Она усадила меня за стол, налила крепкого, терпкого чая с черёмухой, положила рядом корку хлеба и горбушку домашнего пирога.
Я смотрела на этот уют — старый, тёплый, не из рекламы, — и вдруг почувствовала такую усталость, что потянулась к Анне, положив голову ей на плечо. Она гладила меня по волосам — долго, молча, точно знала, как это важно — просто выслушать, впитать боль подруги, отпустить слёзы вместе.
Спустя минут десять я выпрямилась, утерла щёки, попыталась улыбнуться.
— Странно, — сказала я тихо, — я думала, страшно будет. А теперь почему-то… будто что-то отпустило. Свободней дышится.
Анна тихо усмехнулась, поставив рядом ещё одну чашку:
— Потому что когда души ломаются — иногда это только для того, чтобы на их месте нарастала кожа попрочнее. Ты просто вспомни себя — прежнюю. Ведь в тебе — всё есть, Марин, ты только забыла.
Мы долго сидели, и я впервые за долгое время говорила — до хрипоты, без привычных фильтров, не опасаясь, что меня осудят или не поймут.
Рассказывала и про первые годы брака, и про раздражение из-за чужих носков, и про мечты, которые сама же предала ради «правильного счастья»… И про ту любовь к жизни, что когда-то в ней бурлила, а последние годы затихла — но, оказывается, не умерла.
В какой-то момент я встала, подошла к окну и распахнула его. В комнату ворвался запах ночи, мокрого асфальта, чёрной, почти весенней сырости. Там, внизу, дворовые коты разбегались по своим делам, а вдалеке тихо хлопала калитка детского сада — ничего не изменилось, всё повторяется.
— Марин, — осторожно позвала Анна, — а что теперь?
Я задумалась. Картинки сменялись в голове одна за другой: пустая кухня, дочь со страхом в глазах, муж, который больше не мой, квартирка Анны, ночь, окна… И вдруг — вот оно, простое решение, плавающее на поверхности: жить дальше. Не по-старому, а — как получится.
— Я не знаю, — ответила я честно. — Но теперь бояться стала меньше. Веришь?..
— Верю, — улыбнулась она — понятно, по-женски, уязвимо и сильно одновременно.
Ближе к рассвету мы вдвоём вышли на балкон. Где-то в соседних окнах загорался свет: кто-то вставал на раннюю смену, кто-то ещё не ложился, кто-то просто по привычке встречал новый день.
А я вдруг почувствовала, что там, за этим окном и — да, внутри меня — начинается что-то другое. Новое. Пусть крошечное, пусть пугающее, но — МОЁ.
Осталась ли я всё той же Мариной? Нет. И да. Кое-что во мне умерло, но кое-что родилось наперекор всему.
И, знаешь… наверное, никогда не бывает поздно встать, вытереть слёзы и решиться снова быть собой.
Не идеальной женой, не покорной мамой, не удобной знакомой — а просто живой женщиной, которой много — чувствовать, огорчаться, надеяться, влюбляться в этот дождливый влажный май. В конце концов, с этого начинается каждая настоящая жизнь.
Конечно, после той ночи ничего не изменилось сразу. Знаешь, иногда люди думают, что вот — расплачешься от души, поговоришь по душам, и жизнь вдруг станет как новая простыня из магазина: чистая, выглаженная, с запахом лаванды. Нет. Было иначе.
Я проснулась дома, в полутёмной комнате, среди запахов выстиранного белья и вчерашней гречки на ужин, с тревожным комком где-то в груди.
Мир не стал ярче; чайник всё так же стонал по утрам, чай заваривался крепко, густо, телефон молчал, не присылая никаких радостных новостей, кроме рекламы обуви.
Но будто бы внутри у меня поселился маленький моторчик — едва уловимый, тихий. Он не позволял опять закопаться в усталости.
Я старалась держаться. Заботилась о дочери: смотрела, как она собирает портфель, подбирает бантики, шмыгает носом перед зеркалом. Мы вдруг начали разговаривать больше — не о школьных оценках, не о том, что купить на обед, а… просто так.
О том, что снится, что тревожит, чего хочется. И пусть ответы были порой неуклюжими, главное — я смотрела ей в глаза. Первый раз за долгие годы просто смотрела и видела: она вырастает, она всё понимает, она любит меня такой, какая я есть.
С бывшим мужем мы виделись теперь редко — короткие встречи, обмен нужной информацией, немного напряжённые паузы, привычные фразы: «Ну, тебе как там… всё нормально?» А я в душе впервые не цеплялась. Не ждала возвращения, не злилась. Наоборот, словно простила ему, и — парадокс — себе тоже.
Анна заходила в гости почаще: приносила бутыль кваса, а порой — каштановый мёд, или просто печенье, непременно сдобренное рассказами о том, как люди выживают «и не в таких передрягах, Марина, честное слово».
Мы смеялись, спорили, злились на глупости мира и пили чай, глядя в окно. А иногда молчали и этого было почему-то… совсем достаточно.
И вот однажды я проснулась раньше всех. За окном шёл дождь: тихо, густо, долго. Двор под моим окном блистал редкими лужами, старый тополь чесал небо своими мокрыми лапами. Всё — как всегда.
Но я вдруг поняла, что в груди легко, как в детстве после долгой простуды, когда можно наконец побежать во двор.
Я подошла к окну, распахнула настежь, вдохнула влажный воздух. Захотелось жить. Не ради кого-то, не наперекор, не потому что «надо»… а просто так, потому что я — есть. И этого достаточно.
Собрав волосы в тугой пучок, я — впервые за много лет — позволила себе… улыбнуться.
Обыкновенно, самой себе, в отражение мутного стекла. На кухне закипал чайник, в комнате дремала дочка, где-то далеко, в соседних домах, женщины моего возраста — такие же уставшие и нежные, смелые и уязвимые — просыпались встречать новый день.
Я стала смотреть на себя иначе. Почти как подруга, которую долго-долго не видела, а теперь вдруг встретила — и удивилась: сколько же силы в этой, на первый взгляд, обыкновенной жизни.
И понимаешь, нет на свете ничего страшнее, чем потерять себя. И ничего, наверное, прекраснее, чем однажды снова — непременно, несмотря ни на что — себя найти.
Спасибо тебе, Анна. Спасибо мне самой. Спасибо этим дождям и кухонному свету. Я — жива. Живу. И этого достаточно.
Друзья, ставьте лайки и подписывайтесь на мой канал- впереди вас ждет много интересных и увлекательных рассказов!
Читайте также: