Мы купили этот дом за бесценок. «Дом с полным погребом», — так было написано в объявлении, напечатанном на серой, дешёвой бумаге и прибитом к столбу в райцентре. Для нас с Мариной, вышвырнутых из города лопнувшим кредитом и моей «оптимизированной» должностью, это звучало не как реклама. Это звучало как спасение.
Деревня называлась Суходол. Иронично, учитывая, что стояла она посреди торфяных болот. Старые, вросшие в землю дома, редкие, нелюдимые жители и тишина. Густая, вязкая, от которой закладывало уши. Наш дом стоял на отшибе. Крепкий, пятистенок из потемневших от времени брёвен. И погреб. О, этот погреб был настоящим сокровищем.
Прежний хозяин, одинокий старик, умерший прошлой зимой, был, по-видимому, человеком запасливым до безумия. Спустившись по крутым земляным ступеням, мы оказались в продуктовом раю. Десятки мешков с картошкой, морковью, свёклой. Банки с солёными огурцами, маринованными грибами, помидорами в собственном соку, стоявшие на полках ровными, как солдаты, рядами. Бочка с квашеной капустой. Подвешенные к потолку копчёные окорока.
— Мы здесь год проживём и не заметим, — выдохнула Марина, и её голос гулко разнёсся в холодном, пахнущем землёй и укропом воздухе.
Я был счастлив. Впервые за долгое время. Я чувствовал, как бетонные плиты, давившие на меня в городе, рассыпаются в пыль. Здесь, в этой глуши, с этим погребом, мы были в безопасности. Мы могли начать заново.
Первый месяц был похож на идиллию. Мы чинили дом, копались в огороде. А еда… еда была великолепной. Картошка — рассыпчатая, сладкая. Огурцы — хрустящие, ядрёные. Мясо — ароматное, тающее во рту. Мы ели до отвала. Мы набирались сил. Так нам казалось.
Странности начались незаметно.
Я заметил, что, несмотря на сытную еду, я не поправляюсь. Наоборот, одежда, казалось, стала чуть свободнее. «Деревенский воздух, физический труд», — объяснял я себе и жене. Но сам ловил её тревожный взгляд, когда она смотрела на себя в старое, мутное зеркало.
Потом я заметил, что еда не портится. Вообще. Открытая банка с грибами могла простоять на столе неделю и не покрыться плесенью. Разрезанная картофелина не темнела на воздухе. «Сорта такие, старинные, — успокаивал я Марину. — И старик, видать, знал какой-то особый секрет консервации».
Но однажды утром Марина позвала меня на кухню. Голос у неё был тихий, сдавленный.
— Валера, посмотри.
Она стояла у стола и смотрела на буханку хлеба, которую испекла вчера вечером из муки, найденной в погребе. Хлеб был идеальным. Пышным, с румяной корочкой. Но из самого его центра, из белоснежного мякиша, росло нечто. Тонкий, белый, извивающийся росток, похожий на корень. Он медленно, на глазах, тянулся к потолку.
— Что это? — прошептала Марина. — Мука… она что, живая?
Я взял нож и отрезал кусок с этим ростком. Бросил его в печь.
— Испортилась, наверное, — буркнул я. — Старая.
Но той ночью я не спал. Я сидел на кухне и слушал тишину. И мне казалось, что из-за закрытой двери, ведущей в погреб, доносится едва уловимый звук. Не скрежет, не стук. А что-то похожее на очень медленное, глубокое дыхание.
Утром я решил провести ревизию. Навести порядок. И столкнулся с первым настоящим кошмаром.
Я спустился в погреб, чтобы перебрать мешки с картошкой. Я развязал первый мешок. Он был полон доверху. Я сунул в него руку. И пальцы наткнулись на что-то твёрдое, холодное, с острыми гранями. Я вытащил один «клубень».
Это был камень. Серый, речной булыжник, формой идеально повторяющий картофелину. Я высыпал весь мешок на пол. Камни. Сотни камней, идеально имитирующих картошку. Ни одного настоящего клубня.
Меня затрясло. Я бросился к другому мешку. С морковью. Оранжевые, гладкие, остроконечные куски песчаника. Мешок со свёклой — круглые, тёмно-красные куски гранита.
Я метался по погребу, как безумный. Я вскрывал мешки один за другим. Везде было одно и то же. Камни. Идеальная, чудовищная подделка.
Но как же так? Мы же ели эту картошку целый месяц! Я помнил её вкус, её текстуру!
Я бросился к полкам с банками. Я схватил первую попавшуюся — «Огурцы солёные». Внутри, в мутном рассоле, плавали зелёные, пупырчатые… куски толстого, зелёного стекла, обточенные водой. Я открыл банку с грибами. Вместо опят в ней плавали туго скрученные, склизкие клубки из человеческих волос.
Я выронил банку. Она разбилась, и по земляному полу расползлась вонючая жижа, раскидывая по сторонам эти мерзкие, тёмные комки.
Я вылетел из погреба, как ошпаренный, и захлопнул за собой тяжёлую, обитую войлоком дверь. Я прислонился к ней, тяжело дыша.
— Что там? — спросила Марина, стоявшая наверху.
— Всё испортилось, — выдавил я. — Всё сгнило.
Я не мог сказать ей правду. Не мог.
С этого дня начался наш личный, тихий ад. Я заколотил дверь в погреб. Я сказал Марине, что там завелась какая-то ядовитая плесень и лучше туда не соваться. Мы начали есть то немногое, что росло на нашем огороде. Но этого было мало.
Мы начали голодать.
Сначала это была просто слабость. Потом — постоянное, мучительное чувство пустоты в желудке. Мы худели на глазах. Я смотрел, как исчезают щёки у Марины, как её глаза становятся огромными на осунувшемся лице.
Я пытался охотиться. Но лес вокруг деревни был мёртвым. Ни птиц, ни зверей. Я пытался ловить рыбу в пруду. Но вода в нём была стоячей, безжизненной.
Однажды я не выдержал и пошёл к соседям. К бабе Нюре. Попросить хлеба. Она посмотрела на меня своими выцветшими глазами, выслушала и молча вынесла мне сухую, чёрствую горбушку.
— Ты, Валера, не в тот дом заехал, — сказала она тихо. — У дома того хозяин плохой.
— Старик, что ли?
— Нет. Другой. Тот, что внизу сидит. В погребе.
— Кто сидит?
— А кто ж его знает, — вздохнула она. — Погребняк. Он не ест. Он — выедает. Он тебе полное блюдо даст, а сытости в нём — ни на грош. Он не плоть жрёт. Он суть жрёт. Саму идею еды.
Её слова были бредом сумасшедшей. Но я смотрел на пустой погреб, который ещё вчера был полон еды, и понимал, что этот бред — моя новая реальность.
Голод сводил с ума. Он стал третьим жильцом в нашем доме. Он сидел с нами за столом, он лежал между нами в постели. Мы перестали разговаривать. Зачем говорить, когда все мысли только об одном?
Однажды ночью я проснулся от странного звука. Марина стояла у заколоченной двери в погреб и пыталась отодрать доски.
— Там… там еда, — шептала она, и её глаза безумно блестели в лунном свете. — Я чувствую запах.
— Там отрава! — я оттащил её от двери.
— Я хочу есть! — закричала она, и это был крик изголодавшегося зверя.
Я понял, что мы на грани.
И тогда я снова начал замечать странности. Я проснулся утром и увидел на кухонном столе свежий, тёплый каравай хлеба. Я не знаю, откуда он взялся. Я сжёг его в печи. На следующий день на крыльце стояла крынка с молоком. Я вылил его в землю.
Погребняк не сдавался. Он не хотел, чтобы мы умерли от голода. Он хотел, чтобы мы ели. Чтобы мы продолжали кормить его своей надеждой, своим желанием насытиться. Он питался не едой. Он питался нашим голодом.
Я начал вести дневник. Как учёный, попавший на необитаемый остров. Я взвешивал нас каждое утро. Минус триста грамм. Минус четыреста. Я описывал симптомы: головокружение, потемнение в глазах, апатия. Мой врачебный разум отчаянно цеплялся за факты, пытаясь упорядочить безумие.
Однажды, перечитывая свои записи, я наткнулся на мысль, от которой у меня застыла кровь. Мы не ели из погреба уже больше месяца. Но мы продолжали жить. Да, мы были слабы, истощены. Но мы должны были умереть уже давно.
Что-то поддерживало в нас жизнь. Что-то, чего мы не замечали.
Я начал наблюдать. За водой из колодца. За воздухом, которым мы дышим. И я понял.
Дело было не только в еде.
Вода в колодце была идеально чистой, без привкуса. Но когда я оставлял стакан с водой на ночь, утром на дне оседал тонкий, едва заметный слой серой пыли.
Воздух. Он пах травами и землёй. Но иногда, когда ветер дул со стороны погреба, в нём появлялся тот самый сладковатый, приторный запах.
Он был повсюду. Его суть, его… потенциал. Он не просто подменял еду. Он сам был едой. Вернее, её иллюзией. Мы пили воду, которая не утоляла жажду. Мы дышали воздухом, который не насыщал кислородом. Мы жили в мире-симулякре, который медленно высасывал из нас настоящую жизнь, заменяя её своей пустой, бессодержательной энергией.
И тогда я принял решение. Это было решение хирурга. Если опухоль нельзя вылечить, её нужно вырезать.
Я сказал Марине, что мы уходим.
— Куда? — спросила она безразличным голосом.
— Неважно. Просто уходим. Пешком.
Мы собрали то немногое, что у нас было. Я взял топор.
Мы вышли из дома на рассвете. Но далеко уйти не смогли. Дорога, ведущая из деревни, исчезла. На её месте была топкая, непроходимая трясина, которой ещё вчера не было.
Мы были заперты окончательно.
Я понял, что он не отпустит нас. Мы — его урожай.
Я вернулся в дом. Я подошёл к заколоченной двери в погреб.
— Чего ты хочешь? — спросил я в тишину.
Ответом было молчание. Но я знал, чего он хочет. Он хочет, чтобы мы сдались. Чтобы мы снова открыли эту дверь. Чтобы мы сели за его стол и ели его камни и волосы до скончания времён.
— Не дождёшься, — прошипел я.
Я взял топор и начал рубить пол.
Деревянные половицы поддавались с трудом. Марина стояла в углу и смотрела на меня с ужасом.
— Что ты делаешь?
— Операцию, — ответил я, не прекращая рубить. — Ампутацию.
Я прорубил дыру в полу, прямо над центром погреба. Запах оттуда ударил мне в лицо — густой, тяжёлый, запах земли и тлена.
Я взял канистру с керосином, которую держал для лампы. И вылил её всю в эту чёрную, зияющую дыру.
Я чиркнул спичкой и бросил её вниз.
Глухой гул, а затем рёв. Из дыры в полу вырвался столб оранжевого пламени. Дом задрожал.
Я схватил Марину за руку, и мы выбежали на улицу.
Мы стояли и смотрели, как горит наш дом. Но это был не обычный пожар. Пламя было странного, неестественно-яркого цвета. И оно не издавало треска. Оно выло. Протяжно, тоскливо, как раненый зверь.
Из окон и дверей дома начало вытекать нечто. Бледное, густое, похожее на тесто. Оно медленно ползло по земле, шипя и пузырясь на горящих брёвнах. Это была сама плоть Погребняка, его суть, которую огонь выгонял наружу.
К утру всё было кончено. На месте нашего дома осталось лишь дымящееся пепелище. От погреба не осталось и следа.
Мы с Мариной сидели на земле, обнявшись. Мы были свободны.
Через неделю нас нашли. Случайные геологи, чья машина застряла на лесной дороге. Они не поверили нашему рассказу. Решили, что мы — выжившие в пожаре сумасшедшие. Нас отправили в город, в больницу.
Мы выжили. Нас откормили, вылечили. Мы даже начали поправляться.
Но что-то изменилось навсегда.
Иногда, когда я остаюсь один, я подхожу к зеркалу. И мне кажется, что моя кожа… она стала какой-то бледной, рыхлой. Я надавливаю на неё пальцем, и остаётся ямка. Которая медленно, очень медленно, выравнивается.
А ещё — голод. Я постоянно хочу есть. Я ем, ем, но не могу насытиться. Это вечная, сосущая пустота внутри, которую не может заполнить никакая еда.
Иногда по ночам я просыпаюсь от того, что Марина стоит у холодильника и ест. Ест сырую картошку, капустные листья, муку. Ест и плачет.
Я не знаю, что мы принесли с собой из той деревни. Может, его споры. Может, его проклятие. А может, мы просто научились у него главному.
Что самый страшный голод — это не тот, что в желудке. А тот, что в душе. Пустота, которую хочется заполнить хоть чем-нибудь. Даже если это — просто иллюзия.
Так же вы можете подписаться на мой Рутуб канал: https://rutube.ru/u/dmitryray/
Или поддержать меня на Бусти: https://boosty.to/dmitry_ray
#мистика #бодихоррор #страшныйрассказ #деревня