Екатеринодар гудел, как растревоженный улей. Весть о подвиге казака-авиатора, прилетевшего из самого Крыма, облетела город быстрее трамвая. Трамваи, те самые, что уже ходили и в станицу Пашковскую, звенели на перекрестках, смешиваясь с гудками автомобилей и ржанием лошадей. Олексу везли в открытом экипаже по улице Красной, и люди на тротуарах останавливались, снимая шляпы и махая платками.
Войсковой собор Святого Александра Невского встретил их малиновым перезвоном. Под его золотыми куполами, в густом, душном воздухе, пропитанном ладаном и воском, отслужили благодарственный молебен. Олекса, стоя рядом с родителями, видел, как по лицу отца, всегда сдержанного Тараса Никифоровича, скатывается единственная скуповатая слеза гордости. Мати тихо молилась, крепко сжимая его руку. Оксана стояла чуть поодаль, красивая и бледная, в новом платьице, купленном для этого случая.
Затем был приём во Дворце наказного атамана. Белоснежное здание с колоннами и высокими окнами казалось Олексе дворцом из сказки. Внутри — блеск паркета, зеркал в золочёных рамах, люстр, отражающихся в них мириадами искр. Генералы с золотыми погонами, дамы в шелестящих платьях, звон хрустальных бокалов.
В центре зала, прямой и грозный, как пика, стоял Наказной атаман Кубанского казачьего войска, генерал-лейтенант Михаил Павлович Бабыч. Его седая борода и густые брови придавали ему вид былинного богатыря.
— Господа офицеры, дамы, гости почтенные и прежде всего — виновник сего торжества, хорунжий Олекса Шульга! — голос его гремел под сводами, без всякого усилия заглушая шелест платьев. — Сегодня мы чествуем не просто лихость молодецкую, коей у казака искони быть положено. Нет! Мы чествуем дух казачий, что парит ныне в поднебесье, взирая на землю с высоты орлиной!
Он сделал паузу, обводя зал властным взглядом.
— Сей отважный перелёт из Севастополя в град Екатерины — есть символ! Символ того, что вековые традиции казачьей удали и верности долгу идут рука об руку с прогрессом. Что стальная воля и Божья помощь крепче любого мотора! Наш хорунжий доказал, что для казака нет преград — ни на земле, ни на небе. Он — достойный сын славного Войска Кубанского, и в его лице мы славим всех наших пластунов, линейцев, героев Кавказа и Туркестана, чья кровь и доблесть навсегда вписаны в скрижали истории Матушки-России!
Зазвенели бокалы. «Ура!» прокатилось по залу. Олекса, краснея, кланялся, чувствуя себя не в своей тарелке среди этой столичной роскоши. Его отец, в отглаженной парчой черкеске, держался с достоинством, отвечая на расспросы скупой, но меткой казачьей шуткой.
Но всё это — толпа, блеск, речи — было для Олексы лишь фоном. Он ждал одного — мгновения, когда останется с ней наедине.
И это мгновение настало поздно вечером в маленькой съёмной комнатке Оксаны. Узкая железная кровать, комод, зеркальце на туалетном столике, заставленное баночками. Пахло духами и пылью.
Они сидели рядом, молчание становилось невыносимым.
— Ну, як ти тут? — наконец начал он, переходя на родную, певучую балачку. — Казала, працюєш?
— В швейній майстерні при театрі, — тихо ответила она, не глядя на него. — Шию костюми для артистів. Іноді… іноді мене пускають на репетиції.
Он понял. Это было её окно в тот мир, о котором она мечтала.
— І чого добилася? — в его голосе прозвучала непрошенная горечь.
Она вдруг подняла на него глаза, полные слёз.
— Олесю, я мушу тобі сказати… Я не можу брехати. Поки тебе не було… тут був одна людина. Артист з трупи. Гарний, веселий…
Сердце Олексы сжалось в ледяной ком.
— Була зв'язок? — его голос прозвучал чужим, низким.
— Була… — она выдохнула, и слёзы хлынули ручьём. — Не довго. Я одразу зрозуміла, що це помилка. Що це не те. Що я… що я кохаю тебе. Тільки тебе. Він поїхав з гастролями, і я навіть не проводила його. Я чекала тебе. Прости мене, я така слаба і дурна…
Его обуревала буря. Ревность, злость, унижение жгли изнутри. Он видел перед собой её лицо, заплаканное, искренне страдающее.
Он вскочил, чтобы уйти, хлопнуть дверью. Но его взгляд упал на её руки — изящные, с пальцами, исколотыми иголками. Он вспомнил, как она, юная, мечтала о сцене, а теперь шила костюмы для других. Она боролась как могла. Одна. Без него.
Он сделал шаг к ней. Его движение было порывистым, почти грубым. Но когда он обнял её, его прикосновение стало нежным.
— Дурненька… — прошептал он ей в волосы, чувствуя, как гнев уступает место огромной, всепоглощающей жалости и любви. — Ну що я з тобою буду робити? Прощаю. Господи, прощаю…
Их примирение было страстным, горьким от слёз и сладким от прощения. Это было воссоединение двух половинок, долго бывших в разлуке, попытка вновь обрести друг друга через плоть, через шёпот признаний в темноте.
Позже, лежа в обнимку, они говорили. Он рассказывал о своих полётах, о том, что его могут перевести в часть под Варшавой. Она — о своей жизни, о попытках пройти прослушивание, о насмешках режиссёра.
— Я не поїхала, бо боялася, що ти повернешся, а мене не буде, — призналась она, прижимаясь к его плечу.
Он целовал её макушку, чувствуя, что их любовь, пройдя через это испытание, стала другой — более взрослой, трагичной и прочной.
А утром город проснулся от другого гула. Не от трамваев, а от газетчиков, выкрикивающих на всех перекрёстках экстренные выпуски. Воздух звенел от тревоги.
Олекса купил газету. Чёрные, огромные буквы били в глаза:
«АВСТРИЯ ОБЪЯВИЛА ВОЙНУ СЕРБИИ»
«РОССИЯ ОБЪЯВЛЯЕТ МОБИЛИЗАЦИЮ»
Он стоял на пороге её комнаты с этим листком бумаги, который перечёркивал все их планы, все надежды. Его личная драма, его прощение, его любовь — всё это вдруг стало крошечным, ничтожным перед лицом этого гигантского, вселенского безумия, воронка которого уже закручивалась, чтобы поглотить его, её, его отца-казака, её мечты о сцене, и всю их старую, мирную жизнь.
Вместо обещанной части под Варшавой его ждал фронт. Вместо будущего — война.