Дождь стучал по подоконнику моей старой комнаты. Тот самый, знакомый до боли стук, который убаюкивал меня все двадцать пять лет моей жизни. Сейчас он звучал как похоронный марш. Я прижимала к груди спящую дочь — мою трёхлетнюю Софийку, её тёплое, доверчивое тельце было моим единственным якорем в этом внезапно перевернувшемся мире.
А на пороге стояла она. Моя мама. Та самая, что ночами сидела у моей кровати, когда я болела ветрянкой. Та, что отдавала последние деньги на красивое платье для выпускного, чтобы у меня «было как у всех». Она стояла с моим же чемоданом в руке — тем самым, с которым я уезжала в институт, — и смотрела на меня не мамиными глазами. А глазами строгого, беспристрастного судьи.
— Мам, — голос мой предательски сломался, превратившись в детский шепот. — Куда нам идти? Это же ночь…
— Ты должна была подумать об этом раньше, — её голос был ровным, металлическим, без единой трещинки. — Я предупреждала. Неоднократно.
Софийка во сне всхлипнула и крепче прижалась ко мне. Её пальчики вцепились в мой халат. Моё сердце разрывалось на части.
Всё началось не сегодня. Месяц назад я потеряла работу. Не я одна — пол-отдела сократили. Я пришла домой в слезах. Мама налила мне чаю, сказала: «Не переживай, сынок найдётся». Сынок не находился. Конкуренция, кризис, ребёнок, который часто болел… Я была не просто матерью-одиночкой. Я была матерью-одиночкой без гроша за душой и с ипотекой, которую я уже не могла тянуть.
Я продала свою маленькую квартирку. Вырученных денег хватило, чтобы закрыть долг банку, а остальное — на жизнь, пока я искала новую работу. Мы переехали к маме. Временно. Так я думала.
— Побудем немного, окей? — говорила я ей, разгружая наши сумки. — Я быстро найду работу, снимем что-то.
Она кивала, помогала расставлять Софийкины игрушки по полкам. Но с каждым днем её лицо становилось всё мрачнее. Ей не нравилось, что я поздно ложилась, рассылая резюме. Не нравилось, что Софийка капризничала и раскидывала вещи. Не нравился «бардак», который мы принесли в её идеально чистый, застывший во времени дом.
— Ты совсем расслабилась, — бросала она за завтраком. — Лежишь до полудня.
— Мама, я до трёх ночи искала вакансии!
— Нужно было раньше головой думать, а не рожать от первого встречного!
Это било ниже пояса. Отец Софийки исчез, узнав о беременности. Это была моя самая большая рана, в которую мама теперь солидно сыпала соль.
Сегодня вечером случился последний акт драмы. Софийка, играя, опрокинула мамину любимую вазу. Не антикварную, нет. Просто старую, безвкусную, но дорогую ей как память. Та самая, что всегда стояла на тумбочке.
Мама вошла в комнату на звук бьющегося хрусталя. Увидела осколки. Увидела испуганную Софийку, которая вот-вот расплачется. Увидела меня, пытающуюся собрать черепки.
И всё. В ней что-то щёлкнуло.
— Всё, — сказала она тихо. — Хватит. Собирайте вещи и уезжайте.
Я не верила своим ушам. Думала, это шутка, срыв, что угодно.
— Мам, прости её, она же ребёнок… Я куплю новую, такую же…
— Новую? — она горько усмехнулась. — Ты? На какие деньги? На те, что я тебе даю на продукты? Ты здесь живёшь на всём готовом, а твой ребёнок уничтожает моё имущество! Я устала! Я не хочу больше этого! Уезжайте!
Она кричала. Впервые в жизни кричала на меня так. Её лицо исказилось гримасой гнева и… отвращения. Да, да. Мне показалось, что в её взгляде было отвращение ко мне и к моему ребёнку.
Я плакала, умоляла, унижалась. Говорила, что нам некуда идти. Что на улице ночь и дождь. Что у меня есть всего тысяча рублей на карте.
‼️ОБЯЗАТЕЛЬНО НУЖНО ПОСТАВИТЬ ЛАЙК, ПОДПИСАТЬСЯ И ВКЛЮЧИТЬ УВЕДОМЛЕНИЯ‼️
Она молчала. Потом развернулась, ушла в свою комнату и вышла оттуда с моим старым чемоданом.
— Я собрала вам самое необходимое. Остальное потом заберёте. Выезжайте.
И вот мы стоим у двери. Я, моя спящая дочь и чемодан с нашим жалким скарбом. Дождь за окном усиливается.
— Мама, ради Бога… Хотя бы до утра…
— Нет, — это слово прозвучало как приговор. — Ты взрослый человек. Сама решила завести ребёнка, сама и отвечай. А не прячься за маминой юбкой. Я своё уже отслужила.
Она протянула мне чемодан. Рука её не дрогнула. В её глазах не было ни капли жалости. Только холодное, ледяное разочарование во мне и усталость. Бесконечная, всепоглощающая усталость.
Я взяла чемодан. Он показался мне неподъёмным. Я открыла дверь. В лицо ударил влажный, холодный ветер. Софийка во сне вздрогнула.
— Прощай, мама, — прошептала я.
Она ничего не ответила. Просто захлопнула дверь. Щелчок замка прозвучал громче любого хлопка. Это был звук, которым оборвалась последняя ниточка, связывающая меня с домом. С детством. С ощущением, что где-то есть место, где тебя всегда примут.
Я спустилась в подъезд, села на холодную бетонную ступеньку и прижала к себе дочь. Она проснулась, испуганно посмотрела на меня большими глазами.
— Мамо, а где баба? Мы куда?
— Мы… мы поехали в гости, рыбка, — выдавила я, чувствуя, как по щекам текут предательские слёзы.
— А ночь же… И дождик…
— Ничего, — я укутала её в свой пиджак. — Ничего… Я с тобой.
Мы вышли на улицу. Дождь хлестал по лицу, смешиваясь со слезами. Я повела её к единственному месту, которое пришло в голову — к вокзалу. Там было тепло, светло и можно было просидеть до утра, думая, что делать дальше.
Я купила ей сок и булку в ларьке, усадила на скамейку в зале ожидания. Она смотрела на огромное табло с расписанием поездов и шептала:
— Мамо, мы куда уезжаем? Далеко?
— Да, рыбка, — ответила я, гладя её по мокрым волосам. — Очень далеко.
Я смотрела в её испуганные, полные доверия глаза и понимала — моё детство кончилось. Окончательно и бесповоротно. Оно осталось там, за той дверью, вместе с запахом маминых пирогов и стуком дождя по моему старому подоконнику.
Теперь я была всего лишь матерью. Матерью, у которой за спиной не было больше тыла. Матерью, которую выгнали из дома. И этот стыд, эта боль и этот ужас были моими новыми, единственными спутниками.
А самое страшное было даже не это. Самое страшное — это осознание, что тот человек, который должен был быть твоей главной защитой в этом мире, сам стал для тебя главной угрозой. И что слово «дом» для моего ребёнка теперь будет ассоциироваться не с безопасностью, а с холодной дверью, захлопнутой перед самым носом.