Телефон зазвонил в половине седьмого утра. Я уже встала, заваривала чай на кухне, когда услышала незнакомый номер на экране. Подняла трубку и услышала официальный женский голос:
— Анна Петровна Соколова? Это следственный изолятор номер один. Ваша дочь Екатерина Соколова находится у нас под стражей по обвинению в краже в особо крупном размере.
Чашка выскользнула из рук и разбилась о кафель. Осколки разлетелись по всей кухне, но я даже не пошевелилась.
— Простите, что вы сказали?
— Ваша дочь задержана. Она указала вас как контактное лицо. Можете приехать для получения информации о режиме свиданий.
Катька. Моя Катька в тюрьме. Руки тряслись, когда я набирала номер мужа.
— Миша, срочно приезжай домой. С Катей что-то случилось.
Михаил примчался через полчаса, бросил машину прямо на тротуаре. Мы сидели на кухне среди осколков, и я пересказывала ему разговор с сотрудницей изолятора.
— Кража в особо крупном размере, — повторил он медленно. — Это же до десяти лет может быть.
— Не говори так! — я взвилась. — Это какая-то ошибка. Катя не могла украсть. Она же работает в той компании уже три года, хорошую зарплату получает.
— Аня, ты же знаешь, что у неё проблемы с деньгами. Постоянно просит занять, кредиты берёт один за другим.
Я не хотела это слышать. Не хотела признавать, что мой муж прав. Катя действительно последние месяцы стала какой-то странной. Избегала наших встреч, отвечала односложно, когда я звонила. А когда приходила к нам, то была нервной, постоянно смотрела в телефон.
В изоляторе нас встретили как родственников преступницы. Холодно, формально. Женщина-сотрудница объяснила, что Катя обвиняется в хищении денег со счетов клиентов банка, где она работала операционистом. Сумма составляла почти два миллиона рублей.
— Два миллиона? — у меня подкосились ноги. — Но это же невозможно!
— Возможно, — сухо ответила сотрудница. — Ваша дочь частично признала вину. Ближайшее свидание можете получить во вторник.
Дома мы сидели в оглушительной тишине. Михаил курил на балконе, хотя бросил три года назад. Я механически подметала осколки на кухне, думая о том, как это объяснить соседям, друзьям, коллегам.
— Надо нанять адвоката, — сказал муж, вернувшись с балкона.
— На какие деньги? У нас ипотека, кредит на машину. А хорошие адвокаты стоят как наша квартира.
— Продадим дачу.
Дачу мы строили десять лет. Каждые выходные ездили туда, сажали яблони, строили баню. Это было наше место силы, наш рай. Но ради дочери мы были готовы на всё.
Во вторник я приехала на свидание одна. Михаил сказал, что не готов видеть дочь за решёткой, что это его убьёт. Катя выглядела ужасно. Похудела, под глазами тёмные круги, волосы сальные, собранные в хвост. На ней была серая робу казённого образца.
— Мам, — она не подняла глаз, когда села напротив меня через стекло.
— Катенька, родная, что же ты наделала? — у меня задрожал голос.
— Я не хотела. Просто так получилось.
— Как это просто получилось украсть два миллиона?
Она подняла глаза. В них было что-то такое, чего я никогда раньше не видела. Отчаяние, но не раскаяние. Скорее злость на то, что её поймали.
— Ты не поймёшь. Вы с папой всегда жили скучно, честно. Работа-дом, дом-работа. А я хотела жить по-настоящему.
— По-настоящему? — я не поверила своим ушам. — Это воровство для тебя настоящая жизнь?
— Мам, я встретила человека. Он показал мне другой мир. Мы ездили в Турцию, потом в Дубай. Я впервые почувствовала себя живой.
— И ради этого человека ты украла деньги?
Катя замолчала, потом сказала тихо:
— Он сказал, что если я его люблю, то помогу ему с деньгами. Что это временно, что он всё вернёт.
— Где он сейчас, этот твой принц?
— Не знаю. После задержания он не отвечает на звонки.
Я смотрела на свою дочь и не узнавала её. Эта женщина с пустыми глазами и озлобленным лицом была чужим человеком. Моя Катенька, которую я растила, учила отличать добро от зла, была доброй девочкой. Куда она делась?
— Мы продаём дачу, чтобы нанять тебе адвоката, — сказала я.
— Не надо.
— Как не надо? Ты же моя дочь!
— Я уже поговорила с местным адвокатом. Он сказал, что если я признаю полную вину и расскажу, как всё было, то дадут условно или минимальный срок.
— А если не признаешь?
— Тогда лет семь точно. Мам, я устала бороться. Пусть будет как будет.
Свидание закончилось. Я ехала домой и рыдала прямо за рулём. Останавливалась на обочине, чтобы утереть слёзы и продолжить путь. Дома Михаил ждал меня с чаем и пирогами, которые испёк сам.
— Как она?
— Сломанная. Говорит, что не хочет бороться за себя.
Михаил обнял меня, и мы плакали вместе. Сорок пять лет мне было, а я чувствовала себя ребёнком, который потерял самое дорогое.
На следующий день я поехала к Катиным подругам. Может быть, они что-то знали об этом мужчине, из-за которого моя дочь пошла на преступление. Марина, её институтская подруга, встретила меня неохотно.
— Анна Петровна, я же говорила Кате, что этот Сергей — проходимец. Но она не слушала.
— Расскажи мне всё, что знаешь.
— Познакомились они в каком-то ночном клубе месяца четыре назад. Он сразу стал осыпать её подарками, возить по ресторанам. Катя сошла с ума от такого внимания. А потом начались просьбы о деньгах. То на бизнес нужно, то долги отдать. Катя сначала свои деньги давала, потом кредиты брала.
— А вы не пытались её остановить?
— Пытались. Но она говорила, что мы завидуем её счастью. Что наконец-то встретила настоящую любовь.
Марина показала мне фотографию этого Сергея из социальных сетей. Мужчина лет тридцати пяти, ухоженный, в дорогом костюме. Обычный альфонс, каких полно. Но Катя этого не видела.
— Знаешь, где он сейчас?
— Слышала, что уехал в Москву сразу после того, как Катю задержали. Номер сменил, из соцсетей исчез.
Дома я рассказала Михаилу о разговоре с Мариной. Он слушал молча, потом сказал:
— Значит, она выбрала этого проходимца вместо нас. Предпочла тюрьму семье.
— Миш, не говори так. Она наша дочь.
— Наша дочь бы не стала воровать. Наша дочь бы пришла к нам за помощью, а не к каким-то альфонсам.
В следующее свидание я привезла Кате передачу. Домашние пироги, фрукты, тёплые вещи. Она взяла пакет равнодушно, даже не заглянула внутрь.
— Как дела? Когда суд?
— Через месяц. Адвокат говорит, что дадут три года условно.
— Это хорошо. Значит, домой вернёшься.
Катя посмотрела на меня странно:
— Мам, а зачем мне домой? Что я там буду делать?
— Жить. Работать. Создавать семью.
— Какую семью? Кому я нужна буду с судимостью? А работу где искать?
Я не знала, что ответить. Действительно, с судимостью за хищение её никуда не возьмут. Жизнь сломана в двадцать шесть лет.
— Катенька, мы тебе поможем. Можешь жить с нами, пока не встанешь на ноги.
— Не хочу я с вами жить. Надоело мне ваше правильное существование.
— Что значит правильное?
— Ну работаете честно, налоги платите, соседям улыбаетесь. А денег всё равно нет, жизни нет. Дача ваша драгоценная и телевизор по вечерам.
Меня словно оплевали. Вся наша жизнь, которой я гордилась, в которой видела смысл, для дочери оказалась пустышкой.
— А что тебе нужно от жизни?
— Не знаю теперь. Но точно не ваша серость.
После этого свидания я заболела. Лежала неделю с температурой, бредила. Михаил сидел рядом, ставил компрессы, кормил с ложечки. Когда поправилась, он сказал:
— Аня, давай больше не будем ездить к ней.
— Как это?
— А так. Она сделала свой выбор. Выбрала чужого мужика вместо семьи, тюрьму вместо дома. Пусть живёт с этим выбором.
— Она наша дочь!
— Была нашей. А теперь я не знаю, кто это.
Суд состоялся без нас. Катя не хотела, чтобы мы приходили. Дали ей два года условно, как и предсказывал адвокат. Домой она не вернулась. Сняла комнату на окраине города, устроилась продавцом в магазин. Звонила редко, на встречи не приходила.
Через полгода я случайно встретила её на рынке. Катя выглядела плохо. Похудела ещё больше, одета была дёшево и безвкусно. Увидев меня, попыталась уйти, но я догнала.
— Катя! Родная, как дела?
— Нормально, — она не смотрела в глаза.
— Почему не звонишь? Мы волнуемся.
— Незачем вам волноваться. Я взрослый человек.
— Может, придёшь к нам в воскресенье? Я борщ твой любимый сварю.
— Не приду.
— Почему?
— Потому что не хочу видеть ваши осуждающие лица. Потому что мне стыдно. Потому что я всё равно вас разочаровала.
Она развернулась и пошла прочь. Я стояла посреди рынка и плакала. Люди оборачивались, но мне было всё равно.
Дома Михаил выслушал мой рассказ о встрече молча. Потом сказал:
— Знаешь, а может, она права. Может, мы действительно её осуждаем.
— Конечно, осуждаем! Она украла деньги!
— Но она наша дочь. И она страдает.
— Тогда почему не приходит к нам?
— Потому что боится. Боится нашего разочарования, нашей боли. Ей легче думать, что мы её не любим, чем признать, что сама всё разрушила.
Вечером я долго думала о словах мужа. Может, он прав? Может, Катя просто не знает, как вернуться в семью после всего, что случилось?
Я написала ей длинное сообщение. Рассказала, как мы её любим, как скучаем, как готовы помочь начать всё сначала. Отправила и стала ждать ответа.
Ответ пришёл через три дня: «Спасибо, мам. Но мне нужно время».
Время тянулось мучительно медленно. Мы с Михаилом старались не говорить о Кате, но она незримо присутствовала в каждом нашем дне. За завтраком я автоматически ставила третью чашку, потом убирала. Готовила еды на троих, половину выбрасывала.
Прошёл год. Катя так и не появилась. Изредка присылала короткие сообщения: «Всё нормально» или «Не волнуйтесь». На день рождения не пришла, на Новый год тоже.
Я понимала, что теряю дочь окончательно. Она выбрала одиночество вместо семьи, гордость вместо любви. А может быть, просто не могла простить себе то, что сделала с нами.
В один февральский вечер зазвонил телефон. Катя.
— Мам, можно я приду?
— Конечно, родная. Когда?
— Сейчас.
Она пришла через час. Мокрая от дождя, замёрзшая. Я бросилась её обнимать, но она отстранилась.
— Мам, мне нужно кое-что сказать.
Мы сели на кухне. Я заварила чай, достала печенье. Катя долго молчала, потом заговорила:
— Я хочу попросить прощения. За всё. За деньги, за боль, которую вам причинила, за то, что целый год избегала вас.
— Катенька...
— Дай мне договорить. Я понимаю, что нельзя было так поступать. Понимаю, что выбрала не того человека, не ту жизнь. Но я не знаю, как теперь жить дальше.
— С нами. Дома.
— Я боюсь. Боюсь, что вы меня не простите по-настоящему. Что будете смотреть на меня как на преступницу.
— Мы тебя уже простили, — сказала я. — В тот же день, когда узнали о твоём аресте.
Катя заплакала. Впервые за весь этот кошмарный год я увидела свою дочку. Не злую женщину с пустыми глазами, а мою маленькую девочку, которая наделала глупостей и боится признаться.
— Можно я останусь на ночь?
— Оставайся навсегда.
Михаил пришёл с работы и увидел Катю на кухне. Они долго смотрели друг на друга, потом он просто обнял её. Крепко, как в детстве.
— Папа, прости меня.
— Уже простил, дочка. Давно простил.
Мы сидели втроём до глубокой ночи. Говорили обо всём и ни о чём. Катя рассказывала о своей работе, о том, как трудно найти своё место с судимостью. Мы делились новостями, планами, мелочами жизни.
Когда Катя ушла спать в свою старую комнату, мы с Михаилом остались на кухне.
— Думаешь, она останется?
— Не знаю. Но будем надеяться.
— Она изменилась.
— Да. Стала взрослее. Может быть, мудрее.
Утром Катя встала рано, помогла мне приготовить завтрак. Мы не говорили о будущем, просто жили этим утром. Пили чай, смотрели в окно на мартовское солнце, радовались тому, что снова вместе.
Дочь выбрала тюрьму вместо семьи. Но семья выбрала её вопреки всему. И, может быть, этого достаточно для нового начала.
Читайте еще: