Часть первая. Чужаки
Глава 1. Переезд
Южный приморский городок встретил их в конце августа густым, медовым запахом перезрелых акаций и солоноватым дыханием моря. Поезд подходил к станции на рассвете, и в окна вагона уже лился розоватый свет, окрашивающий белёные домики в нежные пастельные тона. Виктор Павлович, отец Лизы, стоял в тамбуре и курил — последнюю сигарету, как он пообещал врачам. Дым вытягивало в приоткрытое окно, но он всё равно закашлялся — надсадно, мучительно, сгибаясь пополам и прижимая к губам клетчатый платок.
Лёгкие, прожжённые четвертью века работы в мартеновском цеху, где воздух был густой от металлической пыли, а температура не опускалась ниже сорока градусов даже зимой, теперь отказывались принимать даже обычный воздух. Астма душила его по ночам, заставляла просыпаться с ощущением, что кто-то невидимый сжимает горло железными пальцами. Врачи в заводской поликлинике — усталые женщины предпенсионного возраста в застиранных халатах — были на редкость единодушны: только юг, только море, только полная смена климата. Иначе — год, от силы два.
Продали трёхкомнатную квартиру в рабочем посёлке за смешные деньги. Покупателей на жильё в умирающем индустриальном районе, где по утрам небо затягивало жёлтым смогом, а снег к вечеру становился серым от копоти, практически не было. Взял, по итогу, какой-то приезжий из Средней Азии — для своих многочисленных родственников. Денег хватило только на небольшой домик в приморской деревне, в получасе езды от районного центра.
Домик оказался старым, но крепким — беленые стены, облупившаяся местами штукатурка обнажала розоватый ракушечник, черепичная крыша цвета запёкшейся глины. Веранду оплетал дикий виноград так густо, что днём внутри царил зелёный полумрак, а солнечные блики пробивались сквозь листву, как через витражное стекло. Во дворе росла старая шелковица — огромная, с толстым, в три обхвата, стволом, роняющая липкие чернильно-фиолетовые ягоды прямо на выложенную битым ракушечником дорожку.
Елена Сергеевна, мать Лизы, первые дни ходила по новому дому как сомнамбула. Трогала стены — они были прохладные даже в жару, гладила деревянные подоконники, потемневшие от времени, открывала и закрывала скрипучие ставни, выкрашенные облезшей зелёной краской. В каждом углу, в каждой щели жила чужая жизнь — чужие запахи, чужие воспоминания, чужая история.
На кухне пахло прогорклым подсолнечным маслом и лавровым листом, в спальне — нафталином и старым деревом, в маленькой комнате, которую отвели Лизе — табаком и ещё чем-то сладковатым, похожим на запах увядших роз. В их прежней квартире каждая царапина на паркете, каждое пятнышко на обоях имели свою историю — вот здесь маленькая Лиза пролила вишнёвый компот, а там отец двигал книжный шкаф во время генеральной уборки. А здесь всё было чужое, непонятное, требующее привыкания.
— Ничего, обживёмся, — бодро говорил Виктор Павлович, расставляя привезённые книги на самодельных полках из некрашеных досок. Но в его голосе слышалась та особенная, натужная бодрость человека, который пытается убедить не столько окружающих, сколько самого себя.
Лиза молчала. До начала учебного года оставалась неделя, и ей предстояло войти в десятый класс местной школы. Войти чужой, приезжей, «понаехавшей», как здесь говорили с особенной, презрительной интонацией. В маленьких южных городках, где все друг друга знают с детского сада, где свадьбы и похороны собирают всю улицу, где каждый знает, кто чей сын, чья дочь, чей племянник — в таких местах у каждого есть своё место в негласной иерархии, своя роль, отведённая раз и навсегда. А приезжие — это нарушители установленного порядка, чужаки, непрошеные гости на празднике жизни.
Первое сентября выдалось на редкость жарким. Солнце с утра припекало так, что асфальт плавился под ногами, а воздух дрожал маревом. Лиза надела новую школьную форму — коричневое платье с белым воротничком, купленное на местном рынке у полной женщины с усами. Форма сидела не так, как прежняя, сшитая мамой по фигуре — топорщилась на груди, висела мешком на талии. Белые капроновые банты, повязанные на тёмно-русые волосы, казались нелепыми и чужеродными — как бабочки, случайно залетевшие в чужой сад.
Школа — двухэтажное здание сталинской постройки с колоннами и лепниной — стояла в центре посёлка, окружённая старыми платанами. В актовом зале пахло пылью и казённой краской. Директор — грузный мужчина с красным лицом — долго говорил о международном положении и задачах на новый учебный год. Первоклассники ёрзали, десятиклассники откровенно скучали.
Класс встретил Лизу настороженным молчанием. Тридцать пар глаз изучали новенькую — как она стоит (прямо, слишком прямо, словно аршин проглотила), как держит руки (сцеплены в замок, костяшки побелели от напряжения), как улыбается (уголками губ, не показывая зубов). Классная руководительница, Валентина Ивановна — женщина лет пятидесяти с крашеными в баклажанный цвет волосами и толстым слоем пудры на лице — представила её коротко:
— Это Елизавета, приехала к нам из... — она заглянула в журнал, — из города Н. Будет учиться с вами. Садись, Лиза, вон там, третья парта у окна, рядом с Павлом.
И тут Лиза увидела его.
Павел Воронцов сидел вполоборота к окну, и утреннее солнце падало на его лицо так, что он словно светился изнутри. Смуглая кожа с золотистым отливом — загар моряка или рыбака, проводящего всё лето на воде. Иссиня-чёрные волосы, чуть вьющиеся на висках, небрежно падали на лоб. Но главное — глаза. Два тёмных омута под густыми бровями, в которых плескалось что-то опасное и притягательное одновременно. Когда он повернулся и посмотрел на неё, Лиза почувствовала, как что-то оборвалось и полетело вниз в груди, а щёки вспыхнули жаром.
— Привет, — сказал он просто, и улыбнулся.
От этой улыбки — белозубой, чуть насмешливой, с ямочкой на левой щеке — у Лизы подогнулись колени. Она кое-как добрела до парты и села, стараясь не смотреть на соседа. Но боковым зрением видела его руку на парте — загорелую, с тонкими сильными пальцами, с маленьким шрамом на костяшке указательного пальца.
— Откуда приехала? — спросил он шёпотом, пока Валентина Ивановна писала на доске расписание.
— Из области, — так же шёпотом ответила Лиза.
— Надолго?
— Навсегда, наверное.
— Отлично, — он снова улыбнулся. — Будет с кем на танцы ходить.
После уроков Лиза узнала от девчонок, что Павел Воронцов — местная знаменитость. Красавец, спортсмен (плавание и бокс), первый парень на деревне. На него заглядывались все девушки от четырнадцати до двадцати пяти, но он ни на одной не останавливал внимание дольше, чем на месяц. «Гуляка», — сказала Верка, пухлая девочка с веснушками. «Да что ты понимаешь, — возразила Светка, длинная и тощая, как жердь. — Он просто свою ещё не встретил».
Но больше всего говорили не о самом Павле, а о его матери — Екатерине Петровне Воронцовой. Женщине, которую в посёлке одновременно уважали и побаивались. История её замужества за эти годы обросла такими подробностями, что отделить правду от вымысла было уже невозможно.
Знали точно одно: тридцать лет назад молодая Катя приехала из города работать в местный совхоз агрономом. Была она красавица — высокая, статная, с тяжёлой русой косой и серыми, как море в пасмурный день, глазами. Приехала по распределению после института, должна была отработать три года и уехать. Но через полгода закрутила роман с Петром Воронцовым — самым завидным мужчиной в округе.
Проблема была в том, что Петру на тот момент было под пятьдесят, и у него имелась законная жена Мария с тремя детьми. Старший сын был ровесником Кати. Но это молодую агрономшу не остановило. Она влюбила в себя Петра так, что тот словно потерял разум — бросил семью, ушёл к ней, не взяв даже смены белья.
Мария, первая жена — тихая, набожная женщина, дочь церковного старосты — пыталась бороться. Приходила к разлучнице с иконой Богородицы, становилась на колени прямо во дворе, умоляла вернуть мужа. Соседи рассказывали, что Катя вышла на крыльцо, посмотрела на коленопреклонённую женщину холодными глазами и сказала: «Не умела удержать — не моя вина. Вставайте и идите домой, не позорьтесь».
Скандал гремел на всю округу. Священник отказался венчать новобрачных, родственники Марии грозились самосудом, но Катя всех переждала, пересилила, передавила своей железной волей. Через год родился Павел — единственный, обожаемый, смысл всей её жизни.
Пётр умер пять лет назад — внезапно, от сердечного приступа, прямо в винограднике во время сбора урожая. Упал между рядами лозы и больше не встал. С тех пор Екатерина Петровна носила траур — ходила только в чёрном, словно вдова прошлого века. Хотя многие говорили, что траур она носит не по мужу, а по своей ушедшей молодости.
К моменту встречи Лизы и Павла Екатерина Петровна занимала должность завхоза районной больницы и держала в кулаке половину посёлка. У неё везде были свои люди — в сельсовете, в милиции, в школе. Она знала всё обо всех — кто с кем спит, кто сколько ворует, у кого какие грешки. И умела этим знанием пользоваться.
Для сына она уже присмотрела невесту — Ольгу Кравченко, дочь председателя сельсовета. Девушка была хороша собой — высокая, статная, с тяжёлой русой косой (прямо как молодая Екатерина Петровна). К тому же покладистая, тихая, воспитанная в лучших традициях — мужчина в доме хозяин, жена знает своё место. И приданое имелось — дом в центре посёлка, корова, куры, огород в два гектара.
Но Павел на Ольгу не смотрел. Вежливо здоровался при встрече, иногда провожал с танцев (по настоянию матери), но не больше. Ольга же была в него влюблена с четырнадцати лет — тайно, безнадёжно, самозабвенно. Каждый день находила повод зайти к Екатерине Петровне — то пирог принести, то помочь по хозяйству, то просто «на чаёк». И всякий раз с замиранием сердца ждала — вдруг Павел дома?
А Павел в это время начал провожать Лизу после школы.
Глава 2. Первая любовь
Сначала просто шёл рядом, рассказывал о посёлке, о местных обычаях, о том, кто есть кто. Потом стал провожать до самого дома. Потом — задерживаться у калитки, продолжая разговор. А через две недели после начала учебного года предложил:
— Хочешь, покажу место, где море самое красивое?
Они спустились к дикому пляжу за скалами. Тропинка петляла между колючими кустами шиповника, усыпанными оранжевыми ягодами. Внизу, в небольшой бухте, защищённой от ветра скалами, плескалось прозрачно-зелёное море. На берегу — только галька да выброшенные волнами коряги, отполированные до блеска.
— Здесь никто не купается, — объяснил Павел. — Далеко идти, да и галька крупная, ноги режет. Зато красиво.
Они сидели на большом плоском камне, ещё тёплом от дневного солнца. Павел рассказывал местные легенды — о греческих кораблях, которые разбивались об эти скалы, о пиратах, прятавших сокровища в прибрежных пещерах, о русалках, которых старые рыбаки якобы видели лунными ночами.
— Врут, наверное, — смеялся он. — Но красиво врут.
Лиза смеялась тоже, запрокидывая голову, и её смех разносился над водой, смешиваясь с криками чаек.
— У тебя красивый смех, — сказал Павел, и в его голосе появилось что-то новое, серьёзное. — Как колокольчики.
Она покраснела и отвернулась к морю. Солнце клонилось к закату, окрашивая воду в медовые тона. Где-то вдалеке проплывал белый парус.
— Пора домой, — сказала Лиза, поднимаясь. — Мама волноваться будет.
— Завтра придёшь? — спросил Павел.
— Приду.
И пришла. И послезавтра тоже. И через неделю. И через месяц.
Глава 3. Екатерина Петровна
Осень в тот год выдалась необычайно долгая и тёплая. Бабье лето растянулось почти до ноября — днём солнце припекало по-летнему, и только утрами туман напоминал о приближающейся зиме. Море было спокойное, тёплое, ласковое. Виноград в садах наливался сладостью, яблоки краснели на ветках, а в палисадниках буйно цвели поздние розы.
Павел и Лиза встречались каждый день. После уроков он ждал её у школьных ворот, и они шли — иногда к морю, иногда в горы, иногда просто бродили по улочкам посёлка, разговаривая обо всём и ни о чём. Он показывал ей тайные места, известные только местным — заброшенный виноградник на склоне горы, где одичавшая лоза давала мелкие, но удивительно сладкие ягоды; старую греческую церквушку, вырубленную прямо в скале, где на стенах ещё можно было разглядеть полустёртые фрески; родник в буковом лесу с водой такой холодной, что сводило зубы.
— Когда я окончу школу, — говорил Павел, лёжа на траве и глядя в небо сквозь листву, — мы поженимся. Я пойду работать — в порт или на стройку, буду хорошо зарабатывать. Построю дом — большой, светлый, с верандой, увитой виноградом. У нас будет сад с фруктовыми деревьями, огород, может, даже виноградник разведём. И дети — много детей. Трое, нет, четверо! Два мальчика и две девочки. Мальчиков назовём Петром и Виктором — в честь дедов, а девочек...
— Павел, — смеялась Лиза, — мы ещё школу не закончили!
— Ну и что? — он приподнялся на локте и посмотрел на неё серьёзно. — Я же не говорю — завтра. Но я знаю, что это будет. Ты же чувствуешь? Мы созданы друг для друга.
И она чувствовала. В семнадцать лет кажется, что первая любовь — это навсегда, что никакие силы в мире не смогут разлучить двоих, нашедших друг друга.
В посёлке об их романе узнали быстро — маленькие места не терпят тайн. Первой с докладом к Екатерине Петровне пришла Ольга Кравченко.
— Тётя Катя, — сказала она своим тихим, вкрадчивым голосом, опуская длинные ресницы, — я не сплетница, вы знаете. Но как же не сказать... Видела я вчера Павлика с этой... новенькой. У самого моря были, обнимались средь бела дня. Люди же видят, говорят...
Екатерина Петровна медленно поставила чашку с недопитым чаем. На её лице проступили жёлтые пятна — верный признак гнева.
— Что говорят?
— Да разное... Что девка на Павлика запала. Что каждый день вместе. Что он её по всему посёлку водит, места заветные показывает. Мне вот Верка Самойлова сказала — видела их в заброшенном винограднике. Обнимались, говорит, целовались...
— Спасибо, что сказала, Оленька, — Екатерина Петровна встала. — Ты настоящий друг. Я поговорю с сыном.
Первый разговор состоялся вечером того же дня. Екатерина Петровна ждала сына на кухне, сидя у окна. На столе стоял самовар, рядом — тарелка с пирогами (она знала, что Павел не устоит перед её фирменными пирогами с капустой).
— Садись, — сказала она, когда он вошёл. — Поговорить надо.
— О чём? — Павел сел, но к пирогам не притронулся.
— О той девке. Лизе.
— Что о ней?
— То, что хватит с ней путаться. Не пара она тебе.
Павел медленно поднял глаза на мать:
— Это почему же?
— Да потому! Кто она? Приезжая, безродная. Отец — доходяга, который вот-вот концы отдаст. Мать — серая мышь. Денег нет, связей нет, перспектив никаких. А ты — мой сын. Единственный наследник. Тебе дом достанется, земля, виноградник. Я тебе невесту присмотрела — Ольгу Кравченко. Из хорошей семьи, с приданым, воспитанная, хозяйственная.
— Мам, — Павел встал, — я люблю Лизу.
— Любовь! — Екатерина Петровна презрительно фыркнула. — Что ты в свои семнадцать лет знаешь о любви? Это блажь, морок, который через месяц пройдёт!
— Не пройдёт.
— Пройдёт! — она повысила голос. — И хватит обсуждать! Я сказала — не пара, значит, не пара! Прекращай с ней встречаться!
— Нет.
Одно короткое слово повисло в воздухе, как пощёчина. Екатерина Петровна побледнела, потом покраснела, потом снова побледнела.
— Что ты сказал?
— Я сказал — нет. Я буду с ней встречаться. Я её люблю, и мы будем вместе.
— Через мой труп!
— Мама, не надо так...
— Уйди! — закричала она. — Уйди с глаз моих! Неблагодарный! Я для тебя всю жизнь положила, а ты!..
Павел ушёл, тихо прикрыв дверь. А Екатерина Петровна долго сидела на кухне, глядя в темнеющее окно. В её голове уже зрел план.
На следующее утро, в воскресенье, она надела своё лучшее платье — чёрное крепдешиновое, с брошью у ворота — и отправилась к родителям Лизы.
Утро было ясное, прохладное. На траве блестела роса, и паутинки, растянутые между кустами роз, сверкали, как ожерелья. Виктор Павлович сидел на веранде в старом ватнике, читая позавчерашний номер «Литературной газеты», который одолжил у соседа. Елена Сергеевна возилась на кухне — месила тесто для воскресного пирога с яблоками и корицей, любимого лакомства Лизы.
Калитка скрипнула, и во двор вошла Екатерина Петровна. Она шла медленно, величественно, как идут королевы на коронацию. Чёрное платье делало её ещё выше и внушительнее. Седые волосы были строго убраны в пучок, на шее — нитка чёрного жемчуга (настоящего, морского, подарок покойного мужа).
— Здравствуйте, — сказала она, не дожидаясь приглашения, поднялась на веранду и села на скрипучий плетёный стул. — Нам нужно серьёзно поговорить.
Виктор Павлович отложил газету. На его худом, изборождённом преждевременными морщинами лице появилось недоумение. Елена Сергеевна вышла из кухни, вытирая руки о передник в мелкий цветочек.
— Здравствуйте, — неуверенно сказала она. — Может, чаю?
— Не надо чая, — отрезала Екатерина Петровна. — Я не в гости пришла. Я пришла поговорить о вашей дочери.
— О Лизе? — Виктор Павлович закашлялся. — Что с ней?
— С ней — ничего. Пока. Но она путается с моим сыном. Вертит им, как хочет. Голову задурила парню. Это должно немедленно прекратиться.
Елена Сергеевна села рядом с мужем, машинально поправляя передник:
— Простите, но мы не знали... Лиза ничего не рассказывала... Они же просто одноклассники...
— Одноклассники! — Екатерина Петровна засмеялась — резко, отрывисто, как каркает ворона. — Наивные вы люди. Или прикидываетесь наивными? Весь посёлок уже судачит, что ваша дочь вешается на шею моему сыну!
— Позвольте, — Виктор Павлович выпрямился, — но наша дочь — честная девушка. Если молодые люди дружат...
— Дружат! — перебила Екатерина Петровна. — Я вам так скажу, по-простому, чтобы понятно было: пусть ваша девка оставит моего сына в покое. Не пара она ему — и точка. У него блестящее будущее. Я для него невесту присмотрела — из хорошей семьи, с приданым, с положением. А вы кто? Приехали неизвестно откуда, живёте неизвестно на что...
— Мы честные труженики, — Елена Сергеевна покраснела пятнами. — Всю жизнь работали, не покладая рук. Муж двадцать пять лет в цеху отстоял, здоровье потерял...
— Работали! — Екатерина Петровна встала, и стул жалобно скрипнул. — И что заработали за всю вашу честную жизнь? Этот покосившийся домишко, который вот-вот развалится? Три тряпки и старую мебель? У моего сына будет всё — большой дом, земля, виноградники, положение в обществе. Он в институт поступит, выучится на инженера или врача. А с вашей дочкой что его ждёт? Нищета и прозябание!
— Но если молодые люди любят друг друга... — робко начала Елена Сергеевна.
— Любят! — Екатерина Петровна так резко повернулась к ней, что та вздрогнула. — В семнадцать лет не любят — в семнадцать лет гормоны играют! Запомните раз и навсегда: я своего не упущу. Я ради сына на всё пойду. У меня в этом посёлке везде глаза и уши. Я здесь всех знаю, и все меня знают. В больнице я завхоз — все врачи мне обязаны. В сельсовете председатель — мой кум. В милиции участковый — должник мой, я его сына от тюрьмы спасла. Так что подумайте хорошенько — стоит ли вам со мной воевать.
Она направилась к калитке, но у порога обернулась:
— И ещё. Если ваша девка не отстанет от моего сына по-хорошему, я найду способ её отвадить. По-плохому. Поняли?
Калитка хлопнула с такой силой, что с яблони посыпались последние жёлтые листья. Они медленно кружились в воздухе, как конфетти на грустном празднике.
Виктор Павлович и Елена Сергеевна долго сидели молча. Потом он сказал хрипло:
— Надо с Лизой поговорить.
— И что мы ей скажем? — Елена Сергеевна вытирала глаза передником. — Чтобы не смела любить? Чтобы знала своё место?
— Не знаю. Но эта женщина... Она опасная. Она правду говорит — весь посёлок у неё в кулаке.
Вечером, когда Лиза вернулась с очередной прогулки — глаза блестят, щёки горят, в волосах застрял жёлтый лист — родители попытались поговорить. Но что можно сказать семнадцатилетней девушке, которая влюблена впервые? Что любовь — это не главное? Что надо думать о будущем? Что неравные браки несчастливы?
— Мы просто дружим, — упрямо твердила Лиза. — Просто гуляем, разговариваем. Что в этом плохого?
— Его мать против, — сказал отец.
— Ну и что? Павел — не маленький. Сам разберётся.
Но Екатерина Петровна не собиралась ждать, пока сын «разберётся».
Глава 4. Отворот
На следующий день она пошла к бабе Насте — местной знахарке, которая жила на отшибе посёлка в покосившейся хате, заросшей бурьяном до самой крыши.
Дорога к знахарке вела через старое кладбище, мимо заброшенной часовни с провалившимся куполом. Екатерина Петровна шла быстро, решительно, не оглядываясь на покосившиеся кресты и заросшие могилы. В кармане лежала пачка денег — большие деньги, отложенные на чёрный день.
К бабе Насте ходили за разным — кто за приворотом, кто за отворотом, кто за лекарством от бесплодия, кто за ядом для крыс. Говорили, что она знает такие травы и заговоры, что может и мёртвого поднять, и живого в могилу свести. Говорили также, что ей больше ста лет, что она помнит ещё турецкую войну, что у неё был роман с самим атаманом Григорием — тем, которого потом красные расстреляли.
Хата стояла в овраге, окружённая зарослями бузины и дикого шиповника. Крыша местами провалилась, стены покосились, одно окно было заколочено досками. Но из трубы шёл дым, а в уцелевшем окне мерцал огонёк керосиновой лампы.
— Заходи, Катерина, — крикнула старуха, не дожидаясь стука. — Знаю, зачем пришла.
Внутри было темно, душно, пахло травами и ещё чем-то — кислым, затхлым, могильным. Баба Настя — сухонькая старушка с птичьим лицом и цепкими, как у хищной птицы, пальцами — сидела у печи, помешивая что-то в закопчённом котелке.
— Мне нужен отворот, — сказала Екатерина Петровна без предисловий, положив деньги на шаткий стол. — Сильный. Чтобы навсегда. Чтобы и думать забыл о той девке.
Баба Настя пересчитала деньги — медленно, облизывая палец после каждой купюры, — спрятала в подол и кивнула:
— Будет сделано. Только это не быстро делается. И не просто. Воду заговорённую давать надо будет. Каждый день, по три раза. И травы в еду подмешивать. Месяц минимум, а лучше — два. А то и три.
— Сделаю всё, что скажешь.
— И ещё, — баба Настя прищурилась, и её маленькие глазки заблестели в полумраке, как у крысы. — Отворот — он обоюдоострый. Отвернёт не только от девки, но и вообще... от жизни может отвернуть. От радости, от счастья, от любви вообще. Бывало, мужики после моего отворота пить начинали беспробудно. Или в петлю лезли. Или просто чахли, как трава без солнца. Готова к такому?
Екатерина Петровна на секунду задумалась. Перед глазами встал Павел — красивый, молодой, полный сил, с блестящими глазами и заразительным смехом. Но тут же вспомнилась та девчонка — приезжая, нищая, беспородная. Которая смеет претендовать на её сына, её сокровище, её единственную радость в жизни.
— Готова, — твёрдо сказала она. — Лишь бы от той отвернулся.
Баба Настя покачала головой, но ничего не сказала. Полезла в старый, побитый молью сундук, достала несколько холщовых мешочков с травами, бутылку с мутной, тёмно-зелёной жидкостью, которая даже через стекло источала горький, неприятный запах.
— Вот. Травы в еду — по щепотке, не больше. В суп хорошо, в кашу, в чай можно. Воду — по три капли, тоже не больше. А то сразу почует — горькая она, как полынь. И заговор читать надо, когда даёшь. Вот, записала тебе, — она протянула клочок бумаги с неровными каракулями. — Учи наизусть, а бумагу сожги.
— А если... если он не будет есть? Заподозрит что?
— Не заподозрит. Травы я особые подобрала — без вкуса почти, без запаха. А вода... воду с мёдом мешай или с вареньем. Не почует.
Но всё пошло не по плану Екатерины Петровны.
Через неделю после её визита к знахарке пришла повестка — Павла забирали в армию. Осенний призыв пришёлся как нельзя кстати. Екатерина Петровна восприняла это как знак свыше — даже сходила в церковь, поставила свечку Николаю Угоднику за то, что отводит беду от дома.
«Два года службы — это то, что нужно, — думала она, собирая сыну вещи. — Остынет, забудет свою зазнобу. А я тут пока Ольгу подготовлю как следует. К его возвращению она будет идеальной невестой».
Провожали призывников всем посёлком — такая традиция. Собрались на площади у сельсовета рано утром. Матери плакали, отцы хлопали сыновей по плечам, девушки совали в карманы записочки с адресами.
Павел стоял в толпе призывников — высокий, красивый, в новом костюме, который мать купила специально для проводов. Девчонки смотрели на него влюблёнными глазами, но он искал взглядом только одну.
Лиза стояла в стороне, у старой акации. Она знала, что не должна подходить близко — это только разозлит Екатерину Петровну. Но Павел её увидел. Дождался, пока мать отвлеклась на разговор с председателем сельсовета, и подошёл.
— Жди меня, — прошептал он, быстро сунув ей в руку сложенную вчетверо бумажку. — Я вернусь, и мы будем вместе. Что бы моя мать ни говорила, что бы ни делала. Обещаю. Клянусь тебе.
— Павел! — окликнула его мать. — Иди сюда, тётя Маша благословить хочет!
Он сжал руку Лизы в последний раз и пошёл к матери. Автобус тронулся через полчаса. Толпа махала вслед, женщины плакали, мужчины курили. Екатерина Петровна стояла прямо, как памятник, глядя вслед автобусу сухими глазами.
Лиза развернула записку дома, в своей комнате, заперев дверь на щеколду. Там было написано корявым почерком: «Любимая моя Лизка! Два года пролетят быстро. Жди меня. Я вернусь, и мы поженимся. Никакая сила нас не разлучит. Клянусь. Твой П.»
Она спрятала записку под подушку и проплакала всю ночь. А наутро решила — будет ждать. Будет учиться, работать, жить. И ждать.
⏭️ Следующую часть читать здесь:
© Оккультный Советник. Все права защищены. При цитировании или копировании данного материала обязательно указание авторства и размещение активной ссылки на оригинальный источник. Незаконное использование публикации будет преследоваться в соответствии с действующим законодательством.