Вот уж никогда не мог себе представить, что в мире есть такая наука танаталогия. Это – наука о смерти во всех её проявлениях, в том числе изучает психологические аспекты умирания, приготовление к смерти, мысли о ней. Наверное, каждый из нас оказывался в такой ситуации, когда сам себе говорил: «Ну, всё, доигрался! Вот конец настаёт.». Или что-то около этого. Особенно, когда жизнь зависит от воли случая, стихии и т.д. Острота чувств при этом, навсегда остаётся в памяти. Некоторые писатели очень ярко и точно передают мысли надвигающейся смерти. Среди таких писателей литературоведы выделяют Льва Николаевича Толстого и его рассказ «Метель»
«Едва миновав темные фигуры мельниц, из которых одна неуклюже махала своими большими крыльями, и выехав за станицу, я заметил, что дорога стала тяжелее и засыпаннее, ветер сильнее стал дуть мне в левую сторону, заносить в бок хвосты и гривы лошадей и упрямо поднимать и относить снег, разрываемый полозьями и копытами. Колокольчик стал замирать, струйка холодного воздуха пробежала через какое-то отверстие в рукаве за спину, и мне пришел в голову совет смотрителя не ездить лучше, чтоб не проплутать всю ночь и не замерзнуть дорогой.»
Т.е. мы уже наблюдаем сомнения в правильности поступка.
«И мы поехали тою же мелкой рысью, уже очевидно целиком, где по сыпучему в четверть снегу, где по хрупкому голому насту.
Несмотря на то, что было холодно, снег на воротнике таял весьма скоро; заметь низовая всё усиливалась, и сверху начинал падать редкий сухой снег.
Ясно было, что мы едем Бог знает куда, потому что, проехав еще с четверть часа, мы не видали ни одного верстового столба.»
В этом хаосе главным спасительным ориентиром становится не зрение, полностью обманутое метелью, а слух — цоканье бубенцов почтовой тройки и инстинктивная чуткость ямщика, этого «стихийного гения», живущего в ладу с природой. Именно ямщик, этот «маленький, кривой мужичок», олицетворяет народную мудрость и смирение перед силой, которую нельзя победить, но к которой можно приспособиться. Его спокойные реплики контрастируют с нетерпением барина. Кульминацией становится момент, когда они сбиваются с пути и оказываются во власти стихии. Здесь Толстой мастерски передает психологическое состояние человека на грани гибели, его ужас и странное умиротворение, приходящее с принятием неизбежного:
«Мне стало ужасно холодно… я уже готов был заснуть и знал, что это верная погибель»
Вообще, в рассказе Толстого «Метель» довольно интересно выписан образ простого мужика. Он является воплощением народной мудрости и жизненной философии. Он выступает в качестве смыслового и нравственного противовеса растерянному барину-рассказчику. Именно, нравственного. Быть может от того, что «от судьбы не уйдёшь», а может «и терять-то особо нечего, мол, все там будем». В толстовском рассказе ямщик - олицетворение всего русского народа с его вековым опытом выживания и глубинным пониманием природы. Его сила — не в образованности, а в практическом знании, выстраданном и проверенном жизнью. Для мужика метель — естественное и даже полезное явление, о чем он говорит своей ключевой фразой: «А ведь то и хорошо, что снег: навозит дорогу, лучше ехать, не видно». Это отражает его философию принятия жизни во всех ее проявлениях, умение не бороться со стихией, а сотрудничать с ней, находя в ней союзника.
Его поведение — это воплощение спокойствия, уверенности и методичности, резко контрастирующее с суетливой беспомощностью барина. Он безошибочно читает знаки природы: определяет направление ветра, чувствует снег и, что главное, доверяет инстинкту лошади, отпуская ее на волю, зная, что та инстинктивно найдет дорогу. Это доверие к животному подчеркивает его глубинную связь с миром, утраченную образованным сословием. Через его простую, лаконичную речь, лишенную всякой риторики, но полную смысла, и через его точные, целесообразные действия Толстой показывает, что подлинное знание и мудрость заключены не в теориях, а в народном опыте. Опять-таки, мы узнаём толстовскую философию: всё сложное сводить к простому.
«Долго после этого мы ехали, не останавливаясь, по белой пустыне, в холодном, прозрачном и колеблющемся свете метели. Откроешь глаза — та же неуклюжая шапка и спина, занесенные снегом, торчат передо мной, та же невысокая дуга, под которой между натянутыми ременными поводками узды поматывается, всё в одном расстоянии, голова коренной с черной гривой, мерно подбиваемой в одну сторону ветром; виднеется из-за спины та же гнеденькая пристяжная направо, с коротко подвязанным хвостом и вальком, изредка постукивающим о лубок саней. Посмотришь вниз — тот же сыпучий снег разрывают полозья, и ветер упорно поднимает и уносит всё в одну сторону. Впереди, на одном же расстоянии, убегают передовые тройки; справа, слева всё белеет и мерещится. Напрасно глаз ищет нового предмета: ни столба, ни стога, ни забора — ничего не видно. Везде всё бело, бело и подвижно: то горизонт кажется необъятно-далеким, то сжатым на два шага во все стороны, то вдруг белая, высокая стена вырастает справа и бежит вдоль саней, то вдруг исчезает и вырастает спереди, чтобы убегать дальше и дальше и опять исчезнуть. Посмотришь ли наверх — покажется светло в первую минуту, кажется, сквозь туман видишь звездочки; но звездочки убегают от взора выше и выше, и только видишь снег, который мимо глаз падает на лицо и воротник шубы; небо везде одинаково светло, одинаково бело, бесцветно, однообразно и постоянно подвижно. Ветер как будто изменяется: то дует навстречу и лепит глаза снегом, то сбоку досадно закидывает воротник шубы на голову и насмешливо треплет меня им по лицу, то сзади гудит в какую-нибудь скважину. Слышно слабое, неумолкаемое хрустение копыт и полозьев по снегу и замирающее, когда мы едем по глубокому снегу, звяканье колокольчиков. Только изредка, когда мы едем против ветра и по голому намерзлому черепку, ясно долетают до слуха энергическое посвистывание Игната и заливистый звон его колокольчика с отзывающейся дребезжащей квинтой, и звуки эти вдруг отрадно нарушают унылый характер пустыни и потом снова звучат однообразно, с несносной верностью наигрывая все тот же самый мотив, который невольно я воображаю себе. Одна нога начала у меня зябнуть, и, когда я поворачивался, чтобы лучше закрыться, снег, насыпавшийся на воротник и шапку, проскакивал за шею и заставлял меня вздрагивать; но мне было вообще еще тепло в обогретой шубе, и дремота клонила меня.»
Хорошо показано, как смиряется барин-рассказчик с неминуемым. Вспоминает эпизод детства, как вытаскивали утопленника. Ему уже было всё равно, как и сейчас барину. Угощает ямщиков ромом, кому-то даёт деньги, всё одно помирать. Вот и сон всё настойчивее одолевает.
««Неужели это я уже замерзаю, — думал я сквозь сон, — замерзание всегда начинается сном, говорят. Уж лучше утонуть, чем замерзнуть, пускай меня вытащат в неводе; а впрочем, всё равно — утонуть ли, замерзнуть, только бы под спину не толкала эта палка какая-то и забыться бы».
Я забываюсь на секунду.»
Как воскресение, как возвращение с того света, слышен звон почтовых колокольчиков. С трудом открываются глаза. Среди белого безмолвия виднеется сарай почтовой станции, видна колея, ведущая к ней. Значит всё-таки доехали, не умерли, не замёрзли.
Всего Вам самого доброго! Будьте счастливы! Вам понравилась статья? Поставьте, пожалуйста, 👍 и подписывайтесь на мой канал