В субботу утром, ровно в семь тридцать, как и последние сорок лет, Иван Степанович проснулся от того, что луч солнца упал ему прямо на веко. Он не нуждался в будильнике. Тело его было настроено, как точный хронометр.
Он встал, провел ладонью по лицу, налил в таз холодной воды из-под крана и с наслаждением умылся. Потом — чай. Один стакан, крепкий, без сахара. Бутерброд с сыром. Все как всегда.
Его жена, Анна Васильевна, умерла ровно год и один месяц назад.
Он не говорил об этом вслух. Не ходил на могилу каждую неделю, как соседка Варвара. Не ставил свечку в церкви. Он просто… жил. Тихо, методично, как заведенная машина. Дети звонили раз в неделю, он коротко отвечал: «Все нормально. Не беспокойтесь. Жив-здоров».
Но в эту субботу что-то пошло не так.
Он мыл свой единственный стакан после чая и вдруг заметил, что на полке в серванте лежит ее шкатулка. Маленькая, деревянная, с инкрустацией, которая давно потускнела. Он не открывал ее с тех самых пор. Не мог. Это была ее территория. Ее заколки, ее старый портсигар (она бросала куть раз пять), ее девичьи сережки.
Рука сама потянулась к ней. Он открыл крышку. Пахло ладаном и старым деревом. Ничего ценного. Билеты в кино, пожелтевшие фотографии, несколько грамот с работы. И на самом дне — ключ.
Маленький, никелированный, с стершейся насечкой. Он узнал его мгновенно. Это был ключ от антресоли в прихожей.
Сердце его застучало глухо и неровно, как барабан старого солдата, услышавшего отдаленную канонаду. Он знал, что там. И не хотел знать.
Но ноги сами понесли его в прихожую. Он достал скрипучую стремянку, вставил ключ в замок. Тот поддался не сразу, с неохотой, будто не желая тревожить прошлое.
На антресоли лежало несколько чемоданов, замотанных в целлофан от пыли. И он. Баян. В черном, потертом чехле.
Иван Степанович снял его дрожащими руками. Чехол был густо покрыт пылью. Он спустился вниз, сел на стул в прихожей и расстегнул ржавые молнии.
Инструмент был почти как новый. Темно-вишневый, с перламутровыми клавишами. Он купил его на свою первую зарплату. Играл Анне на свиданиях, под окном ее общежития. Она смеялась и кричала сверху: «Иваныч, давай громче! Соседи спать мешают!». Потом играл на свадьбах друзей. Потом, когда родились дети, убаюкивал их под тихий перебор баяна. А потом… потом работа, дом, беготня, заботы. Баян убрали на антресоль. Сказали: «Вот выйдем на пенсию, обязательно будем музицировать».
Они вышли на пенсию. Но так и не заиграли.
Он осторожно, почти благоговейно, надел баян на себя. Ремни были жесткими, негнущимися. Он положил пальцы на клавиши. Они отозвались тугим, молчаливым сопротивлением. Меха сложены, как крылья спящей птицы.
Он сделал первый, робкий движок. Меха с скрипом разошлись, выдохнув запах старой кожи, пыли и времени. Он попытался вспомнить. Что-то простое. «Катюшу». Пальцы, привыкшие держать рубанок и молоток, clumsily искали нужные кнопки. Звук был сиплым, спросонным, фальшивым.
Он замер, чувствуя, как по щеке ползет что-то горячее и мокрое. Он не плакал, когда ее хоронили. Не плакал, когда разбирал ее вещи. Он был крепким. Стерпевшим. Мужиком.
А сейчас сидел посреди пустой прихожей, в пыльных лучах субботнего солнца, с баяном на груди и рыдал. Тихо, безнадежно, по-стариковски. Слезы капали на лакированную крышку инструмента, оставляя мутные разводы на пыли.
Он плакал не о ней. Он плакал о них. О тех двух молодых, глупых и счастливых ребятах, которые могли простоять целую ночь под дождем, потому что он играл для нее, а она смеялась и притопывала каблучком в такт. Он плакал о всех несыгранных мелодиях, о всех неспетых песнях, о всех «потом», которые так и не наступили.
Он не слышал, как скрипнула входная дверь. На пороге стояла его внучка, Катя. Она должна была забрать его к себе на обед.
Она застыла, увидев деда. Сначала испугалась, хотела броситься к нему, но потом остановилась. Она тихо прикрыла дверь и прислонилась к косяку, не в силах пошевелиться, наблюдая за этой немой, страшной и чистой исповедью.
Иван Степанович выдохнул, смахнул слезы тыльной стороной ладони и снова положил пальцы на клавиши. И снова повел меха. На этот раз звук был чуть увереннее. Он вспомнил три аккорда. И еще два.
Он играл. Криво, сбивчиво, с паузами. Но он играл. Мелодия, рождаясь в муках, медленно, но верно складывалась в ту самую «Катюшу».
Катя не сдержала тихого всхлипа. Дед обернулся. Его глаза были красными, но сухими. Он увидел ее и не смутился. Не стал делать вид, что ничего не произошло.
— Деда, — прошептала она.
— Внучка, — он кивнул и снова повел мехом. — Подсаживайся. Сейчас я вспомню, как «Смуглянку» играть. Твоя бабка ее любила.
И она села на пол рядом с его стулом, обняв его колени, и слушала, как ее суровый, молчаливый дед оживляет прошлое одним дыханием, сдувая пыль не только с баяна, но и с собственной души. А за окном светило субботнее солнце, и жизнь, которую он заморозил на паузу, наконец-то, с скрипом, но пошла дальше.